С северо-востока задувает легкий ветерок, и утро пахнет нефтью. Все небо забито голодными, крикливыми чайками.

С карниза на крыше Инамората, пользуясь подзорной трубой Старины Дуарте, старается разглядеть блестящее пятно, какое, как ей сказали, поднялось ночью: большущий черный пузырь, вырвавшийся сквозь пролом в одном из древних бетонных хранилищ. Разглядела в момент: грязная, радужная клякса затмевала голубо-зеленое сияние бара «Куинз» меньше чем в полумиле от Проспект-Бич. Пятно такой длины, такой ширины запросто потянет на пятнадцать, а может, и двадцать тысяч галлонов. Инамората видела и побольше, но только не в последние несколько лет, с тех пор не видела, как Гудзон простер свои владения до барьерных островков. Удивительно, что до сих пор не заявилась бригада компании и не принялась отсасывать нефть. Скоро объявятся, к полудню точно, самое позднее – пополудни. Один из больших чистильщиков, пришвартованных к острову Карнеги, в сопровождении стайки вспомогательных суденышек плавно и беззвучно заскользит сквозь дымку жары, наладят работу с продажей и доберутся до нее. А всякие шакалы, пойманные на попытке украдкой отсосать бочку, а то и три, будут потоплены на месте с благословения губернатора. Но сейчас пятно – лишь примитивное загрязнение моря. При таком освещении и в такой час оно почти красиво той красотой, что отличает многие ядовитые вещества и существа.

Инамората опускает подзорную трубу, как раз когда снизу поднимается Гели. Гели Нуньес, девушка-пропесочница, выслеживающая у кромки воды все, что выносится прибоем. Ей девятнадцать лет, и большую часть жизни она провела в бруклинских трущобах вместе с другими бродягами, живущими на то, что пляж пошлет, краболовами и бомжами. До встречи с Инаморатой, до того, как они стали любовницами и Гели переехала жить в дом Старины Дуарте на Кладбищенском холме, она работала на одного деятеля с черного рынка. Теперь же, когда Инамората устроила ей регистрацию в синдикате легальных сборщиков, Гели огребает доллар по полной, и ей не приходится очень-то беспокоиться о неладах с законом.

– Ты видела, значит? – спрашивает она Инаморату.

– Видела, – отвечает Инамората.

– Это рыба-мешкорот, – говорит Гели, садится рядом с Инаморатой и принимается выкладывать на крышу утренний сбор всякого пластика, чтоб просохло и разобрать можно было. В солнечном свете темно-рыжие волосы Гели сияют, как новенький медный котелок.

– Оно большое, – отвечает ей Инамората, – но не такое большое, как все они.

Гели пожимает плечами и тащит из своего брезентового мешка большой моток зеленой нейлоновой лески, весь перепутанный с сорной травой и водорослями.

– А вот Джо Сахарец говорит, что это мешкорот.

– Джо Сахарец любит преувеличивать, да ты ж знаешь, что сам он этого не видел. Хороший улов?

– О, ты только посмотри на это. – Гели хмыкает и, прищурившись, смотрит вверх, на яркое утреннее небо без единого облачка, голубизна его до того бледна, что на алебастр смахивает. – Там, у свай, прямо у Финчеровых причалов, там мель была. И вся она в морских звездах и ежах – сотнями, а может, и тысячами даже. Звезды и ежи размером почти с мою ладонь. По-моему, их течением нанесло со Шлюпного парка или с Бойни.

Инамората опять смотрит в море, уставившись через полосу воды на нефть. Говорит, наполовину сама себе:

– Пятно-то, может, воду и потравило.

– Может быть. На песке блеск какой-то, вполне возможно, что пятно и до них добралось. Но, как бы то ни было, не в том дело. – Тут Гели лезет на самое дно своего мешка и достает что-то оттуда. – Вот, – говорит она и поднимает что-то в руке, чтоб Инамората смогла рассмотреть. – Нашла на мели, в куче всякой мертвечины. Это нефрит, по-моему. Настоящий нефрит, не пластик и не смола. Не плавает. Гвоздик мне за нее уже двадцатку предложил, я еще сюда вернуться не успела, а значит, стоит она восемьдесят – легко и уверенно.

Инамората родилась на острове и на острове выросла, сама от пропесочницы недалеко ушла и в свои двадцать семь навидалась всяких уродств и мерзостей, какие море выбрасывало. Да и вокруг-то целый мир затонувший, всегда готовый срыгнуть какие-то свои тайны или промашки, постыдные призраки опившегося, блестящего города горючего, утопшего еще до того, как родилась мать ее бабушки. Но вот это, это что-то в самом деле редкое, этот молочно-зеленый кусок в руке у Гели, и это застает ее врасплох.

– На японку похожа, – говорит Гели. – Не похожа разве на японку? По-моему, это, может, одна из о́ни. О́ни или дракон.

