Венгерский десант в Берлин

– Чем вы хотели бы заняться? – спросил студента Эйнштейн. – Какую выберете тему для курсовой работы?

– Флуктуации в термодинамике, – мгновенно ответил Лео.

– Ого! – сказал Эйнштейн.

Он давно присматривался к молодому человеку, который просто сверкал талантами. С самого начала этот студент не чувствовал себя робким провинциалом в столице современной физики. На первое время он выбрал своим научным руководителем не кого-нибудь, а знаменитого профессора, к этому времени уже нобелевского лауреата Макса фон Лауэ, который был при этом еще и личным другом Эйнштейна. Это ведь фон Лауэ еще в 1907 году, будучи молодым ассистентом Макса Планка, провел уникальные по тонкости оптические опыты, которые показали, что формула сложения скоростей, предложенная в теории Эйнштейна, хотя и кажется с позиции здравого смысла абсурдной, но на деле верна. Да, это уже не досужие вымыслы свихнувшегося математика, и эксперимент это очевидным образом продемонстрировал. Макс Планк был в восторге, Эйнштейн – на седьмом небе. А суховатый очкарик фон Лауэ лишь скромно улыбался.

Профессор фон Лауэ предложил студенту Силарду сложную, но довольно любопытную тему – рассеяние рентгеновских лучей на кристаллах. Это было обещающее направление. Х-лучи удивительным образом высвечивали структуру кристаллов. Силард охотно приступил к работе и даже набросал план, но подкравшееся увлечение всякого рода флуктуациями и мелкими сотрясениями мира заставило его немного переместить акценты. Он набрался храбрости и попросил самого Альберта Эйнштейна, главнейшего авторитета в статистической физике, провести в течение семестра семинар для себя и нескольких своих друзей. В их числе как раз оказались прибывшие из Будапешта вслед за Силардом его гимназические друзья Эне Вигнер, Янош фон Нейман и Дени Габор (Эде Теллер, самый молодой из них, приедет позже). Добродушный Эйнштейн охотно согласился, и последствия этого согласия для судеб человечества, как мы увидим ниже, трудно переоценить.

Наступили рождественские каникулы 1921 года. В Будапешт, к дорогим и родным близким, дорога была закрыта, поскольку из Венгрии Силард вынужден был бежать. Прогуливаясь по зимнему Тиргартену и проводя вечера в своей комнатке на Гердерштрассе, он продолжал размышлять про «мелкие сотрясения мира» и их загадочную связь с тепловым равновесием. Он даже начал набрасывать все это на бумаге, но не решался показать эти записи фон Лауэ, поскольку к рентгеновским лучам на кристаллах отношения они не имели. Для начала он решил обсудить их с Эйнштейном. Набравшись смелости, он подошел к нему и, слегка запинаясь, попросил выслушать его теоретические загогулины. Юный студент решил одолеть трудную проблему, возникшую в термодинамике в период ее становления. Еще великий Джеймс Максвелл, удивляясь необратимости переноса тепла от нагретого тела к холодному, придумал умозрительный опыт с микроскопическим «демоном», который отворяет дверцы для быстрых молекул и закрывает их для медленных. Получалось, что холодное тело может передать тепло горячему. В течение почти полувека это наваждение никто преодолеть не мог. Студент Силард неожиданно и просто изгнал из теории «демонов Максвелла», причем сделал это математически строго и даже элегантно, заодно связав понятия энтропии и информации. Эйнштейн слушал, не перебивая, а когда студент закончил, профессор сказал:

– Это очень интересно. Даже выглядит правдоподобно. Но этого нельзя доказать.

– Да, конечно, – ответил Силард, – но я доказал.

– Не может быть, покажите еще раз.

Лео снова взялся за мел, который, стуча по доске, крошился и белой пылью оседал на пиджаке студента.

– Да, – сказал профессор. – Это удивительно.

Секретарша Мария Игнатьевна Закревская

Огромная квартира Горького на Кронверкском проспекте (составленная из двух больших квартир) была похожа на улей. В ней постоянно жило множество самых разных людей, но еще было немало гостей, постоянно сменяющих друг друга. Гвалт и путаница были необыкновенные. Как Горький умудрялся там жить, работать и даже книги писать? Он был феноменальный человек, но даже его эта обстановка стала потихонечку доставать. Он видел блестящие результаты деятельности секретарши Маши Закревской в издательстве. И тогда он предложил секретарше (и только во вторую очередь переводчице) навести порядок у себя дома. Он никого не собирался прогонять, но для Маши свободную комнату нашел. Понимая важность задачи, Мария Закревская не посмела отказаться. Более того, она считала, что это задание ей по силам. Ну а то, что ее комната оказалась рядом с кабинетом Горького? Что ж, в этом была и логика, и вполне очевидное удобство. Они много общались по делам издательства, и не было нужды бегать через всю квартиру, длинную и запутанную.

