М-р Дорнейл
Мария Дэвана Хэдли
Мария Дэвана Хэдли является автором книг Magonia («Магонии»), Queen of Kings («Царица царей»), The Year of Yes («Года Да») и – в соавторстве с Кэт Говард – The End of the Sentence («Конец предложения»). Вместе с Нилом Гейманом была редактором-составителем сборника Unnatural Creatures («Фантастические создания»).
Ее короткие фантастические произведения выдвигались на премию «Туманность» и премию Ширли Джексон, а также включались в сборники «Лучшее за год».
Более подробные сведения можно найти на mariadahvanaheadley.com, а также в Twitter @MARIADAHVANA.
– Мистер Дорнейл сожрал мое сердце! – закричал однажды утром на всю деревню старик, запоздало замечая, какой ужас насел на него. Вскоре после этого он снял с головы белую, без единого пятнышка широкополую шляпу, подбросил ее в воздух и шагнул в сторону, случайно оказавшись на пути автомобиля.
Заметьте, по меньшей мере в последние десять лет ни одна живая душа не желала, чтобы старик оставался в живых. Он входил и выходил из двери дома, одетый в отглаженный костюм, с аккуратно подстриженной бородкой, но он не говорил ни с кем в доме да, наверное, и ни с кем на свете. Даже собакам он не нравился. Терьеры порой чуяли то, чего он был лишен, и гонялись за ним по всему городу.
Не защищай старика козы, под сень смерти он удалился бы задолго до того, как перекинулся. Козы готовы путаться с чем угодно. Им пофиг, если это пустая консервная банка. Будут пинать ее ножками, обратно домой ее проводят, когда та утомится, следом за ней по лестнице поднимутся. Десять лет старик блаженствовал среди этого стада коз, которые спали у него и на книжных полках, и в изголовье кровати, и по всей комнате, словно пушистые кубики – небольшой гурт косящих глазом почитательниц.
Машину, переехавшую старика, его спутницы быстренько отделали: копытца проворно застучали по крыше, рога уперлись в стекла, раздалось блеяние, позорящее водителя, который, не выдержав, вышел из машины и отправился в бар. Дело дрянь, ничего не скажешь, но он-то что мог поделать? Старик выскочил прямо у него под носом, а машина мчалась на полной скорости. А кроме того, старик был известен своим козьим воинством, этой тучей шерсти и колокольчиков: жалкие, медлительные, таинственные, бродили они по городу, устраивая пробки на дорогах.
Старик был совсем мертв. Шляпа его опустилась на фонарный столб и тут же была заселена, сперва голубями, а после летучими мышами, которые охотились за любым жилищем.
Кто из нас не пробовал оградить дом от крылатых тварей? Под шляпой же с сотню летучих мышей умещались, вися вниз головками. Тысяча ласточек способна угнездиться на балдахине кровати с четырьмя стойками, оглядывая постельное белье. Сто тысяч мотыльков моли могут укрыться на стенных обоях, пока не выдадут себя трепетом крылышек, казавшихся всего лишь частью обойных узоров: голод подталкивает их на поиски шерсти. Наделенные крыльями всегда найдут способ забраться внутрь.
Бернардина, вдруг ставшая вдовой, хозяйка дома, носилась по натертым полам, дрожа от торжества. О, она была в восторге! Слуги знали это. Все знали это.
Ни один сорокатрехлетний брак не обходился без сложностей, но в особенности брак, в котором один из супругов продал часть другого без позволения этого другого. Делить дом с человеком, чье сердце ты скормила монстру, – в этом не было ничего приятного.
Обряд был невелик: кража сердца, извлеченного однажды ночью острым ножом, и заклинание на воске и шнурке, сердце обернуто в вату, упрятано в медный котелок, сварено с шафраном и доставлено м-ру Дорнейлу. К сожалению, старик очнулся на половине обряда и в полусне, будучи под чарами и потрясенным, заявил Бернардине, что никогда не простит ее и что настал конец их супружеству.
Таковы были последние слова, услышанные ею от него, однако из своенравия он остался в живых.
Всякий раз, глядя на него, она вспоминала о своем преступлении, а всякий раз, когда он смотрел на нее, вспоминал что-то, чего не мог запомнить. Вот так оно и тянулось десяток лет с лишком, и уж очень неприятным было это десятилетие. Время от времени он проходил мимо, горестно смотрел на нее, а она в ответ смотрела в небо, пока он не проходил. Его горе ветрянке было подобно.
Спала она в отдельной комнате, уже много лет запирая двери, он же спал в окружении коз и клочков сена, за тем, чем он занимался, никто не следил, домашнее хозяйство вели семь женщин из числа родственниц и еще одиннадцать были прислугой, эти изнывали от него с каждым днем все больше.