На взгляд Инамораты, фигура не очень походила ни на то ни на другое. Гели протягивает ей ее, и Инамората, потянувшись, берет нефрит из рук Гели. Большой кусок, примерно с ее сжатый кулак будет, и тяжелый (точно камень), хотя вряд ли она определить способна, настоящий это нефрит или нет. Она поднимает его под солнце и видит, что камень просвечивается. Кто бы эту фигурку ни вырезал, когда бы и зачем бы ни вырезал, сколько бы десятилетий или веков назад, ясно, что цель состояла в том, чтобы передать нечто ужасное, и Инамората была вынуждена признать, что цель была достигнута с лихвой. Слово, первым пришедшее ей на память, – «тролль», потому что, когда она была маленькой, мать рассказывала ей сказку про трех маленьких козлят, которые пытались перейти через Ист-Ривер по развалинам Вильямсбургского моста. А под пролетом его жил огромадный морской тролль, чудовище, неуклюжее создание из тины, грязи и ржавой стали, и, как только козлятки пытались перейти, тролль вздымался из воды и грозился съесть их. Эта штука, что Гали нашла на пляже, вполне могла бы быть резным подобием мостового тролля из сказки матери, беженца из детских ночных кошмаров Инамораты. Разница только в том, что ей тролль всегда воображался мужчиной, даром что она не помнила, утверждала ли то когда ее мать. А это нефритовое изделие изображает женщину, тут ошибиться невозможно. Непотребная карикатура на женское тело: от преувеличенной полноты грудей, бедер и ягодиц до разверстых половых органов. Зато ее выпученные глаза вызывали в памяти рыночные прилавки торговцев рыбой, а масса растущих из живота и похожих на пальцы щупальцев напомнили ей морских актиний.

– Это не мостовой тролль, – говорит Гели, и Инамората, насупясь, смотрит на нее, потом опять переводит взгляд на безобразный кусок зеленого камня, который держит в руках. Эмиль Дуарте, кому семьдесят три и кто ходил в школу в каком-то очень отдаленном месте суши, тот назвал Гели «прирожденным экстрасенсом двенадцатой инстанции», он и объяснил Инаморате, как люди вроде Гели используются военными и всякими силовиками. Там, на берегу, есть такие, кто зовут ее ведьмой, кто считают, что в нее демоны вселились, из-за того, что девушка часто знает о том, о чем знать не должна бы, чего узнать никак не могла, и из-за того, что сама она никак не могла объяснить, как ей это стало известно. Вот ведь и Инамората никогда не рассказывала Гели Нуньес про сказку своей матери о мостовом тролле.

– И Гвоздик предложил тебе двадцатку? – спрашивает она, передавая Гели фигурку обратно. На ощупь камень склизкий, маслянистый, и когда Инамората смотрит на свои пальцы и ладони, они блестят, будто она слизняков хватала. Она отирает руки о юбку.

– Могу и побольше получить, – отвечает Гели.

– Наверное, – соглашается Инамората. – Дай Салли запостить ее для тебя по всему кругу. Расходы я оплачу. Если тебе побольше сорока нужно, то покупатели должны быть не с острова, а еще откуда-то.

– Идет, – говорит Гели, вертя фигурку и так и сяк, рассматривая ее со всех сторон.

«Любуется, – думает Инамората, и мысль эта вызывает у нее неприятную легкую дрожь. – Для Гели в ней нет вовсе ничего ужасного».

– Жаль, что не видела ты всех этих звезд и ежей, – вздыхает Гели и укладывает эту зеленую штуковину обратно в мешок. – Их кучи, тысячи и тысячи, как будто морю обрыдли морские звезды и морские ежи, и оно послало их куда подальше.

И как раз тогда далеко за простором воды принялась выть какая-то сирена, спустя несколько секунд затрубила другая, а вскоре за нею третья присоединилась к хору, пронзительно заверещали башенные системы предупреждения властей Гудзона об урагане. Инамората вновь взялась за подзорную трубу и осмотрела в нее низкие волны, но по-прежнему не было видно бригады компании, лишь несколько потрепанных рыбацких лодок, качаясь с волны на волну, занимались своим каждодневным промыслом. Волны, лодки, пятно. Ничего из того, что она видела, не давало оснований для тревоги.

– Что происходит? – спрашивает Гели, и в голосе ее больше любопытства, чем настороженности. – С чего бы это понадобилось в такой-то день вовсю о бедствиях оповещать? На небе нет ни облачка.

– Я не знаю, – отвечает ей Инамората, а потом наводит трубу на пятно, которое, кажется, уже больше, чем было за пять-десять минут до этого. Над ним собралась громадная стая чаек, и Инамората смотрит, как птицы – одна за другой – ныряют с небес и резко уходят в нефть. Ни единого всплеска. Даже вязкой, как на болоте, ряби нет. Птицы просто пропадают. Еще страннее, что пятно, похоже, продвинулось ближе к Проспект-Бич и движется оно на юго-восток, хотя течению полагалось бы нести его на запад, к заливу Либерти.

– Ты ступай найди Эмиля, – говорит Инамората, и то, как она произносит это, не позволяет Гали ни мешкать, ни расспрашивать, зачем. Она просто встает и быстро спускается вниз, криком зовя старика. Инамората не отрывает глаза от подзорной трубы, не отводит ее ни от падающих птиц, ни от переливающегося маслянистого пятна, которое уже вряд ли больше чем в полумиле от берега и медленно подползает ближе. Но думает она о том жутком обрубке камня из мешка Гели, и думает она о мертвых морских звездах и ежах, а еще вспоминает, как мама изображала голос мостового тролля.

И сирены воют.