18. Эпилог

– Ужас какой, – сказал адмирал. – Просто чудовищно.

Они с Фалько стояли в толпе посетителей, запрудивших испанский павильон на Всемирной выставке, открывшейся два дня назад. Слева от окон, откуда шел свет, за огромными стальными пилонами, поддерживавшими стропила, почти целиком занимая стену своей истерзанной геометрией в исчерна-серых тонах, висела «Герника».

– Четырехлетний ребенок накалякал бы не хуже.

– А многим нравится, – заметил Фалько.

Стеклянный глаз вместе с живым метнули яростный взгляд. Адмирал кусал усы и как будто искал того, кто осмелится своим поведением подтвердить эти слова.

– Большевистская пачкотня. Вижу, ты в искусстве не смыслишь ни х-х… ни уха ни рыла. Веласкес, Мурильо, Гойя. Вот настоящая живопись! А это… это…

Он запнулся, подыскивая подходящее определение.

– Дегенеративное искусство? – с насмешливой услужливостью подсказал Фалько.

– Да нет же, мать его… Пусть нацисты так выражаются, не путай! А тут просто монументальное надувательство! Трюк!

Фалько улыбнулся. Он очень внимательно вглядывался в полотно, ища в нем отличия от того, которое он уничтожил на улице Гранз-Огюстэн. Но почти ничего не находил. Если не считать нескольких чересчур густых мазков с подтеками, которые объяснялись спешкой, две картины казались совершенно одинаковыми. Можно не сомневаться, что решающую роль в этом сыграли фотографии Доры Маар, подруги Пикассо.

– Мы все-таки не сумели помешать… – сказал он.

Но адмиралу не в чем было его упрекнуть:

– Ты сделал, что мог, и вышло недурно. Очень даже. Красным пришлось открыть свой павильон с большой задержкой и вылезти вон из кожи, чтобы повесить картину к сроку. Кровь из носу, да? Ну, мы им ее и пустили.

Они отошли от «Герники» к столикам кафе-ресторана, примыкавшего к залу. Издали, поверх голов публики, обернулись на нее еще раз, причем адмирал споткнулся о металлический барьер, ограждавший какое-то причудливое сооружение.

– Колдер, «Ртутный фонтан», – проворчал он, глядя все так же хмуро. – Еще один шут гороховый. А третий – Жоан Миро со своим «Жнецом» на втором этаже… Это такой же жнец, как я.

– Вы сегодня настроены на редкость нетерпимо, сеньор адмирал.

– В задницу твою терпимость. Эти красные шарлатаны ангела небесного способны взбесить своей топорной пропагандой. Видал при входе фотографии? Бойцы Республики охраняют художественное наследие церквей, разрушенных фашистами… Можно ли врать наглее?

– Каждый крутится как может.

– Молчать!

– Слушаюсь, господин адмирал!

– Вот и слушайся.

Шеф НИОС вытащил из кармана пустую трубку и свирепо прикусил мундштук.

– Сколько шуму подняли из-за такого дерьма…

И, обведя осуждающим взором все вокруг, мотнул головой в сторону выхода:

– Пошли отсюда, пока меня не стошнило.

Они пересекли внутренний двор, весь заставленный и увешанный стендами с фотографиями, плакатами, графиками и диаграммами достижений Республики, и направились к лестнице, которая вела вниз, на улицу. Там адмирал надел шляпу, сощурился от солнечного света и – руки в боки – остановился рядом с неким высоким кактусоподобным тотемом, читая плакат на стене: «В окопах сидят более полумиллиона испанцев с винтовками, и они не дадут себя растоптать».

– Сами себя позорят такой чушью. Посмотри на лица посетителей, почитай газеты… Все поносят «Гернику» последними словами. И если устроители хотели всколыхнуть международный пролетариат, то ни черта не вышло.

– Пожалуй, что так, – согласился Фалько. – Пролетариат играет другую музыку.

– Именно. И пляшет другие пляски.

Они отошли подальше от толпы посетителей и продавцов сувениров и почтовых открыток. Из репродукторов звучали сообщения на шести языках, обстановка была праздничная, а центральная аллея запружена народом, двигавшимся по обе стороны от огромного фонтана мимо указателей ближайших павильонов – Египта, Польши, Уругвая, Португалии.

– Я получил прелестное донесение, – сказал адмирал. – Оказывается, Пикассо предложил президенту Агирре и правительству басков по окончании Выставки забрать картину себе. Ты сейчас лопнешь со смеху. А те сказали, мол, нет, большое спасибо. А знаешь, как выразился комиссар павильона, художник-баск Уселай? «Это семь на три метра порнографии, гадящей на Гернику, на всю Страну Басков и вообще на все».

