Глава двенадцатая

«Скромная обитель» барона если и могла быть сочтена таковой, то лишь в сравнении с Версалем. Фонтаны, благодарение Богу, не били, но по обе стороны подъездной аллеи торжественно, как на параде, стояли выстриженные в форме высоких конусов кусты самшита. Вела же аллея к увенчанному аттиком барочному особняку. Сквозные полуколонны задавали вертикаль, в просторных, в два этажа, окнах вдоволь отражалось летнее небо.

Подъехав к крыльцу, где их уже встречала пара дворецких в напудренных париках, де Бриак усмехнулся – отсюда величественные арки окон позволяли увидеть на другой стороне дворца зеленый лабиринт со статуей Дианы по центру. Богиня охоты склонялась-таки над фонтаном: Версаль не Версаль, но амбиции нового знакомца проходили где-то неподалеку. С огорчением отметив, что его пыльный сапог рискует оставить следы на наборном палисандровом паркете, майор прошел вместе с бароном через анфиладу залов с мраморными каминами и внушительными гроздьями хрустальных люстр. Все здесь было сделано по последней моде: шелковые ткани драпировали стены и колонны. Тут и там стояли алебастровые вазы с иссеченными на них мифологическими сюжетами, курительницы и столики в виде треножников. Куда ни повернись, отовсюду торчали лиры и глядели разнообразные физии: медузины, львиные и даже бараньи. Де Бриак привык уже к ним в парижских гостиных. В Сен-Жерменском предместье майору казалось занятным, что его современники с такой легкостью перенимали житейский быт погибшей полторы тысячи лет назад Помпеи – самой модной археологической раскопки той эпохи. Одно было несколько смешно: вазы эти не сохраняли никаких жидкостей, треножники никогда не курились, а лампы в древнем вкусе никогда не зажигались.

Впрочем, эффект, на который рассчитывал хозяин дома, был достигнут: де Бриак вполне мог оценить размер состояния барона (спустя почти двести лет российские олигархи любовно восстановят имперский «ампирный» стиль – с той же целью). Проводив гостя в «небесную», с задрапированными голубым шелком стенами столовую, Габих тихим голосом приказал дворецкому поторопиться с обедом и с музыкой. И действительно, через пять минут, невидимые среди дернового лабиринта, заиграли скрипки и трубы крепостного оркестра, а в столовую один за другим торжественно вплывали лакеи в вышитых серебром ливреях, неся на вытянутых руках овальные блюда. По французской моде закуски, первые и вторые блюда подавали почти одновременно, и потому не избалованному в походах де Бриаку содержание тарелки скоро показалось волшебным сном. Голуби, нашпигованные раками, телятина со щавелем, рулет из индейки с огурцами, баранья нога в травах… Все это запивалось бессчетным количеством шампанского – вина кометы, как его еще называли, имея в виду не 12-й, а 11-й год, когда последняя только появилась на небосклоне, и отмеченный небывалым урожаем винограда.

Гостеприимный хозяин то и дело поднимал пенящийся бокал: то за Буонапарте, то за верного его соратника Понятовского, то за доблестную конную артиллерию. А сразу после – за милую Францию, в которой барон видел прекраснейшую из земель, вечно озаренную блеском солнца и ума. И наконец, за жителей сей страны – избранный народ, над всеми другими поставленный. Закончились сии возлияния традиционным в польских землях «Kochaymy sie». Тут уж сам Габих, следуя старинному обычаю, встал и расцеловал своего гостя. Свежеиспеченные приятели, избегая говорить о политике (а особливо о революции) и не будучи еще достаточно близки (или пьяны), чтобы беседовать о женщинах, сошлись на теме мод: Габих раздражен был перенесенными из Англии (что вообще понимают островитяне в прекрасном?) фраками.

– И ведь уж сколько лет, – чуть не плакал барон, – а скудные умы портных вертятся вокруг сих кургузых и непристойных одеяний! Неужто, – восклицал он, – за без малого двадцать лет нельзя заменить сие неблагообразное платье чем-нибудь более живописным?!

