Лиза Любавина

Какой будет семья будущего и почему естественность традиционного брака – миф

Многодетная, традиционная и благополучная – так официальная риторика описывает идеальную семью. Ее сторонники бьют тревогу: «гомосексуальность и полиамория разрушают традиционный брак». Но пока образ семьи с рекламы сока «Добрый» нам транслируют как единственно верный, спектр романтических отношений продолжает расширяться: от моногамии до открытых отношений, от парного союза до полиаморных коммун. Станут ли эти форматы отношений угрозой для традиционной семьи? Спойлер: конечно нет. Просто потому, что ее никогда не существовало.

Многие считают, что традиционность навсегда отмечена знаком качества и забетонирована в опыте поколений. Зачастую знак равенства между традиционным и хорошим ставят по умолчанию. Но стоит вспомнить хотя бы, что насильственные браки на Кавказе – это дань традиции, и равенство перестает быть очевидным.

Еще один «железный» аргумент – это естественность, спорить с ним так же сложно, как с родительским «мама сказала», то есть почти невозможно. Семью принято считать естественным воплощением наших природных инстинктов.

На деле же, при любом разговоре о традиционных ценностях за скобки выносится долгая история брачных отношений – с полигамией, многоженством (реже – многомужеством), браками по расчету (а еще точнее – по воле родителей), полным бесправием женщины и другими прелестями традиционного уклада. Любовь оказалась центральным элементом семейных отношений не так уж давно. Чего стоит высказывание Монтеня: «Удачный брак, если он вообще существует, отвергает любовь и все ей сопутствующее; он старается возместить ее дружбой».

Сейчас браки по расчету существуют, но оцениваются с презрением, а семью превозносят как союз двух любящих людей. В эпоху Монтеня брак считался надежным в той мере, в какой исключал любовь.

Привычную форму брак приобрел только в прошлом веке. Нуклеарная семья: гетеросексуальная пара с одним или двумя детьми – феномен XX столетия.

Гетеросексуальные отношения всегда выстраивались вокруг социальных институтов, связанных с деторождением – продолжения рода, наследования, передачи собственности. Как часть социального порядка брак был основан скорее на рациональном расчете, исключая такой анархический по своей природе элемент, как любовь. Основная цель семьи в такой ситуации – поддержание социального порядка и демографической политики государства. Автономия чувств идет вразрез с его интересами.

В негосударственных обществах люди живут в сложных родоплеменных структурах, далеких от всем привычной моногамной семьи. Парные отношения, которые мыслятся западной культурой еще от Адама и Евы, долго не были нормой, а формы брака в разных культурах всегда различались.

Многоженство встречалось в Древнем Египте, Месопотамии, Иране и Индии, а в мусульманской культуре сохраняется и по сей день. Полиандрия – то есть многомужество – хоть и значительно реже, но все же имела место. Например, в индуистских и буддистских общинах в Гималаях несколько братьев традиционно женились на одной девушке. Обычай служил чисто практическим целям: он позволял братьям сохранить унаследованную землю, а не дробить ее между всеми родственниками на крошечные части. Традиция просуществовала вплоть до XX века и сошла на нет только, когда экономика позволила от нее отказаться. В Ветхом Завете не единожды встречаются упоминания об этом явлении. У царя Соломона было 700 жен и еще 300 наложниц. Донжуанский список царя Давида получился не столь внушительным: в нем всего 18 женщин разного статуса, жен и наложниц. Исключением не стали и праотцы еврейского народа Авраам и Иаков – оба они были многоженцами. В Библии прописан и принцип левирата – он делает многоженство обязательным для тех, чей брат оставил вдову без наследника.

В Древней Греции многоженство считалось недостойным варварским обычаем, но «поход налево» оставался абсолютно легитимной практикой. Законный брак служил исключительно продолжению рода.

Одновременно открыто существовала культура блудниц-гетер. Она не была простым аналогом проституции. Жены не имели права голоса и во всем подчинялись мужу. Статус же гетеры давал женщине независимость и долю «паблисити».

Гомосексуальность для греков была нормой, если не сказать институциональной практикой. Она носила педагогический характер: эротические отношения зрелого мужчины были допустимы только с юношей, зачастую – его учеником. Бисексуальность была нормой и в Риме.

Ужесточение семейного кодекса приходит на смену удовольствиям уже в эпоху Средневековья. Деторождение оказывается в центре сексуальной политики церкви. Семейные отношения целиком и полностью подчиняются демографическим запросам. Аборты приравнивались к убийству, а прерванный половой акт считался страшным грехом. Этот запрет восходит еще к библейскому эпизоду, связанному с Онаном. Обычно его интерпретируют как недопустимость мастурбации, хотя речь здесь идет, на самом деле, об отказе исполнить обычай левирата. «И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему. Онан знал, что семя будет не ему, и потому, когда входил к жене брата своего, изливал [семя] на землю, чтобы не дать семени брату своему. Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его».

Отношения начинают строиться вокруг акта деторождения. Удовольствие же становится случайным бонусом, а то и совсем исключается из семьи.