Он остановился, очень довольный собственными словами. Взглянул на Фалько, словно призывая его в свидетели:

– Вот, хотели Пикассо? Хотели? Нате, получите и распишитесь, кушайте его на доброе здоровьечко! – И постучал Фалько черенком трубки по плечу.

Тот, надвинув шляпу-панаму на глаза, задрал голову, чтобы получше рассмотреть германский и советский павильоны, стоявшие по обе стороны проспекта: огромная бетонная башня, увенчанная золоченым орлом со свастикой в когтях и со свастиками у подножия, вписанными в белые круги на красных знаменах, высилась напротив тридцатиметровой скульптурной группы – мужчина и женщина, вероятно, рабочий и колхозница, взметнув над головой молот и серп, возвещали пришествие славного пролетарского будущего. Две ипостаси тоталитаризма встретились лицом к лицу.

Адмирал с любопытством проследил его взгляд:

– Ну, что скажешь?

Фалько немного подумал:

– Симметрия.

– Больше ничего?

– Зловещая симметрия.

Адмирал снова – на этот раз обстоятельней – оглядел оба павильона.

– Ты прав, – заключил он. – Жуть берет, а?

– Да уж.

– Скверные времена настают для архитектуры малых форм.

– Интересно, как будет бедняжка Европа вылезать из того, что на нее надвигается?

– Уже надвинулось.

На террасе оказался свободный стол, и они заняли его, поглядывая на вздымающиеся к небу струи фонтана. Над павильонами на другом берегу, за врезанным в небесную синеву мостом Йены поблескивала ажурным металлом Эйфелева башня.

– Когда возвращаешься в Испанию? – спросил адмирал.

– Утренним экспрессом в Андай. А вы?

– На будущей неделе увидимся в Саламанке – у меня тут еще есть дела. Явишься ко мне во вторник.

– Будет исполнено.

– А до тех пор постарайся не вляпаться, утешая жен, чьи мужья на фронте. Помни, что нынче почти у всех мужей пистолет на боку.

Они заказали чинзано и отказались от альбома с видами Выставки за двадцать пять франков. Très cher, сказал адмирал, обмахиваясь шляпой. Слишком дорого.

– Ты славно поработал с Баярдом, знаешь? Да и все остальное тоже вышло недурно.

– Прикажете принять как похвалу, господин адмирал? На вас непохоже, а для меня непривычно.

– Ладно-ладно. Это не послужит прецедентом. Иногда ты ошибаешься и проваливаешь задание. – Адмирал огляделся и понизил голос: – Как ты считаешь – тело не обнаружится?

– Вряд ли.

– Ну да, советский стиль, тебе знакомый… Все запутать, ненавязчиво предложить бегство, почетный отход от дел, своего рода «золотой парашют». Это их фирменный стиль. Они только что провели такую акцию в Барселоне с одним троцкистом, заподозрив, что он перешел на нашу сторону. Андрес Нин его зовут… Звали – потому что сейчас он мертвей моей бабушки… Сомнения разрушительней, чем уверенность.

Принесли вермут, и адмирал омочил усы в своем бокале. Потом поднял его, рассматривая на свет, и остался доволен. Сделал еще глоток.

– Можно вас спросить?..

– Рискни – и увидим, можно ли.

– Как давно вы узнали, что Эдди Майо – британский агент?

– С самого начала знал.

– А мне почему не сказали?

– Не счел нужным. Эта информация тебе не пригодилась бы.

– Неужели она знала о нашей операции по Баярду?

– Нет. Она всегда была уверена, что ее донесения более или менее безвредны. Что МИ-6 только хотело держать Баярда под наблюдением, да не смогло.

– И она не догадывалась о том, что мы замышляем?

– Когда наконец догадалась – отчасти благодаря твоему вмешательству, – было уже слишком поздно.

– В том числе и для нее самой.

– Да.

– Я бы мог…

– Да черта лысого ты бы мог! И довольно об этом! Не суйся в дела, которые тебя не касаются.

– Это – касается, сеньор.

– С какой стати? Пусть англичане разбираются. Нам-то что? – Адмирал вдруг взглянул на Фалько с опаской: – Или у тебя с ней было что-то серьезное?

– Ничего у меня с ней не было.

– Наверно, хорошенькая была?

– Вы разве не видели ее фотографий?

– Вроде не попадались.

– Да. – Фалько сделал глоток вермута. – Очень хорошенькая. Была.