В ответ майор утешал барона прелестью женских мод. И верно: порхающие по паркету во дворцах близ Невы и Сены барышни в античных полупрозрачных туниках были очень милы. Де Бриаку, признавался он в том барону, бесконечно нравились короткие стрижки на девичьих головках, завитые а-ля Титус и освобождавшие беззащитную тонкую шею, и еще более – отсутствие корсета (заметим, что следующим любителям несдавленных форм и коротко стриженных кудрей пришлось ждать более века – до двадцатых годов двадцатого столетия). Габих соглашался, что обрисовывающие прелестные формы платья недурны и радуют мужской глаз: и верно, платья эпохи ампир были столь откровенны, что почитались непристойными как в момент своего зарождения, так и двадцать, тридцать и даже сто лет спустя. Тут наши герои выпили еще один бокал за погибшую жертвою собственного кокетства и простуды княгиню Тюфякину: бедняжка поплатилась жизнью из-за несогласия сурового климата и легкомысленной моды. Намочивши водою полупрозрачный шемиз, чтобы он еще подробнее облегал тонкий стан, вылетела, разгоряченная мазуркою, на заснеженное крыльцо дома генерала Салтыкова суровой московской зимой 1802 года и, простудившись, скончалась во цвете лет.

Так, в продолжение обеда Габих все менее казался де Бриаку похожим на ящера – нет, он явственно видел, какой это достойный и добрый малый, пусть и несколько тщеславный, – но кто, в конце концов, без греха?

После обильного обеда и кофия, поданного уже в гостиной, мужчины перешли в курительную – там барону пришла охота похвастать своим холодным оружием, в изобилии развешанном по стенам и заключенном в стеклянные витрины.

– Только взгляните, майор! – благоговейно брал Габих в руки изогнутую саблю с шарообразным навершием. – Бутуровка. Мои предки бились такими с двенадцатого века.

И барон сделал пару раз выпад, будто нападал на мраморную Психею в углу курительной. А майор восторженно выдохнул на витрину парами «Моэта».

Да, тут было чем полюбоваться: венецианские палаши пятнадцатого века, массивный меч немецких ландскнехтов, испанская шпага бретта с кружевным эфесом, швейцарские кинжалы базелярды… Стоп. Де Бриак перевел блестящие глаза на хозяина дома.

– Барон, а есть ли в вашей коллекции складные бритвы или кинжалы?

– Конечно! – обрадовался искреннему интересу гостя Габих. – Очень интересная концепция убийства, ежели задуматься… Есть оружие, которое мы носим на спине, – как тот же огромный двуручный меч. Есть то, что закрепляем в ножнах на поясе… Но есть и такое, что можно носить в кармане сюртука или даже панталон. Как шеффилдскую бритву, например, или вот это. – Габих с улыбкой достал из фрака и раскрыл перед де Бриаком стальной полумесяц с костяной рукояткой. Сверкнули рубиновые и аметистовые кабошоны.

– Это наваха, – не спросил, а подтвердил де Бриак.

– Оружие простолюдинов, которым запретили носить мечи и шпаги: испанский король также опасался революций. Плащ, намотанный на вторую руку, выполняет роль щита и отвлекает внимание противника, как на корриде. Вы, наверное, в курсе, что у ставших частью вашей Великой Армии испанских солдат высшей доблестью считается не зарезать противника, а нарисовать навахой у него на лице кровавый крест?

– Нарисовать, – повторил эхом де Бриак, уже не глядя на витрины, а только в бледные глаза хозяина дома.

– Да, – с явным сожалением сложил свою наваху Габих. – Жаль, что нынче, кроме Испании, их начали делать и в Золингене. Но из Золингена хороши одни бритвы. Да и, помилуйте, какие из вестфальцев рисовальщики?

И барон сделал знак лакею, стоявшему наготове с бутылкой. Золотая амброзия вновь полилась по хрустальным кубкам.

Де Бриак задумался на секунду (достаточно ли Габих пьян?) и поднял свой бокал:

– За прекрасных дам!