«Современный» тип государства и города появляется в Средневековье. Тело, по мнению медиевиста Жака Ле Гоффа, становится центральной метафорой его институтов. Оно же, как писал Мишель Фуко, «подчиняется отношениям власти» Тело вписывают в политику и контролируют в государственных целях.

Этот контроль – не только наказания, но и «инвестиции» в жизнь и рождаемость. Места любви в этой схеме немного, а семья в ней служит утилитарным целям. Зачатие считалось единственной целью секса. Даже в рамках законного брака «слишком пылкая любовь к жене» оставалась «прелюбодеянием», как утверждали церковники.

Узы брака должны были стать стоп-сигналом для желания – прежде всего, желания женщины. То, что негласно позволялось мужчинам, для женщины было табу из-за ее репродуктивной функции. Только во второй половине ХХ века внимание смещается с рождения детей на отношения внутри пары.

К тому же долгое время брак оставался скорее дипломатическим решением: его заключали, чтобы установить связи, выгодные для семей жениха и невесты – заключить перемирие или стратегический союз, поправить дела поиздержавшегося рода или завладеть новым имуществом. Мезальянсы не были допустимы, а с мнением брачующихся – особенно невесты – мало кто считался. Если мужчина мог жениться по любви, то женщина оказывалась в куда более уязвимом положении: и юридически, и материально она зависела сначала от отца, а затем – от мужа.

Например, американки не могли владеть собственностью до середины XIX века: даже доходы работающей женщины целиком принадлежали ее мужу.

Акт «передачи» девушки из отцовского дома в мужнин мало чем отличался от культуры обмена женщинами в первобытных племенах. Как заметил антрополог Клод Леви-Стросс, брак выступал способом установить дипломатические связи между ними. Женщина в этой схеме была фигурой обмена. Любовь начала проникать в брак с конца XVIII века. Англия сделала поворот в сторону супружеской любви в эпоху королевы Виктории.

Впрочем, брак по любви еще долгое время оставался в статусе work-in-progress, «в процессе»: даже не найдя «свою половинку», женщина была вынуждена выходить замуж. К этому ее подталкивало общественное мнение и отсутствие равных с мужчиной прав: она неминуемо нуждалась в покровительстве, по крайней мере до тех пор, когда женщины обрели свой голос в движении суфражизма.

Привычная всем модель: мужчина-добытчик, женщина-домохозяйка и несколько детишек – это и есть нуклеарная семья, которую обычно называют традиционной. Но семья, как и любой социальный институт, не замирает во времени и пространстве – скорее наоборот, она изменяется вместе с обществом и зависит прежде всего от экономики. Нуклеарная модель – порождение индустриальной эпохи. Для эпохи доиндустриальной были характерны большие семьи: люди жили на земле, а для ее обработки требовалось много рук. Индустриальная революция со всеми вытекающими – развитием городов, заводов и фабрик – требовала от людей большей мобильности. Постепенно они перебираются в город с его ускоренным жизненным ритмом, фордовским конвейером и «малогабаритками» вместо родных гектаров земли. Неизбежно меняется и структура семьи: молодые пары отделяются от родителей и ограничиваются несколькими детьми, разные поколения перестают жить вместе, семья уменьшается.

За идиллическим фасадом 1950-х скрывалась непривлекательная изнанка: «синдром домохозяйки» – депрессии и нервные срывы у женщин, буквально запертых в «золотой клетке», – был повсеместным.

Впрочем, пытаться вернуться к этой модели можно примерно с тем же успехом, как уговаривать пересесть с автомобиля на конного извозчика. То есть можно сколь угодно говорить об экологичности этого способа передвижения, но прогресс остановить невозможно, как и повернуть время вспять.

Это еще не значит, что по семье пора петь панихиду: индустриальная эпоха не искоренила большие семьи, но они перестали быть повсеместной нормой. Эпоха с приставкой «пост» породила огромное пространство выборов: нуклеарная модель может быть лишь одним из них, но не всеобщей универсалией. Чтобы вернуть ей доминирующую роль, пришлось бы заморозить развитие человечества.

По мере распада традиционного уклада общество все больше атомизируется. Там, где есть индивидуальность и свобода передвижения, появляется и разнообразие – единая для всех норма утрачивает свою силу.

Семья перестает быть экономической единицей выживания. Если еще полстолетия назад она была насущной необходимостью: например, французские женщины получили право работать без разрешения мужа только в 1965 году, да и ведение быта в одиночку было затруднительным до изобретения мультиварки и стиральной машины, – сейчас практическая компонента брака все больше отпадает. Люди могут жить поодиночке.

Со второй половины ХХ века семья перестает быть детоцентричной: фокус внимания смещается с детей на отношения между партнерами.

Бэби-бум послевоенных 1950-х годов породил безусловную ценность ребенка: даже испытав серьезный кризис отношений, родители не разводились ради детей, ради них же могли отказаться от карьеры. Студенческие бунты 1968-го и сексуальная революция, эпоха эклектики и распада старого социального порядка – это и кризис буржуазной семьи.

Человек уже не готов жертвовать собой – карьерой, успехом и даже сиюминутным удовольствием – ради запросов социума или государства.

