Как Теллер напугал коллег

– Зачем тебе очки сварщика? – спросил Роберт Сербер, отвечающий да доставку бомбы на испытательный полигон.

– Смеешься? – мрачно-весело взглянул на него Теллер.

В Лос-Аламосе гостиниц не было, в Санта-Фе две захудалых. Приличные отели можно было найти только в Альбукерке, сравнительно большом по местным понятиям городке милях в ста южнее. Туда и начали прибывать важные гости, прежде всего военные и ученые. Приехав туда воскресным днем 15 июля, генерал Гровс в одном только вестибюле отеля «Хилтон» увидел целую толпу знаменитых ученых. Он с тревогой подумал о том, что шпионы не могут не обратить внимания на эту подозрительную толкотню. И решительно отдал распоряжение селить всех в разных отелях.

Подъем был объявлен на четыре утра. Торопливо выпив кофе, почти все гости, заполнив разномастные машины, помчались на испытательный полигон Тринити, построенный в пустыне, в шестидесяти милях от крохотного городка Аламогордо («толстый тополь» по-испански). На пригорке Компани-Хилл, в двадцати милях к северу от башни с установленной на ней бомбой, расположилась большая часть участников проекта, а также высокопоставленные лица из правительственных кругов. Здесь можно было увидеть Ваневара Буша, Джеймса Конанта, Эрнеста Лоуренса, Эдварда Теллера, Роберта Сербера, британского физика Джеймса Чедвика, Уильяма Лоренса, неофициального хроникера проекта из «Нью-Йорк таймс», и многих прочих. Порывы ветра и проливной дождь, всю ночь хлеставший в пустыне, стихли. Эдвард Теллер, выразительно поглядывая на окружающих, покрыл свое лицо толстым слоем крема от загара, натянул плотные перчатки и прикрыл глаза и лоб огромными очками сварщика, надвинув сверху ковбойскую шляпу. Одних он своим видом напугал, других насмешил, но далеко не все последовали его примеру. Впрочем, Лоуренс решил отсидеться в автомобиле, полагая, что лобовое стекло защитит от сумасшедшего ультрафиолета.

К половине шестого напряжение ожидающей толпы достигло пика. Ровно в пять тридцать башня словно бы внезапно вспыхнула. Взрыв оказался сильнее, чем ожидалось. Позже его сопоставили со взрывом 20 тысяч тонн тринитротолуола. Это примерно четыреста вагонов взрывчатки, сжатые в один кулак. Свет и грохот были чудовищными. В первые секунды было страшно. Кто пригнулся, кто рухнул на землю, но почти все, хоть и были в темных очках, закрыли глаза руками. И так застыли. Это было похоже на какой-то дикий сектантский молебен. Но вот шум утих, и яростный свет, казалось, слегка померк. Люди потихоньку зашевелились. Теллер начал было снимать маску сварщика, чтобы осмотреться, как внезапно осознал, что все вокруг по-прежнему ярко освещено, словно полуденным солнцем, а от взорвавшейся в двадцати милях бомбы волнами идет тепло. Именно в эти секунды Лоуренс решил выбраться из авто. «Меня окутал теплый, яркий желтовато-белый свет – от темноты до яркого солнечного света в один миг, – и, насколько я помню, меня это просто ошеломило», – писал он на следующий день в отчете, который Гровс потребовал от всех очевидцев. Между прочим, вопреки всем советам Сербер, когда раздался взрыв, взглянул на него незащищенными глазами и моментально ослеп. Зрение вернулось к нему лишь дня через три. Бомбардировщик Б-29 в момент взрыва совершал запланированный круг радиусом в двадцать две мили. У сидящего в кабине пилотов физика Луиса Альвареса был исключительно хороший обзор. Присев на одно колено между командиром и вторым пилотом, он наблюдал, как яркий свет проходил сквозь облачный туман. Пристроив на колене блокнот для рисования, он сделал набросок выползающей выше толстого слоя облаков выпуклой верхушки огромного кипящего гриба. Выглядела она одновременно и чудовищно, и красиво.

