Воскресенье, 5 июня 2011

Таращусь в потолок спальни. Не спится. Меня терзает запах Аны, еще не выветрившийся из простыней. Накрываю лицо ее подушкой и вдыхаю ее аромат. Это и мука, и наслаждение; какое-то время я даже думаю об удушении.

Возьми себя в руки, Грей.

Прокручиваю в голове утренние события. Могло ли быть иначе? Как правило, я не анализирую минувшее – пустая трата сил, но сегодня ищу подсказки, чтобы понять, где я напортачил. Что бы я ни делал, мы все равно пришли бы к этому же тупику – утром ли, через неделю, через месяц или год. Пусть лучше теперь, пока я не причинил Ане еще больше боли.

Представляю, как она свернулась клубочком в своей кроватке. Не могу вообразить ее в новой квартире – там я так и не побывал, – зато мысленно рисую ту комнату в Ванкувере, где мы однажды вместе спали. Качаю головой; я много лет не спал так хорошо, как тогда. Третий час ночи; я пролежал так уже два часа, все думая, думая. Делаю глубокий вдох, еще раз пью ее запах, потом закрываю глаза.

Мамочка меня не видит. Стою прямо перед ней. А она не видит. Спит с открытыми глазами. Или заболела.

Слышу звон ключей. Он вернулся.

Убегаю, прячусь под столом на кухне. Машинки тут же, рядом.

Ба-бах! Подскакиваю от звука хлопнувшей двери.

Через щелку между пальцами вижу мамочку. Она поворачивает голову, замечает его. На нем огромные ботинки с сияющими пряжками. Он возвышается над мамой и орет. Бьет ее ремнем. Вставай! Вставай, конченая ты сволочь! Мамочка стонет.

Хватит. Не трогай мою маму. Не трогай мою маму.

Подбегаю к нему и бью, бью, бью… А он только смеется и отвешивает мне затрещину.

«Нет!» – вскрикивает мамочка.

Сволочь, конченая сволочь.

Мамочка вдруг делается очень маленькой. Совсем как я. И замолкает. Какая же ты сволочь. Какая же ты сволочь. Какая же ты сволочь.

Я под столом, зажмурился, заткнул руками уши. Тишина. Вижу, как ботинки с пряжками разворачиваются, топают в сторону кухни. Он идет, шлепая себя ремнем по бедру. Ищет меня. Наклоняется с кривой ухмылкой. От него несет куревом, выпивкой и всякой дрянью. Вот ты где, засранец.

Просыпаюсь от какого-то жуткого стона. Я весь взмок от пота, сердце колотится. Резко сажусь в постели.

Черт.

Этот страшный звук издал я сам.

Делаю глубокий вдох, силясь успокоиться, выкинуть из памяти вонь пота, дешевого бурбона, застарелого курева.

Какая же ты сволочь.

В голове звенят слова Аны. И его.

Дерьмо.

Я не смог помочь той скурившейся шлюхе. Я пытался. Господи, как я пытался.

Вот ты где, засранец.

Но Ане помочь я смог. Я ее отпустил.

Должен был отпустить. Ей ни к чему сидеть в дерьме.

На часах 3:30. Иду на кухню, выпиваю целый стакан воды, потом сажусь за пианино.

Снова резко просыпаюсь; уже светло, комнату заливает утреннее солнце. Мне снилась Ана – ее язык у меня во рту… мои пальцы у нее в волосах… восхитительное тело, руки вскинуты над головой…

Где она?

На какой-то сладкий миг я забываю все вчерашнее… потом воспоминания возвращаются.

Она ушла.

Черт.

Возбужденный от желания член – вот он, тут как тут. Впрочем, проблему вскоре решает воспоминание о ярких глазах, затуманенных болью и унижением.

Чувствую себя отвратительно, лежу на спине и, закинув руки за голову, пялюсь в потолок. Впереди целый день, и впервые за долгие годы я не знаю, куда себя деть. Опять смотрю на часы: уже 5:58.

А, черт, побегать, что ли?