Габих склонил лысую голову и улыбнулся. А де Бриак поразился, как, оттопырившись, нижняя влажная губа приобрела столь неуместное на сухом бароновом лице сладострастное выражение.

– Мой дорогой друг, – пропел Габих. – Сейчас вы увидите, что я умею быть по-настоящему гостеприимным.

Поманив к себе лакея, барон что-то прошептал тому на ухо. Оставив недопитую бутылку на столике перед своим господином, лакей исчез. Несколько минут они молча допивали шампанское, и тут дверь распахнулась и в курительную лебедями вплыли штук двадцать девиц – все в белых батистовых рубашках в пол. Босые и с распущенными косами, они встали идеальным полукругом, потупив очи. Все девушки были прелестны – большеглазы, белокожи, каковы могут быть лишь полячки. И эти тяжелые блестящие волосы… И волшебные тела под полупрозрачной тканью…

Де Бриак в замешательстве отвернулся.

– Прошу любить и жаловать, майор. Но более любить. Это мой гарем, шер ами, мои одалиски. Или, как их еще называют русские помещики, «канарейки», – склонился к нему Габих с самодовольной улыбкой. Он явно наслаждался смущением гостя. – На сотню душ едва ли отыщется одна такая красотка. Отец мой, бывало, скрещивал у себя красивых крепостных в надежде на качественный приплод. Но я, де Бриак, считаю, что лучше всего здесь распоряжается природа. Что ж. En avant, майор! Любая на ваш вкус. – И барон, не отводя взгляда от своих рабынь, облизнул тонкие губы. – Разве вы, французы, не считаетесь весьма умелыми в делах любви?

Де Бриак молчал, уставившись в пол. Он мог бы сказать, что французы потому и имеют репутацию хороших любовников, что всегда предпочтут завоевать женщину, пусть и на одну ночь… Что любовь может быть свободной от обязательств, но она любит равных. И что батист не прикроет главного в этой сцене – варварства. Но он знал, что ему следует задать совсем другой вопрос, и стыд заранее жег его щеки.

– Они не слишком юны, – сказал он хриплым голосом. – Я слыхал, турки покупают в гарем девочек лет семи?

Габих понимающе усмехнулся, развел руками:

– Увы, я предпочитаю расцветшую красоту. Но если гость настаивает… Правда, даже если и удастся поймать парочку во дворе, то понадобится время, чтобы их отмыть.

Губы барона сложились в улыбке, но в глазах его майор прочел брезгливость и вздохнул с явным облегчением, уверив своего гостеприимного друга, что вопрос о турецких гаремах был скорее намеком на умение князя Кутузова договариваться с валиде-султан Михришах в Константинополе, отчего Турция и Франция надолго сделались врагами.

Габих великодушно сделал вид, что поверил объяснению, и – к слову о турках – они, отпустив девушек, перешли к висевшему на стене турецкому ковру, на коем были выставлены ятаганы и кинжалы из дамаска и булата. Габих, резко обнажив один из блестящих клинков, стал уверять де Бриака, что может повторить фокус Вильгельма Телля на одном из своих людей, но не стреляя из лука, а метнув кинжал. Де Бриак в ответ убеждал нетрезвого хозяина дома, что верит ему на слово, и дело так и кончилось бы ничем, если бы в эту минуту в курительную на свою беду не вошел пожилой лакей с десертной вазой с фруктами. Не выпуская кинжала из руки, Габих что-то быстро сказал слуге по-польски, и тот, выставив на стол блюдо, взял с него крупный персик и невозмутимо водрузил себе на голову. Де Бриак не успел ничего сказать, как в сантиметре от его щеки просвистел кинжал, разрубив персик на две ровнейшие половины и покрыв флегматичное лицо лакея липким соком. Это был блестящий бросок и совершенно неожиданный в таком человеке, как Габих. Покоренный его ловкостью, а главное – явным отсутствием склонности к маленьким девочкам, де Бриак решил отнестись со снисходительностью даже и к гарему. В конце концов, в каждой стране свои правила. И барон – просто избалованный своим несметным состоянием сластолюбец, но не убийца. Не убийца!

