Пароход для скульптора

– Альберт, я никогда не лгала тебе.

Эйнштейн вздрогнул и внимательно посмотрел на Маргариту.

– Как правило, я говорила тебе правду. Обыденную правду. Святую правду. Мелкую правду. Просто не всю.

Эйнштейн молча смотрел ей в глаза.

– Столько лет мне приходилось притворяться. Я ведь мужняя жена, Альберт. И мне пришлось через это переступить.

– Я это знаю, – он несмело улыбнулся.

– Да, мой друг, надо честно сказать – в подобных вопросах ты далек от святости.

– Мой бог, я никогда не прикидывался святым. Еще не хватало!

– За это я тебя и люблю. Терпеть не могу святош. Но есть и другой аспект. Он будет поважнее. Я русская женщина, Альберт. Ты это знаешь. Я бесконечно предана своей родине. И это тоже чистая правда. Но я еще… Как бы это помягче сказать… Нет, скажу прямо – я русская разведчица. Давно и серьезно. Военные и политические секреты – это моя задача, это мой долг.

– Марго, дорогая, подожди… Я ведь тоже не вчера родился. Я всегда подобное допускал. Скажу больше, я это знал. Но никогда не придавал этому особого значения. К тому же наши страны были союзниками в этой жестокой войне. Слава богу, мы не были врагами. И мне кажется, ты тоже знала, что я знал. И как-то это нас устраивало, дорогая моя шпионка.

– Да, я шпионка, Альберт. И не в полушутку, а по-настоящему. С шифрами, агентами связи. И не стыжусь этого. Я работаю не только на свою великую страну, но и на великую идею.

– Возможно, я не разделяю до конца эти твои идеи, но, во всяком случае, я их понимаю, – Эйнштейн говорил медленно и тихо. – С одной стороны, это ужасно. С другой – необходимо и по-своему величаво. Чего еще надо было ждать в жуткое наше время? И твой пафос… Пусть он не до конца мне близок. Но… понятен. Объяснений мне не надо. Ситуация нелегкая, но некая логика в ней читается. По-своему трагическая. По-своему возвышенная. Даже пламенная. Одно могу сказать – свое дело ты исполняла лихо. Мастерски. И очень талантливо. При этом ты не пыталась играть людьми. Использовать их. Унижать. Этого и тени не было. По-своему ты была честна и человечна. Как не поблагодарить тебя за это?

– Ты умница, Альберт. Я знала, ты поймешь меня. То, что нужно, ты схватываешь мгновенно. Итак, ты догадывался? Даже знал?

Эйнштейн задумался на долю секунды и покачал головой:

– Наверное, не слишком хотел догадываться. Не слишком торопился знать.

– Короче, тешил себя иллюзиями?

– Вероятно.

– Ты поразительный человек.

– Не уверен.

– Я уверена.

– Просто я знаю и понимаю в жизни вокруг меня несколько больше, чем хотелось бы. Но… Надо научиться смиряться. Всю жизнь я этому учусь, но количество уроков не убавляется. – Он улыбнулся с легким оттенком грусти.

– Я права, ты удивительный.

– Хорошо. И что будет дальше?

– Дальше все плохо, Альберт. Мы расстаемся. К моему ужасу, мы вынуждены расстаться. Я получила приказ вернуться на родину.

– Мой бог! А это зачем? Ты успешно работала шпионкой. Работай и дальше. Какие к тебе претензии? Мне кажется, все останутся довольны. Подобные прокладки между народами необходимы. Лично я в этом уверен.

– Согласна. Ты насквозь прав. Но я – уезжаю.

– Но зачем? Объясни.

– Так надо.

– Приказ не обсуждается?

– Нет.

Она не стала говорить, что возвращения потребовал Сталин и лично распорядился для работ скульптора выделить отдельный корабль.

– Как скоро это случится?

– На днях за нами приходит пароход.

– Пароход? За вами? Я не ослышался?

– Ты знаешь, сколько у Сергея работ? Иные огромны. Правительство не поскупилось, пароход уже в пути.

– Он забирает свои скульптуры?

– Часть у него купили, кое-что он дарит местным музеям. Но и остального хватает. Двадцать лет непрерывного труда!

– Да, это срок. И как Сергей на все это смотрит?

– Что Сергей! Он замечательный скульптор. Он редкостный человек. Но еще и солдат. И гражданин. Родина для него превыше всего. А творить, лепить и тесать можно везде. Но по России в последнее время он особенно скучает.

– Понимаю.

– Ах, Альберт! Ты великий ученый, ты главная знаменитость мира, но для меня не это вовсе…

– А кто я для тебя? – Эйнштейн улыбнулся грустно, но и с какой-то хитрецой.

– Для меня ты просто Альбертик, Бертик, Альмар. Еще ты Альбертушка. Ушка… Юшка… Чудушко мое… Ты ведь уже привык к этим милым русским суффиксам?

– О да, привык. К несчастью.

– Альбертушка, Альбертинчик мой, мы видимся в последний раз.

– Как я буду без тебя?

– Ты выдержишь. У тебя есть твоя физика. Учение о кривой пустоте. У тебя прорва учеников, которые в тебе души не чают. А вот мне без тебя будет худо. Очень худо, Альберт. Я успела привязаться к тебе. Полюбить тебя. Не потому, что ты великий. Великих много. А ты – единственный.