Чувства старика были безгласны и всеми обсуждались, зато чувства Бернардины – нет. Была у нее отжимная машинка, и она пропускала через нее его рубашки, вращая рукоятку и управляясь со своей яростью посредством отжима, хотя вся остальная стирка была на прислужницах.
Долгожданный конец настал, и тело старика выставили в комнате, формально бывшей столовой. Он лежал какой-то плоский и гладкий, словно бы самое тело его было из вареной шерсти. Домой его привезли на телеге.
Бернардина надела свое самое черное платье и самую густую вуаль. Она смотрела, скрытая ею, и улыбалась. Старик прожил отвратительно долго после того, как его сердце сожрал м-р Дорнейл.
Позади стола, на котором лежало тело старика, находилась высокая дверь. Сделанная из красного дерева, высотой она была в три этажа, протянувшись от величественного входа до чердака. Дверь никогда не открывалась. По всей ее высоте были вделаны железные замки, поперек дерева скользили засовы, и эти засовы цепями вязались к крепежу.
За дверью этой постанывал монстр в предвкушении следующей кормежки.
Если не знать о том, что там м-р Дорнейл, то стон можно ошибочно принять за посвист ветра. Обитатели же дома разбирались лучше. Прислуга была обязана полировать темную дверь мебельной полиролью и до блеска драить запоры. Порой какая-нибудь из девушек-прислужниц заглядывала в замочную скважину, стараясь увидеть м-ра Дорнейла, но видно было только размытую красноту, какую видишь, когда смотришь на солнце сквозь веко. Из всего м-ра Дорнейла видимой была только жижа, пробивавшаяся из-под двери.
Одна прислужница озабоченно зашла в столовую со шваброй. Жижа, какую следовало убрать, была темной и густой, кровавый глоток морской воды, утонувшее отчаяние.
Кто из нас не пытался отчистить с пола что-то мерзкое? Кто из нас не пытался вытравить память о пакостном с помощью отбеливателей и лимонов? Мерзость всегда оставалась, приманивая кошек, волнуя собак – что ни делай. Мир пропитан вредными веществами, такова она, правда, и каждого клочка земли касалось что-нибудь ужасное.
Прислужницы на вилле старика признательно бормотали. Старик был скверной извечной. Кто бы спокойно перенес то, как он заляпывал ковры грязью дорожной, а частенько и кое-чем похуже грязи. Наконец-то м-р Дорнейл прибрал его.
Теперь опять можно было отчистить ковры, отскрести пол, промыть с мылом окна, накрахмалить белье. Никаким козам не будет больше позволено забредать в спальни, никакие козы не будут больше злобно блеять в кухонных помещениях. Кого не стали бы выводить из себя козлы, стоящие на крыше и издающие дьявольские песнопения? Никому никогда козлы не нравились, никому, кроме старика, а раз он упокоился, то на коз можно не обращать внимания – или пускать их на жаркое.
Теперь время печь миндальные печенья да сосиски поджаривать. Поминание не могло быть незаметным: правила следовало соблюсти. Весь город заявится почтить усопшего, и дочерям дома предстояло устраивать прием, сидя на самом жестком из диванов. Горестные обряды.
Прислужницы десятилетиями поддерживали порядок на вилле под надзором двух хозяек, полагавших себя царицами, что Бернардина, что ее мать. У прислужниц терпения не хватало на недомыслие богачей. Сами они из деревень прибывали, где никто не носил корсетов, в которые им приходилось втискиваться, где ничьи дочери не выбегали на лестничные площадки с плаксивыми жалобами на плохо подогнанные оборки. В деревнях коз в дом не пускали. У богачей были иные представления. Десять трудных лет, как старик тронулся, прошли плохо, а теперь уже и курочки добрались до дома, чтобы усесться на насест по верхам в антикварном кабинете и на карнизах для штор. Яйца падали сверху и разбивались об пол. Кто мог бы подумать, что придется сражаться с курицами? В конце каждого дня появлялась рассерженная швабра.
В первый день поминаний на улице рядом с виллой ударил похоронный оркестр, колотя по кастрюлям и сковородкам, слышалось пение, время от времени один мужчина выводил трель на флейте, а другой пиликал на скрипке, тогда как остальные топали ногами и дудели в свои дудки.
Прислужницы вздохнули все разом. К тому ж оркестр был еще и грязен, не преминет по всей вилле наследить – ноги грязные, песни грязные.