Роберта Оппенгеймера на Компани-Хилл не было. Он лежал вниз лицом рядом со своим братом Фрэнком около подземного пункта управления, примерно в шести милях к северу от башни, ожидая, пока утихнет низкий рокочущий звук первого в истории атомного взрыва. Затем, не торопясь, он встал, слегка отряхнул пиджак и брюки, повернулся к брату и сказал: «Сработало». Гровс и Силард сидели в бункере. Лица у обоих были напряженные, но по разным причинам. Гровс боялся, что опыт не удастся. Силард знал, что бомба взорвется. Его заботило другое. Его преследовала греза о точно таком же взрыве, но только на атолле, затерянном в середине Тихого океана.

Полчаса спустя Буш и Конант спустились с холма к дороге, ведущей к подземному пункту управления, и стали вглядываться в даль. Когда в облаке рыжей пыли показалась армейская машина с Гровсом и Оппенгеймером, оба больших начальника нарочито вытянулись по стойке «смирно» и, улыбаясь, приподняли шляпы.

«Толстяк» и «Малыш»

ФБР умер неожиданно. Гарри Трумэн оказался в кресле Белого дома, еще пару дней назад об этом не помышляя. 12 апреля 1945 года его срочно вызвали в Белый дом. Встретила его миссис Рузвельт, которая, положив руку ему на плечо, сказала: «Гарри, президент умер». На мгновение вице-президент потерял дар речи, а затем потерянно пробормотал: «Чем я могу вам помочь?» На что Элеонора ответила: «Чем, Гарри, могу помочь вам я? Ведь теперь все проблемы – на ваших плечах». Уже через час Трумэн, держа руку на Библии, произнес глухо и размеренно: «Я, Гарри С. Трумэн, торжественно клянусь честно исполнять обязанности президента Соединенных Штатов и буду делать все для сохранения, защиты и охраны Конституции страны». Неожиданно для всех он Библию поцеловал. Вернувшись домой, он первым делом позвонил своей 92-летней матери, которая сказала своему 60-летнему сыну: «Гарри, твоя фамилия – от слова правда (True по-английски), вот по этим правилам и играй».

Новый президент был человек собранный, волевой и умный. И он действительно пытался следовать правде – так, как он ее понимал. В молодости он сменил множество простых профессий, окончил военную школу, попал на фронт Первой мировой, где храбро и умело командовал артиллерийской батареей. За долгие месяцы боев ни один его солдат не погиб. После войны он был судьей округа, занялся политикой, проявил вдумчивость и честность, заслужил уважение коллег и составил в итоге достойную пару на выборах 1944 года, став вице-президентом самого Рузвельта. Политической широты мирового масштаба ему, конечно, не хватало. Тут необходимо было срочно наверстывать.

Наследство он получил достаточно непростое. С одной стороны, хозяйство страны демонстрировало подъем, а война в Европе была вместе с союзниками практически выиграна, но с другой – продолжалась кровавая, изнурительная бойня на обширном Тихоокеанском фронте. Японцы были упорны и сдаваться не собирались. Значит, новые тысячи и тысячи жертв. И гибнут красивые, сильные, молодые. За что?

И тут внезапным жутким вопросом повисла возможность атомной бомбардировки Японии. До входа в Овальный кабинет хозяином Трумэн ничего не знал об атомной бомбе. Новость о предстоящем ее испытании свалилась на него как гром. Решение о применении этого страшного оружия (в случае удачных испытаний) должен был принять он сам. Но он предпочел созвать Временный комитет под управлением военного министра. Комитет склонился к тому, что бомбу применить следует, что необходимо ударить по японским городам, где есть военная промышленность, где скопились войска – из соображений тактических, стратегических и политических. Этого же мнения горячо придерживался госсекретарь Дж. Ф. Бирнс: мир обязан узнать о новом сверхоружии Америки, что, несомненно, не просто выведет страну в мировые лидеры, но и будет способствовать скорейшему умиротворению планеты.