Я бегу по тихой утренней Четвертой авеню, в ушах гремит Прокофьев, марш «Монтекки и Капулетти». Плохо мне: легкие горят, в голове стучит молоток, а изнутри гложет тупая и вездесущая боль утраты. От этой боли не сбежать, как ни старайся. Останавливаюсь – глотнуть драгоценного воздуха и переключить музыку. Нужно что-то… буйное. Точно, «Pump It» в исполнении «Black Eyed Peas».

Сам того не замечая, оказываюсь на Вайн-стрит, – безумие, конечно, но вдруг встречу Ану? Приближаюсь к ее улице, сердце бьется все быстрее, беспокойство нарастает. Мне бы только убедиться, что с ней все в порядке. Нет, вранье. Хочу ее увидеть.

Все тихо – по дороге катит «олдсмобиль», проходят двое с собаками на поводках… Окна ее квартиры безжизненны. Пересекаю улицу и останавливаюсь напротив, пот ом ныряю в подъезд и стараюсь перевести дух.

В одной из комнат шторы задернуты, в другой – раздвинуты. Может, она еще спит… если вообще дома. В голове разворачивается кошмарный сценарий: вчера она куда-то пошла, там напилась, кого-то встретила…

Нет.

К горлу подступает желчь. Представлю, что ее обнимает кто-то другой. Какой-то придурок купается в ее теплой улыбке, смешит ее, веселит… доводит до оргазма. Еле сдерживаюсь, чтобы не ворваться к ней в квартиру, убедиться, что она там и одна.

Ты сам во всем виноват. Забудь о ней. Она не для тебя.

Ладно, припускаю по Уэст-авеню.

Меня терзает ревность, яростная и дикая, что-то будит в глубине души, то, что мне не хочется обнажать. Бегу быстрее, подальше от воспоминаний, подальше от боли, подальше от Анастейши Стил.

В Сиэтле вечереет. Встаю и потягиваюсь. Целый день я провел за столом у себя в кабинете, хорошо поработал. Рос тоже постаралась: подготовила и прислала мне проект бизнес-плана и письмо о намерениях по поводу «Сиэтл индепендент паблишн».

Хотя бы смогу присмотреть за Аной.

Эта мысль и приятна, и болезненна.

Я отписался по двум патентным заявкам, нескольким контрактам и новому дизайну планшета – и все это время о ней не вспоминал. Игрушечный самолетик красуется у меня на столе, мучает воспоминаниями о более счастливых днях, как она и сказала. Представляю, как Ана стоит в дверях кабинета, в одной из моих футболок, длиннющие ноги и голубые глаза.

Снова впервые.

Я скучаю.

Ну вот, я признал. Берусь за телефон, тщетно на что-то надеясь… и вижу сообщение от Элиота.

По пиву, умник?

Отвечаю:

Нет. Занят

Элиот тут же пишет:

Ну, и в жопу тебя

Ага. В жопу.

От Аны ничего – ни пропущенных звонков, ни электронных писем. Боль в груди все сильнее. Она не позвонит. Ей захотелось уйти. Захотелось меня бросить, и виноват я сам.

Все к лучшему.

Иду на кухню, просто для разнообразия.

Вернулась Гейл: кухня прибрана, на плите кипит кастрюлька. Пахнет вкусно… но я не голоден. Тут входит она сама.

– Добрый вечер, сэр.

– Гейл.

Она удивленно останавливается. Удивилась чему – мне? Черт, ну и видок у меня, должно быть.

– Чешуа из курицы? – неуверенно предлагает она.

– Конечно.

– На двоих? – уточняет она и теряется под моим пристальным взглядом.

– Я один.

– Через десять минут? – Голос у нее дрожит.

– Ладно, – киваю я и направляюсь прочь.

– Мистер Грей? – останавливает она меня.

– Что, Гейл?

– Ничего. Простите за беспокойство. – Она отворачивается и снова принимается мешать в кастрюльке, а я иду в душ.

Господи, даже моя прислуга заметила, что в Датском королевстве что-то сгнило.