Кто из нас не слыхивал душераздирающей музыки похоронного оркестра, не пробовал отрешиться от нее? Тут не помогают ни вата в ушах, ни вино на устах. Единственный способ отделаться от похоронного оркестра – это изгнать смерть из дому. Кто из нас не пробовал всяких заклятий? Они не действовали никогда.
Всегдашним делом Бернардины было заботиться о себе самой и всех пяти дочерях, и она делала все, что требовалось. Старик был игроком. Без сердца ни один мужчина не мог бы играть в карты. Это хорошо известно. Старик после того, как у него пропало сердце, стоял смущенно в уголке стола, пока все его бывшие, строившие козни партнеры тасовали карты, объявляли ставки и поедали сардины. Лишенному сердца старику уготована была всего лишь диета из овсянки на воде. Ничто уже не имело доброго вкуса, ничто уже не ощущалось добром. Уныло шаркал он по улицам от квартала к кварталу.
Бернардина же, с другой стороны, с продажей сердца своего мужа сделалась плодотворной и влиятельной ведьмой. Она завела бизнес по убийству врагов своих клиентов. Люди шли к ней за всякой гадостью для закладки в дымовые шашки, за зельем, какое, распространяясь в воздухе, делало всех его вдыхающих бледно-зелеными. Приходили к ней за цветами, которые, будучи приколотыми на грудь жен генералов, душили их до смерти во время танцев.
Сила ее исходила от монстра, которому она продала сердце старика. У м-ра Дорнейла была сила, чтобы поделиться, и не было никаких забот о будущем.
О, м-р Дорнейл был ужасен! У монстра за дверью имелись щупальца, может, с сотню их, может, и с тысячу, и эти щупальца трогали дверную раму, нежно оглаживали сырую шершавость дерева. У каждого щупальца было лицо одной из дочерей Бернардины или, когда настроение м-ра Дорнейла менялось, лицо всякого жителя городка. Щупальца могли сценки разыгрывать, как куклы: монстр двигал собственными конечностями по пространству за дверью, устраивая представление самому себе.
На улице играл оркестр, пальцы Бернардины так и ходили в перчатках. Этот оркестр никакому призраку покоя не даст. Призракам такого рода музыка ненавистна, все эти блямканья да взвизгиванья. Она подрядила оркестр играть в течение шести недель – днем и ночью. Кормить оркестрантов будут бараньим горохом и яичными блинами, каждый день она будет отпускать им семь бутылок вина из погреба. В делах поминальных она не жадничала.
Бернардина прошлась в танце в одиночку, а через одну из замочных скважин за нею следил м-р Дорнейл.
Кто из нас не пробовал держать дома под замком монстра? Монстрам в домах не место, но, даже если и так, сотня монстров могла бы повиснуть в чулане или втиснуться слоями под пол в спальне. Монстры-громадины могут устроиться во внутреннем дворике, куда только летающие способны добраться. Впрочем, то правда о монстрах, что они всегда находят путь на свободу.
Похоронный, это вам не танцевальный оркестр. Оркестранты его из оркестра смерти: тощие, птичьи лица, одни с усами, другие без. Черные их одеяния промокают под дождем.
В городе насчитывался двадцать один мужчина, и все они почитали за лучшее не жениться ни на одной из дочерей Бернардины. Имя м-ра Дорнейла было неизвестно, но понаслышке о нем знали. Никому из этих мужчин не хотелось утратить свое сердце. Уж лучше вместо этого быть в составе похоронного оркестра. Состоялось экстренное совещание. Большинство музыкантов были совсем не в ладах с инструментами. Быстренько освоили консервные банки и кастрюли, металлические ложки и винные бокалы, тех же, кто был лишен кухонной утвари, оставили ухать и траурно завывать по человеку, которого никто не знал.
Старик. Много лет перебирался он из конца в конец города, вышагивая очень неспешно и часто останавливаясь: пописает, кофе попьет – и дальше идет. Никогда не занимало его, у чьего крыльца он мочится. Никогда не заботило, чей кофе он пьет. Брал себе чашку прямо из чьих-то рук, а как заглянешь ему в глаза, тогда и увидишь, чего он лишен. Взгляните-ка: бездна.
В городе всего один человек был, кто не присоединился к похоронному оркестру, и человеком этим был торговец книгами.
Торговец книгами пешком пришел к дому, чтобы отдать дань уважения старику, много лет бывшему покупателем книг. Скорее даже и не совсем покупателем: он был тем лицом, кто стоял себе в уголке среди полок и нежно оглаживал книги, хотя давно уже не мог их читать. Лишенный сердца, старик остался без истории, он хотя и искал ее, но не мог отыскать ту, с какою был рожден.