Здоровый глаз адмирала продолжал всматриваться в него с подозрением:

– От такого бессердечного человека всего можно ждать…

– Нет, сеньор. Ответ отрицательный. Контакта не возникло.

– Смотрел на нее украдкой, вздыхал и в сторонку отошел? Так, что ли?

– Ее убили. Почти у меня на глазах.

– Ты же не виноват.

– Не в этом дело… Коваленко приказал ликвидировать ее почти что смеха ради, в жанре шутки для тех, кто понимает, и ради того, чтобы поглумиться над нашими. И меня гложет, что он ушел безнаказанным. Не расплатился.

– Тебе, мальчик мой, тоже приходилось убивать.

– В свой срок я за это заплачу.

– Ну а этому большевистскому крокодилу срок пока не пришел. Не говоря уж о том, что на фоне прочих его свершений это такая мелочь. Примерно как муху прихлопнуть.

– Знаю.

– Так что помочи голову холодной водой и забудь.

Они огляделись. Под мостом белели паруса яхт. Из динамиков теперь доносилась песня Тино Росси.

– Не должен был бы ничего тебе говорить, – произнес адмирал, – но скажу. Эта сволочь активно сотрудничает с нами. Совершенно нежданный карамболь, и ты справился с ним превосходно. Мы поселили его под надежной охраной в загородном доме, кругом дубовая роща, свинки бегают, желуди жрут. Сведения получаем от него, что называется, в час по чайной ложке, он не хочет транжирить свой капитал, но сведения – ценнейшие: имена, контакты, связи, агенты, действующие на нашей территории… Масштабные операции, правительственные секреты. Вытягиваем из него все, как господь заповедал.

– То, что он позволяет вытянуть.

– Ну разумеется. Он предупредил, что кое-какие темы лучше не затрагивать. Думаю, это то, о чем он заключил страховой договор с Кремлем… Субъект примечательный – холодный, методичный, беспощадный, умный… Только поначалу кажется заурядным мелким мерзавцем, а как сядешь напротив, как глянешь ему в глаза, так и поймешь, что это сволочь первостатейная, в духе Парменида… – Он с сомнением взглянул на Фалько: – Знаешь, кто это?

– Понятия не имею.

– Ну и не надо. Ловок, в ступе, как говорится, не утолчешь… Не ухватишь. Я про Коваленко, не про древнего грека. Даже чахоточной дочкой его не подцепишь.

Проехал, позванивая колокольчиком, маленький электропоезд, набитый посетителями. Адмирал задумчиво наблюдал, как толпа раздается перед кабиной в стороны и сразу же смыкается за последним вагончиком.

– Когда выпотрошим, выполним условия договора. Через несколько месяцев. Наш общий друг полковник Керальт в своем суровом-лаконичном стиле высказал намерение сграбастать его и расстрелять без околичностей, однако мы рассчитываем, что Николас Франко, как человек практический, не допустит такого. И замолвит словечко перед каудильо.

– А сам-то Коваленко уже сообщил, куда намерен направиться?

– Склоняется к Южной Америке. Да нам-то не все ли равно, куда… Мы обещали ему неприкосновенность и прикрытие только на некий срок. И точка. И больше он от нас ни хрена не получит.

– Он сказал, что у него кое-что имеется на черный день.

– В Швейцарии, кажется. Малый не промах.

Адмирал отпил вермута, опустил бокал на стол и вытер усы.

– Не завидую ему – до могилы теперь ходи да оглядывайся. И каждый раз, как постучат в твою дверь, думай, что это Сталин подослал убийцу… Но, впрочем, сам замесил, сам и выхлебал.

Он взглянул на Фалько, словно ожидая ответа, но тот промолчал. Немного погодя адмирал достал из жилетного кармана часы:

– Ну, у меня еще дела… Подвезти тебя?

– Я лучше пройдусь.

– Тогда проводи меня до машины. Тем паче что ты оставил водителю папку.

– Да, верно.

– Ну, идем тогда. – Они встали из-за стола. – Расплатись и пошли.

– Тут всего пять франков, – возразил Фалько, отсчитывая монеты на ладони. – Всего ничего. Могли бы и вы в кои-то веки тряхнуть мошной.

– Мошной я трясу, когда плачу тебе по четыре тысячи в месяц плюс оперативные расходы. Кроме того, у меня нет мелких.

Они направились к выходу на набережную Пасси, где парковались автомобили. Адмирал раза два покосился на Фалько, но ничего не сказал. Наконец не выдержал:

– О твоей подруге Еве Неретве сведений нет. Зеро! След ее оборвался в Москве.

Фалько с непроницаемым лицом рассматривал прохожих:

– Я ведь о ней не справлялся.

