Особняк на Ганновер-Террас.

Осень 1945-го

Сомерсет Моэм однажды спросил Марию Закревскую – баронессу Будберг, как может она любить этого совершенно изношенного, толстопузого писателя.

– Он пахнет медом, – ответила Мура.

И вот, вскоре, пахнущий медом хозяин дома распорядился, чтобы стол накрыли на двоих – в стиле ужина короля и королевы в трапезной старинного замка. Длинный стол, у торцов которого были поставлены два стула с высокими резными спинками. Полутьма. Огонь свечей отражается в высоких бокалах, в темных бутылках старинного вина. Заметно постаревший писатель на время забыл свои болезни, одет он был тщательно и выглядел молодцевато.

– В честь чего праздник? – спросила Мура, опускаясь на свой стул. Она тоже оделась не буднично – черная юбка до пола, блестящая кофта, формой напоминающая смокинг. Поверх – зеленая с серебром накидка. Дополнял костюм черепаховый гребень в высоко собранных волосах.

– Причины две, – отвечал Уэллс, – первая – это ты, Мура. Я повторю тебе в сотый раз, но в этот вечер с особым нажимом: как я счастлив, что в этой жизни встретил тебя. И как рад, что мы столько лет вместе.

– Причина достойная. Спорить не буду. Но скромно поинтересуюсь – а вторая?

– Вторая – это тоже ты, но уже в тесной связке со всем нашим несчастным миром. Глубоко больным и потерянным.

– Вот как? – Она позволила себе сдержанно улыбнуться.

– Ты вот не помнишь, зато у меня отличная память на такие вещи. Сегодня ровно четверть века нашей с тобой земной любви. Это случилось осенью двадцатого в Петербурге, или в Петрограде – как там у вас? – темном, холодном и страшном. Ты его тогда для меня согрела.

– Теперь это Ленинград. И он снова холодный и страшный.

– Увы, я в курсе. Блокада. Голод. Это надо уметь – за четверть века дважды окунуть великий город в реку смерти.

– Они умеют. Уж что-что, а смерть они организовывают хорошо.

– Я ведь прекрасно помнил Петербург еще до первой войны, его блеск, нарядную толпу. И вдруг этот пустынный ужас двадцатого года. Мне казалось, что я проваливаюсь в ледяной колодец. И что возврата нет. Общение с тобой в те тяжкие дни возродило меня, вытащило из сумасшедшей депрессии. В прогулках с тобою по вымершему, но все еще красивому городу, но главное – в твоих объятиях… Да, дорогая, в твоих объятиях кошмар и страх отступили. И печка в твоей спальне… О, я помню. Это было космическое тепло. Собранное в маленькой горсти женской руки.

– О, я помню. – Мура повторила эти слова со своей особой кошачьей улыбкой. – Незабываемая ночь.

– А вот высокая любовь, как огонь с небес, – она случилась раньше. Это было при первой встрече, здесь, в Лондоне. Я подсчитал – тридцать четыре года тому. Я увидел тебя и влюбился как мальчишка.

– Мой дорогой Герберт, я тебя тогда тоже крепко запомнила.

– Но тут же помчалась замуж за другого.

– Так жизнь распорядилась. Мне было девятнадцать. Я была весела и глупа. И надо было как-то устраивать судьбу.

– О, моя девочка, это так понятно. Судьба.

– Изгибы ее причудливы. Но скажи, а больной мир здесь при чем?

– Еще как при чем. Сегодня он действительно серьезно болен, и мы с тобой стояли у истоков если не всей болезни, то одной ее разновидности, довольно острой.

– Постой, ты имеешь в виду…

– Несчастные японские города… Ты ведь знаешь, они тяжело легли на мою психику. Могу добавить – они почти раздавили меня. Глубоко кольнули совесть. Точнее, ее остатки.

– Ты сказал – совесть? Я не ослышалась?

– Я получил письмо от Лео.

– «Демон с фонариком»? Неужели?

– Он самый. – Уэллс улыбнулся, но как-то грустно. – Ты знаешь, в последние годы я потерял с ним связь. Но в эти трагические дни хотя бы единственной от него весточки я ждал. С каким-то болезненным нетерпением. И даже думал: неужели он посмеет не написать мне? Он не посмел. Отмалчиваться он не стал.

– Боже! Когда пришло письмо?

– Сегодня. С утренней почтой.

– И о чем оно?

– Большое, страстное, немного путаное. Почти покаянное – все о том же, о главном…

– А главное – это?..

– Абсолютное оружие. Для землян – самоубийственное.

– О да. Это даже я понимаю.

– Наш «демон с фонариком» оказался гением. Впрочем, мы с тобой давно это в нем видели. Светлым или черным? Решит история. Но сделал эту штуковину он. А в итоге вышло так, что невольно подтолкнул его к этому я. Теперь небеса спросят с нас обоих. – Уэллс замолк и долго смотрел на огонь в камине.