В честь сего майор согласился на распитие еще одной, уже явно лишней, бутылки. Пора уж было отправляться восвояси, в Приволье, где его, увы, никто так не потчевал и не говорил столь приятных слов. А напротив, только неприятные, помрачнел де Бриак, вспомнив вспыхнувшую, в ответ на его отповедь, под рыжими кудрями княжну – просто-таки ветхозаветная Юдифь! Еще чуть-чуть – и порубит его отцовской саблей!

– И зачем только вы остановились у Липецких? – почти шептал ему на ухо Габих-искуситель. – Когда лучшие польские семьи почли бы за честь принять у себя и вас, и ваш дивизион? Неужто думаете, у меня недостанет места, чтобы разместить и накормить и людей ваших, и лошадей?

– Вы очень любезны, барон, – сказал де Бриак, с трудом поднимаясь с низкого дивана. – Но я предпочитаю иметь под боком неприятеля, а не друга. Посмотрите, до чего меня довел всего один совместный обед. А изнеженной армии войны не выиграть.

– Ах, шер ами, – приобнял его за плечи барон, и оба, чуть покачиваясь, вышли из курительной, – ваше решение меня печалит, но влиять на него я не имею права. Позвольте, по крайней мере, предложить вам коляску, дать с собою дичи и игристого для офицерского стола.

– Лошадь, барон. Если вас не затруднит. Я бы хотел срезать путь и вернуться до сумерек.

Де Бриаку дали отличного вороного и настояли на сумке с уже ощипанными тетеревами и бутылками «Моэта». От предложенного бароном плаща де Бриак неблагоразумно отказался. Расцеловавшись с хозяином и изрядно замаравшись от него пудрою, клятвенно пообещав, что коли завтра не выступать в поход, он вернется под сень Габихова «скромного жилища», майор тронулся в путь.

Уже на дороге все помертвело. Замолчали птицы, не слышно стало жужжания насекомых. Поднялся, взметая столбами пыль, предгрозовой ветер. Все еще надеясь добраться сухим до Приволья, де Бриак пустил жеребца крупной рысью. Поздно. Дневной жар внезапно сменился влажным холодом, за остриями тоскливо поскрипывавших на ветру еловых верхушек глухо прогремел гром. Вокруг потемнело. Первая капля упала на лоснящуюся шею жеребца, вторая – на выдающийся нос майора. Де Бриак вздохнул, жалея о любезно предложенном плаще: еще минута – и все зашумело от падающей сверху воды. Трава на лугу подрагивала от долбящих ее капель, доломан майора тотчас же вымок. В раздражении де Бриак решил переждать самую грозу под сомнительным, но все же укрытием и, пришпорив коня, полетел в сторону темной стены леса.

Все произошло мгновенно: небо от края до края раскроила молния, и в ту же секунду де Бриак увидел, что ровный ковер луга перерезан широким оврагом. От неожиданности вороной встал на дыбы, заржал, вздыбив голову и глотая дождевую воду, а де Бриак полетел вниз в самую грязь, пребольно ударившись бедром и коленом. Рядом, почти утонув в мутной жиже, оказалась и сумка, из которой булькая, толчками, как кровь из горла раненого, вытекало содержимое разбитых бутылок.

– Que diable! – выругался де Бриак, втайне желавший преподнести бутылки к столу Липецких и надеясь…

Впрочем, какие теперь надежды! Он вскочил и в ярости пнул сапогом стенку оврага – по рыхлым комьям стекали вниз ручейки. Кусок земли отвалился и упал к ногам де Бриака. А на его месте майор увидел палец. Палец с остатками плоти. Вода продолжала стекать, обнажая кость, светившуюся в грозовой полутьме, будто торопилась что-то показать замершему под дождем майору. И тот, очнувшись, стал разрывать руками красноватую землю, сбрасывая ее вниз и уже не обращая внимания на потоки дождя, струившиеся по бледному и грязному лицу.

