Лиза, Яков и изысканный жираф

Если бы Лизу Горскую разбудили ночью резким вопросом «фамилия?», что бы она ответила? Гутшенкер? Спиру? Анна Дейч? Розенцвейг? Эрна? Кочек? Вардо? Зарубина? Зубилина? Саму ее этот вопрос лишь насмешил бы. У нее было настолько четкое мышление и настолько ясная память, что она никогда бы не запуталась. Она всегда знала, где она, кто она в сей момент и что надо говорить. И что надо делать. Она от природы была удивительно организованна. Дисциплинированна. Точна. И верна выбранной своей линии. Еще в юности ее захватили идеи социализма и коммунизма, поначалу в затерянном карпатском селе, а затем в черновицкой гимназии. Пусть это было поверхностно и наивно – всеобщая справедливость, всемирное братство, затопляющие мир дружба и добрые улыбки. Не отдавая себе в этом отчета, она почитала своим долгом идеям добра служить верно и пламенно, куда бы ни кинула ее судьба. Когда судьба кинула ее в самое логово – в ЧК-ОГПУ-НКВД, она нашла это не только естественным, но и необходимым. Люди в сапогах и гимнастерках, которые ходили по коридорам этих учреждений, казались ей полубогами. Она не была слепа, она видела их недостатки, их суровость (часто напускную), их хитрость, склонность к интригам, их жестокость (порою необузданную). Но это были простительные мелочи по сравнению с главным – эти люди взвалили на себя труд переделать планету.

Особенно ее поразил один – не человек, а легенда. Он притягивал взор грубой мужской красотой. Взгляд суровый, порою мрачный, но изредка и для своих, для женщин в особенности, он мгновенно мог стать волшебно мягким. В профессиональных кругах он известен как революционер, террорист, воин и разведчик, прошедший полземли – от Прибалтики до Монголии, от Персии до Гималаев, создававший компартии и свергавший правительства. Список его деяний – и в смысле масштаба, и в смысле географии – был грандиозен. По этой романтической фигуре сохло немало молодых красоток Москвы. Но ответил он встречной любовью – именно ей, Лизе Горской-Зарубиной. Звали его Яков Блюмкин. А то, что Лизу от рождения звали Эстер, он даже и не знал.

Эстер Розенцвейг родилась в последний день века девятнадцатого, 31 декабря 1900 года. Случилось это на Буковине, в селе Ржавенцы, в семье управляющего местным лесхозом Юлия Розенцвейга. В семье говорили на идише и русском, и оба эти языка она считала своими родными. Гимназию она закончила в Черновцах, где без труда усовершенствовала знакомый с детства украинский, а затем, поступив на историко-филологический факультет Черновицкого университета, добавила и румынский. Время было трудное, рваное, но по-своему свободное и веселое. Университеты Европы легко обменивались студентами. Эстер удалось перебраться в парижскую Сорбонну, где она добавила знание французского и английского языков. А затем, для совершенства в немецком, отправилась заканчивать образование в университетах Праги и Вены. Там, подчинившись внезапному импульсу, она отказалась от имени Эстер и стала называть себя Лизой или, для пущей важности, Елизаветой Юльевной. Прервав учебу, на какое-то время она вернулась домой.

С детства Лиза-Эстер привыкла к словам о социальной справедливости. Разговоры на эту тему нередко звучали в ее семье, которая считала себя передовой. Когда Буковина отошла к Румынии, Лиза вступила, утаив это от родных, в подпольную румынскую революционную организацию. А вскоре вышла замуж за лидера своей ячейки Юлиуса Гутшенкера, более известного по партийной кличке Василь Спиру. Некоторое время она носила его фамилию, а заодно и его кличку. Все это было таинственно и романтично. Они начали составлять великие планы, муж устраивал секретные встречи, на них много и жарко спорили чуть ли не о мировой революции, но дальше разговоров дело не шло. Убедившись, что ее Василь всего лишь разглагольствует, она решила оставить работу в ячейке, чтобы закончить образование. Муж не возражал. Расстались они тепло, но и без сожаления. В 1924 году Венский университет выдал ей диплом переводчика. Все последние годы с волнением и вниманием следила она за тем, что происходит в России. Вот где воистину куется мировая революция! Недолго думая, Лиза записалась в Компартию Австрии, что позволило ей стать переводчицей в полпредстве Советской России. К работе она приступила с жаром, в свободные минуты задавала, не стесняясь, всевозможные вопросы и интересовалась всем на свете. Приглядевшись к ней, полпред пригласил ее как-то в свой кабинет, напоил чаем, любезно и даже ласково расспросил о том о сем, а затем неожиданно предложил ей принять гражданство РСФСР. Она не могла скрыть изумления, но согласилась с радостью. Мечты о Красной республике рабочих и крестьян становились реальностью. И вправду, вскоре один из работников полпредства сообщил ей по секрету, что ее приглашают в Москву.