– Но ведь есть почта. Мы будем общаться. Я буду писать тебе.

– Разумеется.

– Каждый день буду писать.

– Мне хватит и через день.

– Смеешься? Жестокая…

– Жестокая. И очень несчастная. На кого я тебя оставляю?

– Лет десять я без тебя протяну. Даю слово.

Она подошла вплотную и обняла седого, усталого человека. Он молча прижался к ней.

– Позволь, на прощание я прочитаю тебе небольшое стихотворение. Грустное, щемящее, но очень нужное.

– Блока?

– Как ты догадался?

– Я тебя слишком хорошо знаю. Читай.

Она отступила на шаг, но продолжала держать его за руку. Начала негромко, как-то глухо:

 

Девушка пела в церковном хоре

О всех усталых в чужом краю,

О всех кораблях, ушедших в море,

О всех, забывших радость свою.

 

 

Так пел ее голос, летящий в купол,

И луч сиял на белом плече,

И каждый из мрака смотрел и слушал,

Как белое платье пело в луче.

 

 

И всем казалось, что радость будет,

Что в тихой заводи все корабли,

Что на чужбине усталые люди

Светлую жизнь себе обрели.

 

 

И голос был сладок, и луч был тонок,

И только высоко, у Царских Врат,

Причастный Тайнам, – плакал ребенок

О том, что никто не придет назад.

 

Он смотрел на нее повлажневшими глазами и молчал.

Прошли дни. Пробежали месяцы. И потянулась цепочка писем Эйнштейна к возлюбленной:

Принстон, 8 сентября 1945

Любимейшая Маргарита! Я получил твою неожиданную телеграмму с парохода еще в Нью-Йорке, откуда я смог вернуться только вчера вечером. Приказ, который ты получила, несет большие перемены для тебя, хотя я верю, что все закончится благополучно. Впрочем, не исключаю, что по прошествии времени, оглядываясь на пройденное, ты с горечью будешь воспринимать свою прочную связь со страной, где родилась, Но, в отличие от меня, у тебя есть еще несколько десятилетий для активной жизни в творчестве. У меня же все идет к тому (не только перечисление лет), что дни мои довольно скоро истекут. Впрочем, повторяю – лет десять мне хотелось бы протянуть. Немалый срок! Но я постараюсь. Просто одно важное дело надо попытаться закончить. Я много думаю о тебе и от всего сердца желаю, чтобы ты с радостью и мужеством вступила в новую жизнь и чтобы вы оба успешно перенесли долгое путешествие. В соответствии с программой я нанес визит консулу.

Целую.

Твой А. Эйнштейн

Принстон, 27 ноября 1945

Я только что вымыл голову, но не очень преуспел в этом деле. У меня нет твоей сноровки и аккуратности. Все вокруг напоминает мне о тебе – шаль Альмар, словари, чудесная свирель, которую мы одно время считали утерянной, – словом, разные безделушки, наполняющие мой приют отшельника, наше опустевшее гнездышко.

Принстон, 11 сентября 1946

Дорогая Марго!

Брожу по опустевшему дому и все думаю, думаю…

И как-то вдруг понял я, что метафора моя про Вселенную была верна. Помнишь, я говорил, что мироздание – большой музыкальный инструмент. Если хочешь, пучок струн. Их заденешь, они печально звенят. По ком? Впрочем, это не колокол. Не будем сравнивать. Не колокол, а сердце. Да, горячее, сжавшееся от боли сердце. Я больше не думаю, что мир – это пустота. Прямая, кривая… Чепуха! Нет, мир – это боль. Тоска одинокого сердца. Ты открыла мне эту боль. И это счастье… И я, смешно сказать, остыл по отношению к главной мечте моей жизни – подобраться к единой теории поля. К пустой, слегка искривленной Вселенной. В сущности, это была мечта одинокого, молчаливого мальчика. Замкнутого даже в пределах мой неплохой по сути семьи. Всю жизнь я таким мальчиком и оставался. От этого постоянно пытался казаться веселым, общительным, валял дурака, высовывал язык… Все тщетно. Мир пуст. И я пуст. Ледяное одиночество. Если бы не ты…

(«Миры летят, года летят, пустая Вселенная глядит в нас мраком глаз…» – я не забыл эти чудные, эти великие строки. О, я понимаю вашего Блока. Как же он был одинок! Смертельное одиночество. Начал я тут было вновь учить русский… Из-за одного этого сказочного поэта уже стоит. Но нет уже сил. А сердце у меня бьется с ним в такт. Мы с ним братья! Я так отчетливо, так гулко сегодня это ощущаю.)

Марго, я умираю без тебя…

Заходил тут Джон. Я ему сказал, что мечта моя, единое поле мое – гаснет. Первый раз в жизни Уилер не понял меня. Он смотрел на меня с укоризной. Что ж! Он молод и еще полон сил.

 

Голова моя звенит – что пустая бочка.

Вокруг милые люди, но я не слышу их.

Я знаю, ты не приедешь ко мне в Принстон,

Ты в пространстве иных ритмов,

      Россия поглотила тебя…

Русские поэты поют тебе колыбельную,

А я уже не умею спать.

А сон для ученого – это главное,

Во сне обрушиваются и создаются миры…

Поэты твоей страны знают это лучше меня…

О Марго, о Марго…