После грозы небо посветлело, расчистилось. Оторвавшись от книги, Дуня выбежала в сад. Последние тяжелые капли перлами скатывались с омытых дождем листов, пар поднимался от напоенной влагой земли, и вечерние лучи, проходя сквозь него, наполняли все пространство рассеянным золотым светом. В чарующем сиянии вновь закружились, ровно жужжа, вкруг благоухающих розовых кустов шмели. Запели смолкшие во время грозы вечерние птахи. Авдотья раскинула руки, прикрыла веки: как хорошо!

Вдруг за ее спиной хлопнула створка окна. Оглянувшись, Дуня увидела Дебриакова денщика, выбежавшего из гостевого крыла с кучей грязного платья, средь которого она опознала синий с красным доломан майора. Денщик казался испуганным. А вскоре, укрывшись за гардиной малой гостиной, княжна с тревогой наблюдала, как рассаживается по лошадям и подводам отряд солдат, вооруженных вместо ружей и пушек заступами. «Весьма любопытно», – сощурилась Авдотья. Ее беспокойство могло бы развеять если не слово, то хотя бы выражение лица майора, но де Бриака она успела заметить лишь со спины: одетый в сюртук и плащ, тот самый, что был на нем в первый день знакомства, он, чуть прихрамывая, шел в направлении въездных ворот.

«Что же происходит? – ходила из конца в конец гостиной Дуня, то и дело выглядывая в окно. – Новые распоряжения Буонапарте? Скорое выступление?» Она с досадой сдвигала рыжие брови. Как же узнать? Возможно, стоит навестить опоенного маменькиным рассолом Пустилье? Да, это будет вполне допустимо с точки зрения приличий – надобно только приготовить подкуп. И Авдотья отправилась на поиски господской кухарки: не может быть, чтобы на кухне не нашлось трех фунтов говядины, да кореньев, да соленых груздей.

Через час в сопровождении Настасьи и Марфы она уже стучалась в дверь к доктору. Больной сидел за столом, заставленном склянками и холщовыми мешочками с травами, и записывал что-то в уже знакомую Дуне книжицу в кожаном переплете. При виде вооруженного фарфоровой супницей неожиданного триумвирата он отложил перо и встал, имея вид бледный, но уже далеко не умирающий.

– Вы позволите, доктор? – Дуня кивком приказала накрыть стол. – Хотелось бы поскорее поднять вас на ноги.

– Благодарю вас, княжна. – Пустилье с опаской покосился на дымящуюся жидкость в супнице. – Но ведь это не… рассоль? Боюсь, я более не в силах испить этого, кхм, божественного нектара.

– О нет. – Дуня улыбнулась, самолично налив в тарелку супа. – Сие есть укрепляющий бульон. Называется солянка.

– Сольанка… – Пустилье с нерешительной улыбкой переводил взгляд с тарелки на Авдотью, а та вдруг замерла: ей внезапно пришло в голову, что Пустилье может и ее заподозрить в низком интересе к семейным тайнам де Бриака. Порозовев, она сделала шаг назад: – Не буду вас более утомлять, доктор. Надеюсь на скорое и окончательное выздоровление.

– Спасибо, княжна. Видите, теперь вы мой эскулап. – И Пустилье, подойдя к ней, уже склонился над Дуниной рукой, когда она вдруг решилась (пусть лучше упрекает ее в нескромности, чем в копании в чужом грязном белье):

– Я видела солдат в повозках. С заступами «к бою». – И она попыталась улыбнуться собственной неудачной шутке. – Доктор, что случилось?

Пустилье поднял от ее руки лунообразное лицо.

– Дитя мое, я не вправе пока вам рассказывать. Возможно, майор, когда вернется… Но на вашем месте я не стал бы настаивать. Мulta sapientia multa sit indignatio. – И он тяжко вздохнул.

«Многие знания – многие печали». Возможно, Соломон был прав, но что знает даже самый мудрый мужчина о женском любопытстве?