Мура обняла на прощание чудесных супругов Мосоловых, пожелала им легкой дороги и безбедной жизни в Париже. И уже на следующий день переехала на Кронверкский. Она не могла знать, что уже через пару месяцев милейшая Елизавета Федоровна внезапно умрет от сердечного приступа, а овдовевший генерал рванет на юг, где изо всех сил станет помогать Деникину, и лишь после поражения Белой армии окажется сначала в Белграде, а потом в Париже.

Тем не менее в запутанном лабиринте Горького, напоминавшем криво расползшийся муравейник, поначалу робко возникнет, но быстро смелеет и крепнет некий порядок. Одним из очевидных достижений Муры стал регулярно накрываемый к ужину стол. Завтракали и обедали обитатели этого караван-сарая по-прежнему как попало и где пришлось, зато за вечерним чаем стала собираться довольно интересная компания. Разговоры были неслабые, но и аппетит тоже. У Муры даже мелькнула мысль пригласить в помощь повара Прохора Степаныча, хотя она опасалась, что Горький подобное барство не потерпит. Однако же пример было с кого брать – видные большевики себе подобное позволяли. Случайно заехавшая в Питер Надежда Мандельштам рассказала между делом, как она по литературным нуждам посещала дом Федора Раскольникова. Особняком командира Волжской флотилии и его жены, комиссара флотилии Ларисы Рейснер, управляют многочисленные слуги, а стол накрывается роскошный. Впрочем, никого это сообщение особо не удивило и не тронуло.

Но главным делом Муры осталась ее секретарская и литературная работа. Кабинет Горького перестал напоминать кают-компанию во время шторма, книги и бумаги нашли свое место, а письма перестали теряться. Но нашлась для Муры роль и поважнее. Хозяин кабинета вошел во вкус не только беседовать с секретаршей о текущих делах, но и спрашивать у нее совета, в том числе и по своим творческим замыслам. Например, после доклада Блока «Интеллигенция и революция» Горькому пришла в голову идея написать роман о типичном русском интеллигенте, который ценит демократию и либеральные идеи, который настойчиво призывает революцию, но потом, сам же ею напуганный, готов бежать от нее. А то даже и предать ее. Он придумал название для романа – «История пустой души». И поделился этими планами только с одним человеком – с секретаршей Марией Закревской. И она вдруг сказала ему такие важные и точные слова о силе и остроте его замысла, что он, до глубины души потрясенный, понял, что роман этот он напишет. Обязан написать. Более того, он будет писать его с интересом, с удовольствием, и у него всегда будет с кем посоветоваться и по характерам героев, и по сюжетным поворотам, и по звучанию общего смысла – о том, как интеллигенты проиграли Россию. Тут Мура высказала колючую мысль: русский интеллигент так и не понял, с кем он – с утонченным аристократом или с темной массой? Он клянется в любви к этой массе, но сам предпочитает изысканную речь и красиво запутанную мысль. Но кому такая мысль ближе – элите или толпе? Князю или дворнику? Это как средневековый астроном, скажем, Кеплер. Кому больше нужны его эллипсы? Кому он в итоге служит – королю или невежественному народу? Сказать, что он служит истине – это красивые слова, не более. А на деле необходимо терпеливо выстраивать мост между аристократией и народом. В каком-то смысле, между духом и телом. Пусть мостик поначалу будет кривым и горбатым, но желательно без гильотины. Только в этом случае откроется надежда на согласие и общее процветание – когда мужик заиграет на гобое, а генерал на пастушеской свирели. Но русский интеллигент оказался на этом мосту в одиночестве. Глядит в тоске то направо, то налево. Одних он ненавидит, других боится.

– Да, – сказал Горький. – Однако!