– В Москву? – поразилась Лиза.

– Такие, как ты, Лиза, там очень нужны. Сколько языков ты знаешь? Сколько стран объехала?

– Ну, не так уж и много, – сказала Лиза.

– Вот-вот, – улыбнулся ее коллега. – А теперь, похоже, побываешь во многих.

В Москве ее почти сразу определили на специальные курсы разведшколы. Училась она блестяще, все схватывая на лету. По окончании курсов ее без промедления направили во Францию. Ничего особенного она там не делала, просто набиралась опыта двойной жизни, читала газеты, следила за политикой и изредка водила по Парижу приезжающих из Красной России гостей. В феврале 1928-го ее вернули в Москву, придумали новую фамилию «Горская», а вскоре выдали замуж за более опытного разведчика, некоего Василия Зарубина, который был на шесть лет ее старше. Внутри себя она улыбнулась, но скорее горько: «Был Василь, а вот теперь Василий. Видать, судьба». Формальный этот брак был прикрытием с прицелом на нелегальную работу за рубежом, Василий и Лиза жили раздельно, виделись лишь изредка и в основном по делу. Он давал ей уроки из области дипломатии, а она оттачивала его немецкий и английский.

А далее случилось то, что нередко бывает с молодыми женщинами. Лиза влюбилась совсем в другого человека. Сначала она слышала о нем легенды, а потом столкнулась по службе. Ведь они ходили одними коридорами. Высокий, загадочный. Полубог! А ему всего двадцать девять. Как, впрочем, и ей. Он поражал ее ощутимо излучаемой силой и невесть откуда взявшейся лихой элегантностью. А еще – любовью к стихам. Он помнил их прорву. И читал мастерски. И сам казался поэтом. Впрочем, в какой-то степени он им и был.

Действительно, с первых встреч легендарный разведчик Блюмкин приковал ее не столько рассказами о дальних странах, сколько обилием русских стихов – своих и чужих. О чем бы ни зашла речь, он рано или поздно переходил на стихи. Свои он читал неохотно, а вот чужие… Русские стихи – прежде она не догадывалась, какой это волшебный мир. Как-то он пробормотал себе под нос:

 

В море царевич купает коня.

Слышит царевич: взгляни на меня…

Но она услышала и вздрогнула,

словно по телу пробежал сладкий ток.

Едет царевич задумчиво прочь.

Будет он помнить про царскую дочь.

 

До этого Лиза была почти незнакома с русской поэзией. Ни в румынской гимназии, ни в университетах Европы столкнуться с русскими стихами ей не пришлось. Отдаленные слухи о толстом Крылове и курчавом Пушкине серьезным знанием считать нельзя. А тут на нее обрушился шквал – чего-то буйного, страстного, порою тревожного, порою маняще-сладкого.

Этот шквал ошеломил ее, поднял, закрутил и куда-то понес.

 

Друг мой, друг мой,

Я очень и очень болен.

Сам не знаю, откуда взялась эта боль.

То ли ветер свистит

Над пустым и безлюдным полем,

То ль, как рощу в сентябрь,

Осыпает мозги алкоголь…

 

Читал стихи он великолепно. Прежде она ничего не слышала о манере так называемого поэтического чтения. Монотонный, чарующий ритм и какое-то особое завывание поразили ее.

– Что это? Кто это? – спрашивала она.

– Кто? – гремел Яков. – Кто? Это же Сережа Есенин.

– Я слышала это имя, – отвечала она тихо.

– Слышала! Ох, подруга, ты скажешь… Это великое имя. Святое! Между прочим, это был большой мой друг. Необыкновенный. Слышала бы ты, как он сам читал! «Сумасшедшая, бешеная кровавая муть! Что ты? Смерть? Иль исцеленье калекам?..» Многие просто плакали. А сколько мы с ним выпили! В веселые годы революции мы были завсегдатаи поэтических сходок, всех этих подвальчиков. Вино – рекой. Ах какие там были люди! Но Сережа блистал всегда. Увы, его уже нет. Мои стихи, между прочим, он очень ценил.

– Даже так? Можешь гордиться.