Солдаты де Бриака вернулись уже в ночи. Липецкие как раз лакомились бланманже и с тревогой выглянули в окно: французы распрягали лошадей, в свете факелов видны были прикрытые рогожей дрожки. Через несколько минут пришел лакей от майора; последний, сославшись на свое грязное платье, попросил его сиятельство выйти к нему на крыльцо для беседы. Плащ у него, поведал князь, вернувшись к столу, и правда весь в грязи, а уж сапоги…

– Чего же он хотел? – не выдержала Дуня обстоятельного рассказа о состоянии французова туалета.

– Воспользоваться ледником. Не нашим, bien évidemment, а дворни.

– Но зачем?!

– Эдокси. – Мать покачала головой. – Какими бы причинами ни объяснялась просьба майора, твой отец вряд ли может ему отказать.

– Де Бриак – человек чести, – кивнул князь. – Не думаю, что он пытается спрятать награбленное добро, ма шер. А о прочем нам знать и не надобно.

Да-да, Авдотья помнила – многие знания… И, не доев любимого своего лакомства, попросила разрешения выйти из-за стола. Переглянувшись, родители отпустили дочь с явной неохотою, и Авдотья бросилась в комнату, а оттуда, через французское окно, – в сад.

Воздух похолодал, на небе низко и грозно блистала комета. Дуня стояла близ пруда и ждала. Размолвка ее с де Бриаком, его тайна, а теперь еще и загадочная экспедиция томили сердце. Она уж не знала, где душа ее: сердита ли она на майора и жалеет себя? Или сердита на себя, а жалеет майора? Нет, решила Авдотья в попытке разобраться хотя бы с одним чувством, не сердита. Ей необходимо было найти способ переговорить с ним и дать понять, не оскорбляя притом его гордости, что она сохранит его секрет и что секрет сей никак не унизил майора в ее глазах… Того более: чем больше думала Авдотья о той истории, тем ближе казался ей де Бриак. Все, что он говорил ей – и хорошего, и дурного, – виделось нынче Дуне совсем под иным углом.

Кутаясь в свою турецкую шаль, она ждала и страшилась его прихода. В конце концов, свет из высоких окон Дебриаковой комнаты падал прямо на дорожку близ пруда, где стояла ее одинокая тень; момент для объяснения был самый что ни на есть подходящий… Но француз все не шел, и смятение Дуни перешло в раздражение: пусть он отказывается с ней встретиться, никто не может помешать ей, дочери законного владельца Приволья, зайти на ледник и взглянуть, что же такого ценного он привез на своих подводах! И, независимо поведя плечами под царьградской шалью, Дуня решительно направилась к своей комнате – кликнуть Настасью с подсвечником.

Они уж огибали дом, когда Авдотья увидела кативший по подъездной аллее экипаж и тотчас его узнала: это была наимоднейшая аглицкая коляска на рессорах, собственность богача Габиха. И тут же отметила еще большую странность: с обеих сторон коляску сопровождали вооруженные французские солдаты.

– Задуй свечу! – зашипела Дуня Настасье. – И ступай в дом.

А сама, будто играла с Николенькой в салки, тенью метнулась за густой, окаймлявший двор кустарник. И вовремя: парадная дверь распахнулась и на высокое крыльцо вышел… де Бриак.

– Не думал, что вы столь скоро по мне соскучитесь, мон шер, – услышала Авдотья голос барона. Небрежно опершись на руку лакея, Габих сошел с коляски, с усмешкой оглядел темную усадьбу. – Но ежели вы решили отдать мне долг гостеприимства, то отмечу взятый странный тон и не слишком подходящий для визитов час…

– Боюсь, что мои солдаты неправильно объяснили вам ваше положение. – Де Бриак спустился с лестницы, и Дуня с удивлением отметила его наряд: золотые эполеты, бикорн, сабля… Не на военный ли парад он собрался? – Вы арестованы, барон. Именем императора.