В начале июля Трумэн отбыл в Европу для участия в Потсдамской мирной конференции, которая открылась 17 июля в не тронутом войной дворце Цецилиенхоф. Председателем заседаний по предложению Сталина был назначен как раз американский президент. На открытии он говорил сбивчиво и вел себя немного странно. Никто не знал, что он находился под впечатлением от испытания атомной бомбы в Аламогордо, случившегося накануне. Первое сообщение об успешном результате, о взрыве чудовищной силы, было передано ему условной фразой буквально перед началом конференции. Через два дня он узнал подробности из доставленного курьером письменного доклада генерала Лесли Гровса. Изучив доклад, Трумэн целый час сидел в задумчивости. Тем же вечером под строжайшим секретом он сообщил об успешном испытании Черчиллю, который пришел в неописуемый восторг: теперь у США и Великобритании есть в руках средство, которое восстановит соотношение сил со сталинской Россией, опасной, коварной, непредсказуемой, готовой проглотить половину Европы. Британский премьер тут же стал внушать Трумэну мысль о том, что необыкновенное оружие позволит им занять на переговорах достаточно жесткую позицию и не пускать русских ни на Балканы, ни в Дарданеллы, ни в Италию, где и без того полно коммунистов. Но Трумэн и сам был не промах. Артиллерист, солдат, прошедший войну, он отлично понимал, что значит превосходство в вооружениях.

24 июля, после пленарного заседания, Трумэн подошел к Сталину и сказал ему, словно бы доверительно, что в Америке успешно испытано новое оружие необыкновенной силы. Его удивило, что советский лидер выслушал его спокойно и ни единого вопроса не задал. «Не понял? – подумал Трумэн. – Или хитрит и что-то скрывает? Да, видимо, придется убеждать его более наглядными способами». Вернувшись вечером в свою резиденцию, президент записал в своем дневнике: «Мы создали самое ужасное оружие в истории человечества. И будем вынуждены применить его против Японии. Да, обстоятельства заставляют нас это сделать – но только таким образом, чтобы целями были военные объекты, солдаты и моряки, а не женщины и дети. Сколь бы ни были японцы беспощадны, жестоки и фанатичны, мы, действуя для общего блага, не вправе бросать эту ужасную бомбу ни на старую, ни на новую их столицу».

Лео Силард с группой ученых подготовил срочный документ, где утверждалось, что применять бомбу в Японии нельзя. Что это преступление против человечности. Взамен предлагалось осуществить то, о чем некогда Силард воодушевленно поведал Эйнштейну, – показательный взрыв на необитаемом острове. Документ был решительно отклонен Временным комитетом еще 21 июня, за месяц до испытаний. Новый президент оказался недоступен, но Силард добился встречи с госсекретарем. Джеймс Бирнс, который считал применение бомбы необходимым, слушал физика с досадой и даже с недоверием. О научных его заслугах он был не слишком наслышан, а вот пацифистская его страсть госсекретаря раздражала. «Что ты понимаешь в политике?» – думал он, пропуская мимо ушей романтические фантазии ученого о необитаемых островах. В итоге он сурово попросил физика не вмешиваться в дела политиков и военных. Силард ушел крайне разочарованный. Президент Трумэн об идее показательного взрыва на океанском острове так ничего и не узнал. Зато военные сказали ему твердо: или мы укротим японцев сразу, или уложим до полумиллиона наших парней в двухлетней кровавой сече. И миллиона два японцев – и солдат, и обывателей, и кого угодно. На тесных Японских островах война обожжет все. Иначе, увы, быть не может.

– Нет, – сказал Трумэн и жестко сжал губы. – Полмиллиона наших парней? Ни за что. Мы остановим этих фанатиков. Вы сказали, порядка двух миллионов японцев? Их жизни мы спасем тоже. Если не всех, то большую часть.