По мнению психолога Дэвида Элкинда, семья становится взрослоцентричной: родители готовы переехать в другой город ради карьеры, пусть даже для детей это – не самая комфортная ситуация, а могут и просто развестись – воспитать ребенка в одиночку становится экономически возможным. К тому же развитие контрацепции породило и культуру чайлдфри.

Решение обменяться кольцами становится все более свободным выбором. Мы можем оставаться одиночками, или находить партнеров – одного избранника, или оставить отношения открытыми. Обратной стороной медали становится тирания выбора: бесконечная тревога о правильности наших решений.

Романтическая жизнь XXI века – это по большей части серийная моногамия: периодическая смена партнеров вместо одного брака на всю жизнь. Сталкиваясь с бесконечным выбором: от сортов сыра на полке универмага до эмоциональных привязанностей – мы старательно пытаемся найти лучшее.

Психоаналитики отмечают неспособность современных людей к длительным любовным отношениям. Кажется, в атомизированном мире защитные механизмы невротиков и страх перед близостью перешли на все общество в целом. Какие перемены к этому привели, а главное – что за этим стоит?

«Культура окончательно превратилась в нарциссическую, куда менее озабоченную любовью и желанием, а куда более – поиском быстрого удовлетворения», – как об этом пишет психоаналитик Рената Салецл. Или мы научились мыслить настолько рационально, что отвергаем миф о «единственном и неповторимом»? Но факт остается фактом – романтические отношения меняют формат, а люди все меньше спешат связать себя узами брака, как не стремятся и завладеть имуществом или обрести стабильность.

«Отсутствие обязательств – новая волна в отношениях», – характеризует современность Салецл. Причина тому – смещение возрастных границ.

Вопрос «кем я стану, когда вырасту» перестает быть стыдным даже в тридцать лет.

Традиционно взросление было отмечено освоением главных социальных ролей: работника, супруга и родителя. Миллениалы же тратят намного больше времени на учебу, поиски себя и выбор партнера. Это реакция на новую реальность: перед нами слишком много способов проживать жизнь, чтобы к двадцати годам наверняка знать подходящий.

У нас есть возможность в одночасье сменить работу или место жительства (вплоть до другой страны), а запрос на новые профессии рождается с такой скоростью, что, получая образование, мы не знаем, будет ли оно актуально к моменту выдачи диплома. Человек испытывает неуверенность, а вслед за этим – откладывает важные решения. К тому же меняется и тип социализации: она все больше уходит в интернет. Виртуальные знакомства не просто подменяют реальные: исследователи замечают, что в интернете снижается и способность к эмпатии. Человек больше погружается в себя, нежели выстраивает зрелые эмоциональные контакты. Возродить брак образца 1950-х значило бы «насильственно вернуть женщину на кухню» и «запретить противозачаточные средства и исследования по половой биологии, которые способствуют независимости женщин и внебрачному сексу, что дает возможность ослабить связи семьи», как отметил с иронией социолог Элвин Тоффлер.

Для этого необходимо и снизить уровень экономического развития, чтобы люди просто не смогли выживать поодиночке. Слишком похоже на выдержку из антиутопии, чтобы быть правдой. Впрочем, именно так действует логика консервативного поворота. Мобилизация пролайферов, исключение ЛГБТ-людей из брачных отношений, «закон о пропаганде нетрадиционных семейных отношений» и проникшая в школы консервативная риторика о многодетных семьях – попытка государства отбросить общество к точке, которую оно уже прошло.

Вступая в игру против низовой модернизации – то есть устремлений самого общества, – государство обречено на провал. Чем больше государство «настаивает» на официальных браках, тем чаще люди не заключают их вообще.

По мере того, как семья отдавала свои функции другим институтам: образование – школе, заботу о здоровье – больницам, ее утилитарное значение уступало место любви. Конечно, любовь – весьма хрупкая основа для семьи, но сейчас она – пожалуй, единственное оправдание союза двух людей.

Там, где есть любовь, государству делать нечего – автономное, если не сказать, анархическое, это чувство не вписывается в государственную нормативность. То есть государство может сколько угодно препятствовать гомосексуальным бракам, но оно никогда не запретит любить, может предлагать материнский капитал и наращивать патриархальную риторику, но не заставит людей изменить свой личный вектор развития.

Какая семья заменит нуклеарную? На смену штампу в паспорте придут контракты, регулирующие имущественные отношения партнеров? Или брак сохранится как символический жест? Вопрос даже не в форме партнерства, а в разнообразии вариантов.

Самое определенное, что можно предположить, – спустя время мы не найдем преобладающей модели семьи, вместо этого будет множество индивидуальных траекторий. Гостевой брак как эффект ускоренного ритма жизни, индивидуализма и все большей экономической независимости от другого, моно- или полиамория, жизнь с партнером своего или противоположного пола и даже отказ от романтических отношений – палитра выборов становится шире, как и само понимание семьи. Борьба за гендерное равенство, новые ценности, стирание границ личного и рабочего пространства – все это меняет и характер наших отношений. Никто не говорит, что семья умрет, скорее – изменится до неузнаваемости, когда в ее эпицентре останется только частное – то, что долгое время отодвигалось на периферию.