Габих поморщился:

– Хотите сломать у меня над головой шпагу? Хотя нет, я ведь человек штатский. А то отправьте меня в Бастилию или что там сейчас на ее месте?

– Судя по тому, что вы не задаете главного вопроса, вы знаете, почему арестованы?

– О да, – лениво процедил барон. – Вы нашли моих людей, донесли мне другие мои люди. И даже не поленились их выкопать. Однако не совсем понимаю, какую цель этим преследовали.

– Аутопсия, барон. Мой полковой врач сделал аутопсию всем двенадцати телам. Тем, кто якобы умер от оспы.

– М-м-м… Двенадцать. Значит, их было двенадцать. Хорошее число, правда, чуть недотягивает до чертовой дюжины.

Они стояли напротив друг друга: узкое лицо де Бриака в лунном свете казалось серым. Барон продолжал растягивать рот в улыбке, глаза его были почти блаженно прикрыты. Повернувшись к экипажу, он что-то сказал по-польски своему лакею, полезшему внутрь кареты. Солдат рядом мгновенно вскинул ружье.

– Матка боска, отзовите своих псов, майор, он просто раскурит мне трубку. Так что же показала ваша… аутопсия? Не то чтобы я точно знал значение этого слова.

– Все несчастные умерли за последний год, возможно, два. Все они погибли от раны в голову. – Де Бриак снял двууголку и показал на свой лоб. – Мы нашли раны тут. А иногда и тут. – Палец скользнул к глазу. И добавил нечто и вовсе Дуне не понятное: – Вы солгали мне, Габих. Вам далеко до Вильгельма Телля.

Габих затянулся и, выдохнув кольца дыма в ночное небо, вновь улыбнулся:

– Откуда ж вы знаете, майор, куда я целился?

Дуне почудилось, что серое лицо де Бриака стало еще бледнее:

– Хотите сказать, что не по преступной случайности, а абсолютно сознательно умертвили ваших людей?

– Смердов, майор. Моих смердов. Что рождаются и умирают, чтобы служить нам. Как вам служит ваш конь. Или свора гончих. Возможно, вы покамест недостаточно продвинулись в глубь сей империи и еще не поняли ее сути? Эта страна стоит на рабстве. Мы – наследники великих родов и в своей вотчине делаем с нашими холопами что хотим. Кто сечет батогами, кто бьет туфлей, кто, – развел руками Габих, – играет в Телля. Все зависит от глубины провинциальной скуки, в которую мы погружены, как летние мухи в мед. И еще – от наличия фантазии.

Де Бриак молчал, опустив голову, и Дуне было не разглядеть его лица, а Габих расслабленно продолжал:

– Бросьте, милый мой. Здесь такие правила; думаете, князь Липецкий иного мнения о своих крепостных и более видит в них людей? Нет. Мы тут все одинаковы. Так будьте римлянином – завоевывайте земли, но не ломайте сложившийся веками ход вещей. А мы в ответ на вашу снисходительность станем продолжать снабжать Великую Армию лошадьми и фуражом. Князь Юзеф – наш кузен. Так что оставьте себе воинские подвиги, а нам – наши… шалости.

– Ваши шалости противоречат французскому праву, барон, – поднял голову де Бриак. Темные глаза его, казалось, лишились своего живого блеска. – А эта земля находится под юрисдикцией Франции. Я мог бы расстрелять вас по законам военного времени, бросив труп с прочими, найденными в ваших же оврагах. Но сделаю иначе: отправлю вас под конвоем в Вильну – и пусть новый губернатор решает, что с вами делать.

– Премного благодарен. – Ноздри барона колыхнулись, выпуская дым. – Значит, вы почитаете со своей стороны любезностью отправить меня на виду у всей губернии под стражей, как каторжника?

Но де Бриак будто не слышал: сделав знак солдатам, окружившим Габиха плотным кольцом, он уже отвернулся, давая какие-то указания младшему офицеру: последний, по-видимому, должен был сопровождать коляску в Вильну.

– Майор, – донесся из круга ледяной голос барона. – Мы не обсудили с вами третий вариант.