К началу лета американские бомбардировщики превратили в развалины почти половину Токио. Бомбы падали даже на территорию императорского двора. Однако Япония продолжала яростно воевать. В июле Потсдамская декларация трех держав потребовала от Японии безоговорочной капитуляции. В Токио этот документ предпочли не заметить. Император надеялся, что Сталин, благодарно помня, что японцы не напали на обескровленную Россию в те дни, когда Гитлер стоял в десяти километрах от Москвы, поможет Японии добиться более мягких условий перемирия. Главное – гарантий сохранения империи и традиции божественной смены императоров (Хирохито, воспитанный в этой традиции с детства, не сомневался в том, что его императорский род происходит непосредственно от богов). Неизвестно, получил ли Сталин в подарок от императора старинный комплект го, но от роли посредника он отказался. Его не прельстили обещания японцев предоставить ему в обмен за эту услугу нефтяные концессии на Северном Сахалине. Союзники за вступление в войну против Японии пообещали ему куда более важные трофеи. И тогда Япония решила сражаться до конца.

Роберт Сербер, доставивший в июле пробное изделие на испытательный полигон, продолжал отвечать за доставку и сброс атомных бомб уже в боевых условиях. Соответственно, ему выпала и честь подыскать кодовые имена для первых трех грозных штуковин, в несколько тонн весом каждая. Прекрасно зная, как они выглядят, слова он подобрал простые – «Малыш», «Худой» и «Толстяк». «Худой» был тонкой длинной сигарой. «Толстяк» был назван в честь персонажа Сидни Гринстрита в фильме «Мальтийский сокол». А округлый «Малыш» был просто вдвое короче «Худого». Сербер должен был лететь и на бомбардировку в Японию в качестве наблюдателя, но капитан самолета оставил его на земле после того, как обнаружил, что Сербер забыл захватить парашют. Это было уже на взлетной полосе. В итоге дымно-серые атомные грибы снимал не он.

Совещание у императора состоялось через пару дней после превращения Хиросимы и Нагасаки в горячий пепел. Ужасное событие потрясло страну, однако мнения министров и генералов были разноречивы. Слишком много оказалось несгибаемо храбрых и к боли нечувствительных. Они всем сердцем, всем самурайским пылом были за продолжение войны. В течение двух часов стоял гвалт. Отставной адмирал Судзуки попросил высказаться самого императора. Все затихли. И тут стало ясно, что Хирохито лучше других понимает смысл и итоги ядерного уничтожения двух японских городов. Медленно, тихо, слегка запинаясь, он сказал: «Давайте вынесем невыносимое и выстрадаем то, что выстрадать невозможно. Продолжать войну мы не можем. Я не озабочен тем, что станет со мной, но я хочу, чтобы все мои подданные были спасены». Повисло тягостное молчание. Большинству решение императора было понятно.

Однако нашлись такие генералы и офицеры, которые сдаваться не пожелали. Они жаждали продолжения войны. Без промедления они подняли мятеж. Они готовы были сместить Хирохито. Но мятеж был подавлен, быстро, решительно и кроваво. Для большинства офицеров императорской армии мнение императора по-прежнему считалось священным. Нация этого тоже не оспаривала. Император сказал, что мы прекращаем войну? Так тому и быть. 15 августа Япония заявила, что принимает условия Потсдамской декларации. В тот же день император Хирохито впервые в своей жизни выступил по радио. Японские пропагандисты тут же определили эту речь как «гекуон хо: со» – трансляция яшмового (то есть драгоценного) голоса исторической значимости. «Яшмовым» голосом, но несколько уклончиво, император сообщил всем японцам, что принял решение спасти человеческую цивилизацию от полного уничтожения и проложить будущим поколениям дорогу к прочному миру. О военном поражении и капитуляции он не сказал ни слова. Однако, вернувшись во дворец и оказавшись в уединении, он задумчиво прошептал:

 

Все вишни в цвету,

А дома после битвы —

Сплошные руины…

 

После выступления императора по Японии прокатилась волна самоубийств политиков и генералов. В правительственной канцелярии спешно уничтожались архивные документы, могущие оказаться свидетельством военных преступлений империи. Еще до высадки американских войск на японские острова Хирохито приступил к разоружению и объявил демобилизацию семи миллионов военнослужащих армии и флота. Британские газеты по этому поводу написали: «Не атомная бомба привела к капитуляции Японии, а императорский рескрипт, приказывающий японцам поступить подобным образом».