Физика и война

Профессор Бутслов, грузный, рано полысевший начальник отдела электронно-оптических приборов, завидев в длинном, скудно освещенном коридоре дипломника Олега Заваду, поманил его толстым пальцем. Затем завел его в свой просторный кабинет, запер дверь и открыл большой сейф, стоящий в дальнем углу. На свет божий он извлек элегантную цилиндрическую трубку из серебристого металла с темными стеклянными торцами.

– Вот, держи, – сказал он. – Это сверхсекретный американский прибор ночного видения. Его, рискуя жизнью, недавно раздобыли наши разведчики. Такая штука у нас в одном экземпляре, и цены ей нет. Твоя задача – изучить все ее параметры. Но главное, надо понять, почему она свободна от анизотропной дисторсии.

Это означало, что американская трубка давала четкое изображение по всему экрану. Неизлечимой болезнью аналогичных советских «эопов» (электронно-оптических преобразователей) была эта самая дисторсия – дикое искажение картинки по краям круглого экрана. То, что советские приборы были топорнее и грубее – это понятно. К этому все привыкли. Но вот дисторсия окончательно добивала их качество.

Тему диплома Олега Завады («Регулировка потока электронов магнитным полем») определил заведующий кафедрой электроники старик Капцов (между прочим, прямой ученик великого Лебедева, сумевшего еще в конце XIX века измерить давление света). Вышло так, что тема оказалась связанной с оборонной (точнее сказать, военной) техникой. Выполнить эту работу предстояло в закрытом институте. Назывались подобные заведения по методу безличного адреса «Почтовый ящик номер такой-то…». Поначалу Олег по-мальчишески обрадовался. Таинственный институт, новые впечатления. Да и возможностей для исследовательской работы куда больше. Критически на все это он взглянул чуть позже.

Огромное здание и ряд вспомогательных корпусов на краю города, в конце шоссе Энтузиастов, были окружены каменным забором, по верху которого незаметно, но уверенно струилась колючая проволока. Это была не совсем «шарашка» (традиционное для сталинского режима научное заведение-тюрьма), но нечто близкое. Впрочем, времена «шарашек» почти прошли. В этом «ящике» заключенных, слава богу, не было. Трудились вольнонаемные. И, кстати сказать, трудились упорно, азартно, достигая порой немалых успехов. Не слишком обращая при этом внимание на то, что секретный допуск второй, а особенно первой степени делал их людьми не совсем свободными. Их сознание почти без остатка было погружено в пространство великого мифа – они все еще свято верили, что дышат, живут и работают во имя бесклассового общества и будущей всеобщей справедливости. С утра до вечера об этом говорили по радио и по телевизору, об этом писали все газеты. Кто в такой ситуации способен в этом усомниться? Разве что отдельные «отщепенцы». Кому не ясно, что советские люди со всех сторон окружены врагами («злобными империалистами») и надо, не жалея сил, ковать против этих врагов оружие.

Олег вернулся в лабораторию, установил американский «эоп» на оптическую скамью, подключил к нему напряжение и погасил свет. Наступила тьма. Круглый экранчик прибора засветился зеленоватым светом, и на нем проступили контуры комнаты. Олег включил инфракрасную лампу. Сама комната осталась во тьме, но на маленьком экране ее изображение было видно как днем, при этом с поразительной четкостью. Были заметны даже мелкие детали. В это время заглянул лаборант. Олег попросил его плотнее закрыть дверь, а потом походить в темноте туда-сюда, двигая руками и шевеля пальцами. Лаборанта и все его движения экран отображал почти идеально. Олег выключил инфра-лампу. Экран немного потускнел, но фигура парня в халате была видна отчетливо – за счет того, что она была теплее окружающей среды. «Да, – подумал Олег. – Прицепив такую трубку к снайперской винтовке, можно в ночной мгле не только видеть человеческие фигуры, но и прицельно стрелять по ним».