Мура тоже глядела на крохотные синие язычки пламени над раскаленными углями.

Уэллс продолжил глухо, монотонно:

– …мы с ним оба… странные существа… кто нас гнал? И куда? В Лео энергии – на целый полк ученых и инженеров. Обычно он тих, молчалив. Но когда надо, горяч. Сегодня этот вулкан еще дымится, но это дым отчаяния. До последнего мига он боролся, чтобы бомбы, которые он сам сотворил, не были сброшены на живые города. Но силы оказались не равны. Жесткие прагматики победили. Он пишет мне, что решил бросить физику.

– Дело жизни? И чем он займется?

– Биологией. Ее новой разновидностью – молекулярной. Он говорит, что пора заниматься не наукой о смерти, а наукой о жизни.

– Красиво.

– Думаю, это не худший выбор. Я и сам в юности начинал с биологии. Дарвин, Уоллес, Томас Хаксли… А Лео, кстати, разругался со своим главным соратником по бомбе, неким Эдвардом Теллером.

– Из-за чего?

– Этот Теллер хочет делать бомбу в тысячу раз страшнее атомной.

– Такое возможно?

– Они оба гении. И я вновь со страхом подумал – добра или зла?

– Это вопрос вечный. Ответа знать нам не дано. Но зачем это Теллеру? Чего этому парню мало?

– В отличие от горячего, но наивного Лео он холодный и жесткий практик. Он уверен, что атомную бомбу скоро сделают большевики. Америка, страна свободы и демократии, обязана их опередить.

– Вечная гонка?

– Ты лучше меня знаешь этих московских деятелей. Они способны на такое?

– Это сущие дьяволы. Они – способны.

– Ты ведь знаешь, я видел и Ленина, и Сталина. Говорил с ними, пытался спорить… Сегодня мой диагноз прост – безумцы. Хотя, признаюсь, Ленин вызывал у меня немалый интерес. А Сталин в тридцатые просто очаровал. Мне показался он тогда простым и правдивым. Да еще с юмором. Куда позже я сообразил, что попался на крючок.

– Герберт, ты словно забыл. Не раз я тебе об этом толковала. Этого усатого кавказца я хорошо чувствую. Это особого типа безумец – осторожный, хитрый, коварный. Он с дьявольской ловкостью манипулирует людьми. Человеческая жизнь для него – ноль. И в решительный момент он пойдет на все.

– Выходит, мир подвешен?

– Боюсь, что так.

– Да, ситуация… Но дело не в отдельных дьяволах. Проблема шире. Практически ежедневно приходят в жизнь тысячи злых, порочных и жестоких людей, решивших изничтожить тех, у кого еще остались идиотические добрые намерения. Замкнулся круг бытия. Человек стал врагом человека. Жестокость стала законом, Бедный Гоббс дернулся в гробу. Сегодня сила вновь управляет миром. Она враждебна всему тому, что старается уцелеть. Увы, это космический процесс, ведущий к тотальному разрушению, к ничто, к небытию.

– И что, люди доброй воли уже не в силах вмешаться?

– Казалось бы, должны. Я ведь еще когда пытался мир предупредить. Всех, способных мыслить. Немало сил положил на это. Почти надорвался. Но – не вышло.

– Погоди. – Мура внезапно встала, сделала два шага к серванту и взяла в руки лежащую на нем книгу.

– Что это? – спросил Уэллс.

– «Освобожденный мир».

– А, вижу… Но зачем?

– Я специально приготовила. Просто перечитывала не так давно и наткнулась на одно место. И оно стоит того, чтобы вспомнить.

– Ну, ну… – сказал Уэллс.

– Вот, страница 98. – Мура открыла книгу там, где лежала закладка, и прочитала медленно и отчетливо: «В те дни вся земля была в огне войны, и разрушения достигли неслыханных размеров. На вооруженном до зубов земном шаре одно государство за другим, предвосхищая возможность нападения, спешило применить недавно произведенные атомные бомбы… Соединенные Штаты обрушили свой удар на Японию…»

– Это я написал? – недоверчиво пробормотал Уэллс. – На Японию?!

– Да, мой друг. Ты. Еще в 1913 году. Тридцать два года тому назад.

– Поразительно. Впрочем, да, кажется, вспоминаю.

– Никто тогда этого не заметил и не понял. Не зря ты жаловался на недостаток внимания к иным твоим трудам. Люди были слепы? Это очевидно. Но уж сегодня-то, дорогой мой провидец, они обязаны к тебе прислушаться.

– О нет, мой поезд ушел. Знаешь, какие слова я потребую высечь на моем надгробном камне?

– Какие же?

– «Негодяи, я вас предупреждал. Так подите вы все к черту!»