– Почему бы нет? Я и горжусь. А вот послушай пару строк совсем другого:

 

… Мигая, моргая, но спят где-то сладко,

И фата-морганой любимая спит

Тем часом, как сердце, плеща по площадкам,

Вагонными дверцами сыплет в степи…

 

– Ух ты! Не слишком понятно. Но какая музыка!

– Вот именно.

– И кто это?

– Кто! Да Пастернак это. Слушай, вдруг вспомнилось: как-то Боря Пастернак с Сережей Есениным подрались. В какой-то редакции. Ой, ты бы видела. Смех! Один крестьянин, с детства ловкий и сильный, к драке привычный; другой – хрупкий интеллигент, но характер несгибаемый. Они бы понаставили друг другу шишек! Я их разнимал. Я это умею. «Сердце плещет по площадкам!» Эх, как мне эта музыка знакома. Сколько я на этих вагонных площадках по украинской горячей степи колесил! А кругом огонь, смерть. И любовь… И сердце буквально плещет. А вот тебе еще, совсем другой поэт и настроение по-другому плещет:

 

И море, и Гомер – все движется любовью.

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,

И море черное, витийствуя, шумит

И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

 

Это Мандельштам Осип. Слыхала?

– Имя слышала.

– Имя! Эх ты! Это не просто поэт, это чудо. И вот, вообрази, я его однажды чуть не застрелил.

– То есть как? Где? В ЧК? На допросе?

– Ха! У тебя везде ЧК, – он поморщился. – В «Стойле Пегаса». Был такой поэтический подвальчик в районе Триумфальной. Вечер ли, ночь, читали стихи, спорили, шумели. Пили, естественно. А он выхватил у меня бумаги, подписанные Дзержинским, и разорвал на клочки. Я наставил на него револьвер, но какой-то смельчак выбил у меня его из рук.

– И ты бы выстрелил?

– Я был молод, горяч и глуп. И выпил не в меру.

– Теперь ты другой?

– Ну, теперь, пожалуй, да. Немного другой.

– Погоди, а что это были за бумаги?

– Ордера на расстрел.

– Ты страшный человек, Яша.

– Да, страшный, – подтвердил Блюмкин без тени улыбки. – Знаешь, как обо мне написано?

 

Человек, среди толпы народа

Застреливший императорского посла,

Подошел пожать мне руку,

Поблагодарить за мои стихи.

 

Это чистая правда. Сам Николай Степанович Гумилев. Я пошел к нему, протягивая руку. И он дружески протянул мне свою.

– Погоди, Гумилев… – Лиза наморщила лоб.

– Ха! Убили его – и молчок. И все боятся имя даже шепотом… А я не боюсь. Я его любил и люблю. Мне платок на рот не накинешь. Не из того я теста. Гумилев. Это была личность. Он не только Африку объехал. Он в войну добровольцем в разведку пошел. Два Георгия! Что ты! «Но Святой Георгий тронул дважды пулею не тронутую грудь». Германская пуля его не тронула. Это правда. А вот послушай. Только не перебивай, прояви терпение. Ну, вот хотя бы это… – Он вытянулся, стал как-то еще строже, торжественно помолчал секунду-другую, а затем нараспев начал не то чтобы декламировать, но скорее протяжно петь:

 

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд.

И руки особенно тонки, колени обняв.

Послушай: далеко, далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф…

 

Тут он замолк на секунду, вглядываясь в невидимые озера и гроты, а затем продолжил свое почти пение, но немного другим, более глухим голосом, доносившимся словно бы издалека:

 

Я знаю веселые сказки таинственных стран

Про черную деву, про страсть молодого вождя,

Но ты слишком долго вдыхала тяжелый туман,

Ты верить не хочешь во что-нибудь кроме дождя.

 

 

И как я тебе расскажу про тропический сад,

Про стройные пальмы, про запах немыслимых трав.

Ты плачешь? Послушай… далеко, на озере Чад

Изысканный бродит жираф.

 

– Боже, как красиво! Яша, ты не тем занялся. Тебе надо на эстраду.

– Ха! Я почти уже там.

– Ты сказал, его убили? За что?

– Глупость. А может, и подлость. Будто бы он запутался в каком-то белогвардейском заговоре. Реальном? Мнимом? Кто разберет? Ты знаешь, что он сказал тем, кто наставил на него револьверы? Он стоял спокойный, как скала, и только сказал: «Цельтесь, друзья, точнее. Вы стреляете в лучшего поэта России».

– Ты что, был свидетель казни? Может, ты участвовал в ней?

– Упаси бог. Меня даже не было в стране. Друзья рассказали. Да и какая сейчас разница? В любом случае изысканный жираф уже не будет бродить по страницам новой русской поэзии. Никогда.