Сотрудники лаборатории, впрочем, как и отдела в целом, произвели на Олега хорошее впечатление, молодые особенно. Начитаны, остроумны, с удовольствием поют песенки Окуджавы и Визбора, понимают джаз, любят Сезанна и Пикассо, при случае могут щегольнуть строкой из Пастернака. Все прочитали в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича». Но главное – разбираются в своем деле и не раз приходили на помощь Олегу в его скромных изысканиях. Однако общая картина обернулась для него тяжелым недоумением, неразрешимым парадоксом: по отдельности эти парни и молодые женщины умны, честны, свободолюбивы и не пошлые льстецы вовсе, отнюдь нет; но как только собираются в большую массу, так дружно начинают хвалить высокое начальство и воспевать несвободу (словно давно приросший к телу лагерный бушлат). И верят, что страна наша летит в светлое будущее, на зависть зубовным империалистам. Порывистый Олег кое с кем вступал иногда в дискуссию, но не слишком успешно. Оппоненты были глухи и даже здравых аргументов не принимали.

С проблемой дисторсии Олег справился месяца за два. Он прочитал груду литературы, в основном зарубежной (в том числе толстую американскую книгу «Проблемы электронной оптики», автор – Владимир Зворыкин). У Зворыкина, кстати, по поводу анизотропной дисторсии он нашел всего лишь одну страничку, но крайне ценную. Олег исписал сложной математикой целую пачку листов и, похоже, некий результат получил. Решив проверить это на деле, он соорудил установку и провел немало опытов, экспериментируя с катушками, создающими поле, и по-разному располагая электроды в преобразователях различной формы (по его чертежам изысканно-сложные трубки из кварцевого стекла мастерски изготовляли в стеклодувной мастерской, расположенной в глубоком подвале института). И убедился в итоге, что кое-как состряпанная им теория права – все упирается в хитрую конфигурацию магнитного поля, ускоряющего летящие с фотокатода электроны.

Был один эпизод, который его растрогал. В какой-то момент для опыта ему понадобился «эоп» особо сложной конструкции – чтобы можно было снаружи механически перемещать электроды внутри, не нарушая вакуума. На чертеже он изобразил такое количество стеклянных перегородок и крохотных каналов, что сам изумленно присвистнул. Такую штуку выдуть из стекла просто невозможно. А ведь потом еще надо напылить в одном конце фотокатод, а в другом светящийся экран. Нереально. Однако, пересилив себя, он пошел с заявкой к Бутслову, который не глядя ее подмахнул. Затем он спустился в стеклодувную мастерскую, справедливо ожидая, что ее начальник столь нахального студента погонит. Хорошо, если при этом матом не покроет. Однако начальник внимательно посмотрел громоздкий чертеж, пару раз хмыкнул, а потом вежливо спросил: «Вам срочно? Или подождете до четверга?» – «Конечно, подожду», – ответил изумленный Олег. В четверг он изделие получил и рассматривал его с восхищением. Все сияло, все канальцы на месте, ни одного грубого шва. Подобную работу хоть на Всемирную выставку стеклодувов отправляй. Он понял, что в неказистом этом подвале сидят истинные кудесники своего дела. Однако возникал вопрос: почему в конечном итоге изделия у нас получается топорные, заметно хуже японских и американских аналогов? Кто и на каком этапе обрезает крылья талантам? Олег лишь начал постигать азы грубой нашей действительности. Однако он уже достаточно ясно понимал, что в верхних эшелонах управления – что наукой, что театрами, что жизнью страны в целом – засели целые отряды партийных карьеристов, тупых бюрократов и откровенных идиотов. Они тянут в свой круг таких же, а людей умных, талантливых и честных не подпускают за версту. Круговая оборона идиотов и негодяев. При этом, увы, она довольно крепка и надежна.

Однажды по какому-то делу Завада заглянул в кабинет Бутслова. Начальник отдела сумрачно сидел за огромным захламленным столом и поедал мандарины, горою лежащие на большом блюде. Вошедшему дипломнику он мандаринов не предложил. Лишь тяжело поднял глаза и хрипло сказал:

– Только что сообщили… Убит Кеннеди…

– Как? – спросил потрясенный Олег. – Каким образом? Кто?

Бутслов молча пожал плечами и выудил из блюда очередной мандарин.