– Нет, конечно. Ты парень крепкий, жесткий и все такое… Но я, как твой начальник, говорю то, что в голову придет и с языка сойдет. Понял?

– Вполне.

Прошли еще немного в молчании. Фалько сдвинул шляпу набок, сунул руки в карманы. Сделав еще несколько шагов, очень медленно кивнул – раз и другой, – словно подводя итог своим размышлениям:

– Я знаю, что ее нет в живых.

– Да, скорей всего… Коваленко того же мнения.

И снова погрузились в молчание. Репродукторы затихали у них за спиной. Многочисленные посетители направлялись к ближайшей станции метро.

– То, что было в Танжере…

– Забудьте Танжер, господин адмирал… Что было, то быльем поросло.

Подошли к адмиральскому «мерседесу». Водитель в серой форменной тужурке и фуражке, в перчатках с крагами вышел из машины и открыл заднюю дверь. Фалько попросил открыть и перчаточный ящик и вынул оставленную там кожаную папку.

– У меня для вас подарок, господин адмирал.

– Подарок?

– Так точно. Сувенир из Парижа. Со Всемирной выставки, если быть точным.

Отодвинув водителя, Фалько вытащил из кармана ключик, отпер замок на папке и передал в руки адмиралу ее содержимое – большой, небрежно сложенный вдвое кусок холста, покрытый черно-серыми мазками.

– Это еще что за?..

– Кусок «Герники». Голова коня.

Адмирал чуть не подскочил на месте. Снова сложил холст, озираясь на шофера и по сторонам.

– Врешь!

– Честное слово. Я его вырезал, прежде чем заложить петарду.

– Зачем?

– В доказательство своей диверсии. Чтобы вы поверили, если бы что-нибудь пошло не так.

Адмирал смотрел на него ошеломленно. Потом развернул холст, поглядел на него озабоченно и снова сложил.

– И что мне с ним делать?

– Не знаю, – Фалько послал ему улыбку наглого школяра. – А вдруг вам захочется взять его в рамочку и повесить у себя в кабинете?

– У меня в кабинете? Да ты совсем рехнулся?

– Считайте это боевым трофеем.

Сходящиеся трассы адмиральских глаз уперлись в лицо Фалько. Невозможно было определить, искрится в них ярость или сдерживаемый смех.

– Убери это дерьмо. – Он ткнул Фалько в грудь, возвращая холст. – Выбрось куда-нибудь… Только незаметно. Не дай бог, кто-нибудь найдет – неприятностей не оберешься.

– Да мне он тоже не нужен. У меня есть портрет его работы.

– Пикассо? – От удивления адмирал даже приоткрыл рот. – Твой портрет?

– Ей-богу.

– М-мать… – высказался адмирал. – Ну и ну.

– Вот именно.

Адмирал смотрел на него с прежним выражением лица. Наконец снял шляпу и провел ладонью по жестким сединам, как будто ему вдруг стало нестерпимо жарко.

– Ты ведь, кажется, не очень ревностный католик, а? К мессе не ходишь, не причащаешься и все такое?

– Не очень.

– Ну ясно… – Адмирал сказал это насмешливо и понимающе. – Надо бы тебе исповедаться… Падре, послушав тебя пять минут, повесит сутану на гвоздик и побежит писать книгу. И озолотится.

Надевая шляпу, он остановился на миг, и теперь у Фалько больше не было сомнений: здоровый глаз адмирала искрился веселой насмешкой.

– Впрочем, возможен и другой вариант. Получив отпущение грехов, ты укокошишь падре прямо в исповедальне.

И с этими словами адмирал резко повернулся спиной и полез в машину. Через секунду «мерседес» тронулся. Когда же он скрылся из виду, Фалько медленно вернулся на берег Сены и долго стоял там, глядя, как скользят по воде суденышки под надутыми ветром парусами.

Потом закурил. С дымящей в углу рта сигаретой, опершись на ограду набережной, он выглядел весьма эффектно – высокий, изящный, в надвинутой на правую бровь шляпе, в светлом, отлично сшитом костюме и безупречно элегантной сорочке, повязанной красным галстуком. Серые глаза на смуглом лице созерцали мир со спокойным любопытством. Две нарядные и красивые молодые женщины помахали ему с палубы яхты, и он в ответ приветственно приложил два пальца к полю панамы, а когда улыбнулся, по лицу будто скользнула ярко-белая полоска.

Потом бросил сигарету, раздавил ее подошвой, неторопливо пошел прочь и вскоре затерялся в толпе. Под мышкой он держал папку с фрагментом «Герники».