То, что этот замысел со временем превратится в четыре тома главной книги его жизни, за которую он будет трижды номинирован на Нобелевскую премию, он, разумеется, знать не мог. Но головокружительную силу замысла он ощутил именно после горячей поддержки его недавно приобретенной секретарши. И он, кстати, понял, почему она завела разговор об аристократах. От нее самой исходили невидимые токи подлинного аристократизма. Не выдуманные, не чопорные, без оттенка презрения к простоте. Напротив, она сама была проста, смела, если надо – грубовата. А если не надо – безукоризненно вежлива. Изысканно обходительна. И с непередаваемым чувством самоиронии. Одевалась она просто, порою небрежно, но даже самая примитивная тряпка смотрелась на ней элегантно. Прежде Горький, несмотря на свой огромный опыт общения в самых разных кругах, с подобными аристократическими струнками близко как-то не сталкивался. Его это одновременно и поразило, и настроило на какой-то новый лад.

В другой половине квартиры, в просторной гостиной, жила жена Горького, актриса Мария Андреева (про мужа почти забывшая, ибо целиком была поглощена новой должностью – она самим Лениным была назначена комиссаром всех театров города), в комнате рядом расположился ее молодой помощник, бывший присяжный поверенный Петр Петрович Крючков (кличка среди своих Пе-пе-крю). А еще в квартире жили удочеренная Горьким юная Маруся, получившая смешное прозвище Молекула (ее отец, нижегородский приятель Горького аптекарь Гейнце еще в 1905 году был убит черносотенцами), художник Иван Ракицкий по прозвищу Соловей (к которому Горький относился по-отцовски), график Андрей Романович Дидерихс и его жена, театральная художница Валентина Ходасевич. А еще некая Варвара Тихонова с маленькой дочкой, внешне удивительно похожей на Горького. Эта Варвара, тихая и добрая, пыталась порою исполнить роль домоправительницы, но не слишком ловко. Из Москвы частенько наезжали сын Максим, поэт Владислав Ходасевич, приходившийся Валентине дядей (он руководил московским отделением издательства), и прочие литераторы, а также всевозможные нижегородские друзья Горького. И все как-то размещались. Нашлось даже место для престарелого, больного великого князя Дмитрия Константиновича Романова и его жены. Им грозил подвал ЧК, и они нашли соломинку – в лице Горького. Он без раздумий их принял и выделил большую комнату с четырьмя окнами. Выйти на улицу они не могли, их арестовал бы первый патруль. И когда чекисты вдруг нагрянули с обыском, князь и его жена подумали, что это за ними. Но чекисты к представителям царской фамилии никакого интереса не проявили, зато комнату Марии Закревской перевернули вверх дном. Хозяйка комнаты отнеслась к этому спокойно, с презрительной ухмылкой. А вот Горький был взбешен, его возмущению не было границ. Он тут же помчался в Москву. Но Ленин принял его довольно холодно. На слова об обыске он только поморщился, пообещав разобраться, и посоветовал заниматься не столько политикой, сколько своим писательским делом.

– Своим писательским? – вдруг вскрикнул Горький. – А вы знаете, что арестован замечательный хирург Федоров? Арестовать гениального врача – это свинство!

– Это какой Федоров? – нахмурился Ленин. – Который царя лечил?

– Врач лечит не царей, а людей. Врач, вы понимаете? Вас ведь тоже кто-то лечит!

– Ну да, – сказал Ленин без всякого выражения.

– Я знаю, что вы привыкли оперировать массами и личность для вас – явление ничтожное. А вот для меня Мечников, Павлов, Федоров – гениальнейшие ученые мира, мозг его.

– Опять вы о мозге! – хмыкнул Ленин.

– Да, я о нем, – сказал Горький. – Без него ничего у нас не получится.

– Получится, батенька! – Ленин вдруг весело улыбнулся. – Все получится. Езжайте с богом.

Горький вернулся задумчивым, даже каким-то потухшим.

А еще через несколько дней Мура исчезла. Все с недоумением и даже с тревогой смотрели на пустой стул возле застывшего «Ундервуда», похожего на гигантского черного жука. Вопросительно посматривали на Горького, но он словно этих взоров не замечал. Вскоре, однако, пронесся слух: секретарь «Всемирной литературы» Закревская-Бенкендорф в Эстонии. И там она арестована.