Шедевр стеклодувов помог поставить решающий эксперимент. С его помощью Олег стал повелителем дисторсии. Движением двух электродов и двух катушек он мог ее чудовищно увеличить (когда нарисованный на бумаге крест превращался на экране в выразительную змеиную свастику), а нежным движением назад мог свести искажение до нуля. Он уже заканчивал дипломную работу, когда на факультете прошло распределение. Мнения студентов при этом никто не спрашивал. Ядерщиков – в Обнинск, Дубну и Челябинск. Астрономов – в обсерватории. Физиков моря – на научные корабли. Впрочем, почти на всех хватило мест и в Москве. Гигантский город охотно поглощал молодые научные кадры. Олегу положили быть сотрудником закрытого института, в котором он делает диплом. Прослышавший об этом Бутслов при первой же встрече, захватив его руку своей тяжелой клешней, энергично ее потряс: «Ну что, парень? Поздравляю! После госэкзаменов прошу к нам. Теперь ты наш».

Олег в ответ лишь неопределенно улыбнулся. Возможно, даже криво.

Плюсы были очевидны: сравнительно высокая для бедной страны зарплата и неплохие научные перспективы. Но Олег давно уже не был розовым семнадцатилетним комсомольцем. Пять лет наблюдений и размышлений даром не прошли. Политический режим в России он считал лживым и даже преступным. И каких-то особых дел иметь с ним не хотел. Минусы в его глазах заметно перевешивали: секретный допуск означает полный запрет на выезд за границу; общаться с иностранцами права он не имеет (если случайный турист спросит его по-английски, как пройти на Красную площадь, он должен бежать от такого опрометью); если утром, пробив талончик, он вошел в институт, то выйти он имеет право только по окончании рабочего времени (а если днем вдруг куда-то нужно? Необходимо подписать прошение на выход у начальника отдела. Рабство мелкое, но противное). Но самый главный, самый весомый аргумент в ином: он решительно не желал делать оружие для режима, который он откровенно презирал. И как теперь быть? Ведь распределение уже произошло. И ловушка, похоже, захлопнулась. Если он вдруг откажется, то это означает уход в никуда. С его дипломом его не возьмут ни в грузчики, ни в сторожа.

Помогло чудо. На Физфак пришел представитель правительства и заявил, что он уполномочен набрать молодых преподавателей в только что открывшийся Университет дружбы народов (любимое детище Никиты Хрущева). По совпадению, Олег Завада проходил мимо. Он тут же поинтересовался, а как насчет тех, кто уже распределен? «Наш университет особый, – важно ответил чиновник. – Он выше любых распределений». И Олег тут же написал заявление о согласии поступить ассистентом на кафедру общей физики нового университета, вскоре получившего имя африканского политика Патриса Лумумбы – почти сразу после убийства последнего.

Надо сказать, что этот красивый, с налетом интеллигентности африканец, почтовый служащий и поэт, был популярен не только в Африке, но и в мире, живо откликавшемся на левые идеи. Его избрали премьер-министром Конго (недавней бельгийской колонии). Он был явно за прогресс и свободу, но с сильным африканским националистическим уклоном. Этим он нажил себе много врагов (прежде всего в Бельгии, Британии и США). Некий Моиз Чомбе поднял бунт, провозгласил независимость конголезской провинции Катанга, и вскоре Лумумба при невыясненных обстоятельствах был убит. Да, неосторожный и излишне самоуверенный Патрис был резок. Пару раз он обмолвился, что хотел всех белых изгнать. «Мы больше не ваши обезьяны!» – кинул он в лицо бельгийскому королю Бодуэну и прочим европейским политикам. Что касается Чомбе, тот выступал за более взвешенную политику, за расширение отношений с западными демократиями. Именно его в убийстве пылкого Лумумбы и подозревали. Московские острословы откликнулись почти мгновенно: «Был бы ум бы у Лумумбы, нам бы Чомбе нипочем бы!» Однако Завада Лумумбе сочувствовал и о его убийстве сожалел. Не слишком он тогда разбирался в хитросплетениях африканской политики, смешавшей в один ком колониализм, капитализм, социализм и средневековые шаманские мифы Африки, но ему нравилось, что Лумумба был поэтом. Он даже вспоминал слова Осипа Мандельштама «Поэзию у нас ценят. За нее убивают».

Проработал Завада в Университете дружбы недолго. Лекции по физике на подготовительном факультете он старался читать ярко, и было видно, что слушают его студенты – африканцы, азиаты, латиносы, все до одного симпатяги – с увлечением, однако общая обстановка на кафедре была довольно унылой. А ему хотелось более широкого горизонта, его тянуло к осмыслению физики в целом, то есть к философии и истории науки, к теории систем и кибернетике, а также к научной фантастике (эту страсть побороть он не мог). И тут снова помог случай. На него написали донос. И не куда-нибудь, а в ЦК партии.

Он жил тогда вдвоем с тяжело больной матерью в крохотной однокомнатной квартире. Пятиэтажка на краю Москвы выросла как дитя жилищного строительного бума, объявленного Никитой Хрущевым. Эти жалкие домишки с тонкими стенами, крохотными комнатками и предельно низкими потолками довольно быстро получили обидное прозвище – «хрущобы». Однако москвичи, переехавшие в них из кишащих клопами коммуналок, подвалов и бараков, поначалу были вполне довольны – отдельная для семьи квартира, ванная комната, горячая вода… Еще недавно вообразить подобное счастье было невозможно.

Однажды на лестнице Олега остановила соседка снизу, пожилая дама Софья Борисовна.

– Олег Васильевич, что такое? – Она всплеснула руками. – В домоуправлении я выяснила, что вы не подписаны на газету «Правда».

– А почему я должен на нее подписываться? – резко и недружелюбно ответил Олег.

– Как? А где вы черпаете информацию о международном положении?

– Источников много. И я умею ими пользоваться.

Пожилая дама смотрела на него со строгим недоумением. Пенсионерка-бездельница, которой нечем было заняться, стала партийной активисткой в местном домоуправлении. Она была по складу не только сплетницей, но и болтушкой; весь подъезд знал, что ее пенсионер-муж был еще при Сталине важной шишкой (как она сама гордо докладывала первому встречному); а был он начальником «живорыбного промысла» – то есть командовал небольшой группой рыбаков, которые днями и ночами дежурили на берегу Оки; когда из Кремля раздавался звонок, рыбаки тут же рубили лед (а чаще это бывало именно зимою), вытаскивали удочками живую, сверкающую чешуей рыбу и немедленно отправляли ее в кремлевскую кухню. Вождь и его челядь уважали только свежую рыбу. Как было милейшей Софье Борисовне не гордиться столь почетной работой главы семьи?

Не шибко задумываясь, села 60-летняя дама и написала обширный донос на 25-летнего беспартийного соседа, имевшего несчастье жить этажом выше: «Молодой специалист не читает советских газет… слушает по ночам враждебное радио… нередко высказывает антисоветские мысли… критикует работу партии в области сельского хозяйства… распускает лживые домыслы о плохом урожае… Как можно позволить такому человеку работать в столь ответственном учреждении – международном университете?..»

Заваду вызвал к себе ректор Румянцев (кабинет его по размерам напоминал спортивный зал) и дал ему прочесть сию бумагу (спущенную из ЦК в университет) от начала до конца – две с половиною убористых страницы.

– Что скажете, молодой человек? – Ректор смотрел на него весело, ну, может быть, и чуть колюче.

– Мне особо сказать нечего, – отвечал Олег, который ректора, маленького, но головастого человека, видел впервые. – Газеты я, когда надо, читаю и в международном положении, мне думается, разбираюсь.

– А я вам вот что скажу, – назидательно произнес ректор (о котором было известно, что он личный друг Хрущева). – Порою надо уметь держать язык за зубами. И прежде чем отвечать кому-либо, надо пять раз не торопясь прокрутить этим самым языком во рту. Я старый волк и это правило хорошо усвоил. – Он весело обнажил крупные желтые зубы и показал, как неспешно вертится его язык от нижней челюсти до гортани.

– Спасибо, я это учту, – сказал Олег.

– Идите и спокойно работайте, – заключил ректор.

Никакого притеснения со стороны кафедрального начальства Завада не почувствовал. Разве что какой-то легкий холодок. И он предпочел уйти – в нищее, но зато свободное плавание. Желания заняться политикой в стиле диссидента он не проявил. Его больше тянуло в сторону одинокого, независимого, раскрепощенного творчества (в советской стране никак не поощряемого). Он блуждал, нищенствовал, куда-то устраивался и вновь уходил. Потихоньку начал печатать небольшие фантастические рассказы (под псевдонимом).