Действительно, накопив немного денег (а Горький еще ей подкинул), она наконец-то решилась съездить к детям. Получить полноценный паспорт для поездки в другую страну было нереально, и она решилась на авантюру, поехала полутайно, вооружившись мандатом, который сама отпечатала. Дети и гувернантка жили в уцелевшей части сгоревшего особняка, которую наспех отремонтировали. Но там оказалось довольно уютно. Павлик, Таня и Мисси, увидев ее, были поражены, но уже через минуту у всех четверых хлынули слезы. Мура прижала к себе детей и долго не могла отпустить их. Все вместе они ревели целые сутки – и отревелись. Просушив глаза, Мура обнаружила, что дети подросли, что они крепкие и румяные.

– Боже мой! – сказала она. – Мисси, вы – сказочная героиня. Добрая волшебница.

Глаза гувернантки вновь наполнились слезами.

– Вы надолго к нам? – спросила она. – Вы останетесь?

– Нет, моя дорогая, – печально сказала Мура. – Остаться я никак не могу. И не в том даже дело, что у меня нет вида на жительство, а в том, что я не могу бросить свою работу. Я должна встать на ноги, я должна обрести некую свободу действий. И тогда можно будет думать о соединении семьи. Я понимаю, как вам трудно, но…

– Мне совсем не трудно, – поспешно сказала Мисси. – Дети мне бесконечно дороги, они для меня как родные.

– Я понимаю вас, – сказала Мура. – Я вам бесконечно благодарна. Будем надеяться на будущее. На скорое будущее.

– Дела наши неплохи, – сказала Мисси. – Мы ни в чем не нуждаемся. Спасибо вашим родственникам. Деньги нам присылают из разных мест, даже из Лифляндии. Я стараюсь учить детей всему, что знаю. Они умненькие, меня слушают. Но все равно, скоро задумаемся о школе. В Таллинне открыта русская гимназия. Короче, будем думать. А вообще здесь, в Эстонии, не так уж плохо. Мы почти освоили эстонский, но никто не мешает нам говорить по-русски. Ну, английский, надеюсь, дети знают не хуже русского. А еще немного и французский. Это мы тоже умеем. Не правда ли? – Она повернулась к стоящей рядом Танечке: – N’est-ce pas? Tu sais parler français?

– Oui, maman, – зардевшись, отвечала девочка.

– Ах, какие вы здесь молодцы! – сказала Мура. Ее слегка кольнуло это «маман», но она и виду не подала. В конце концов, гувернантка Мисси когда-то была почти что матерью и для нее самой.

В этот момент к дому подъехала полицейская карета, из которой вышли двое. Муру привезли в Таллинн, в полицейский участок, где ей предъявили обвинение в незаконном пересечении границы.

– Как вы попали в Эстонию? – допрашивал ее офицер. – Кто вас направил? С какой целью?

– Послушайте, – Мура была тверда и холодна. – Не говорите глупостей. У меня здесь дети. У меня здесь был дом. Весьма, кстати, приличный. Пока его не сожгли местные бандиты. Вот куда бы смотреть полиции! А не на несчастную мать, которая оторвана от детей.

Офицер слегка растерялся. Но тут же взял себя в руки.

– Не все так просто, – сказал он. – Если бы вы въехали легально. Но у вас нет документов. Это похоже на происки ЧК. Вы с ними связаны, мы знаем. Шпионов из Совдепии здесь приветствовать никто не собирается.

– В этом вашем чувстве могу вас только поддержать. К Совдепии я отношусь, наверное, еще хуже, чем вы. Я ответственный секретарь большого международного издательства. Главная цель моих усилий – культура. Вам такие материи понять нелегко, но потрудитесь задуматься.

– Не сомневайтесь, мы подумаем.

Муру не отпустили, а отвели в камеру. Пару дней спустя в правительство республики Эстония пришло письмо от Максима Горького. Он писал, что из-за отсутствия секретаря работа издательства «Всемирная литература» почти остановилась. Он выражал сожаление, что были нарушены формальности при пересечении границы. Издательство приносит извинения и готово возместить издержки штрафом. А в области культуры надеется на добрые взаимоотношения.

Кто такой Максим Горький, в эстонском правительстве знали прекрасно. Там его не слишком любили, считая большевиком. Но весомость его имени никто не отрицал. «Не надо нам никаких штрафов», – сказали гордые эстонцы. Еще через день старший офицер полиции довез Муру до пограничного пункта. «В следующий раз, госпожа Закревская-Бенкендорф, – сказал он на прощание, – оформляйте паспорт и визу как положено. И я полагаю, проблем у вас не будет». – «Благодарю вас, господин офицер», – сказала Мура. Он коснулся рукой фуражки и холодно улыбнулся.