Торговец книгами знал и коз умершего. Тем нравилось таскать клей, часто их приходилось гнать прочь, но он разрешал им заходить в магазин, когда приходил старик. На всем пути до виллы его сопровождали семенившие трусцой козы, требовавшие возмездия.
Им нужна была вдова, им нужен был м-р Дорнейл, им нужно было втоптать дом в булыжник и расправиться с ним без остатка.
Такое в природе коз: преданных, злобных, непокорных. Коз было целое стадо, и они сопровождали торговца книгами, извещая его о необходимости иметь при себе нож и уметь колдовать. Торговец книгами, впрочем, не понимал, как изъясняться с козами, а потому шагал, неся букет цветов в подарок самой младшей из дочерей.
Торговец книгами, можно заметить, был дурачком, воображавшим, что младшую дочь можно было бы запросто под венец повести. Она, разумеется, была собственностью м-ра Дорнейла, и любой ее муж также становился бы собственностью м-ра Дорнейла.
Увы, торговец книгами был всего лишь человеком, несведущим в колдовской морали, и козы не были его воинством. Они шли и шли, одолевая булыжник, пятьдесят взбешенных коз, по пути к вилле. Они тосковали по старику, и им хватало криков его дочерей с верхнего этажа дома, чтобы загореться желанием взобраться на крышу, содрать черепицу, попрыгать вниз через стропила и поглотить вселенную.
У коз просыпаются желания ничуть не меньше, чем у любых других, а может, и больше. Монстры коз не заботили. Козы целиком отдавались выполняемой задаче. Они достаточно наслушались в доме и знали, где ключи.
Они пришли за м-ром Дорнейлом – копытце к копытцу.
Кто из нас не пробовал отвадить коз от дома? Коз нельзя отделить от их желаний. Если какой-нибудь козе захочется спуститься по каминной трубе, она это сделает. Если козе захочется устроиться на карнизе, она это сделает. Если козе захочется съесть автомобиль, она съест автомобиль, даже если это «Форд модели Т» и выкрашен он белой краской, а к нему сзади привязаны консервные банки, возвещающие о новобрачных. Козы слопают и банки. Козы слопают украшающие ленточки. Козы ввалятся в дом, словно подружки невесты, уже расправившиеся с соперницей-невестой, и они в нем останутся.
– А ну-ка зашнуруйте меня, никудышние сестрицы! – кричала в лестничный пролет самая старшая из дочерей Бернардины. Му́ке было тридцать девять. Кто назовет дочь Мукой? Мать, избравшая именем каждой дочери разные стадии родовых болей.
Вторая по старшинству дочь, Ко́рча, вышла из собственной спальни.
– Она заставила меня даже перчатки в черное выкрасить, – пожаловалась она, выгибая пальцы с непослушно налаченными красными ногтями.
Третья и четвертая дочери, Ломота и Горячка, обе были мрачны. Они только-только выкрасили в черное волосы, которые были разделены посреди головы на пробор и завивались кольцами у шеи с затылка. Вся одежда красилась во дворе в ванне, из которой чернота плескалась на землю. На следующий год латук вырастет синим, а капуста серой. Волосы же красились в раковинах, так даже трещины в фаянсе сделались черными.
Платья дочерей еще не высохли. Стоило им сесть, как они оставляли тени самих себя, тени, похожие на призраки: изгиб турнюра и кости, бедра, засаженные в парчовую клетку, влажные шерстяные чулки. Краска тронула их кожу, и каждая из дочерей теперь была сизой от горла до ляжек, покрыта чернильными полосками и темными мазками. Им было чересчур жарко и чересчур мокро. У каждой из дочерей имелось приданое из бледно-розового шелка с вышитыми бабочками и птичками, но ни на одной ничего из этого не было. Дурной старый кот по кличке Хвать угнездился в сундуке с трусиками, панталонами, комбинациями, мягкими кружевными бюстгальтерами и торжествующе мурлыкал.
– Почему черное-то? – хныкала Корча. – Мы будем хуже, чем были.
– Она хочет, чтоб мы выглядели подобающе, – сказала Горячка. – Нам приходится отстаивать репутацию.
– Это нам ее репутацию надо отстаивать, – поправила Корча.
В комнату вошла пятая дочь. Она все еще была юна и красива и была уверена, что все остальное неважно. Ей было всего двадцать, а из имен ей досталось лучшее – Слезка. Она была убеждена, что ее приданое, во всяком случае, найдет применение.
Слезка надела под свое черное платье зеленое из тканого шелка с вышитыми побегами травы и расшитое золотыми сверчками, только теперь они попали в Хадейский дом. Черное платье прежде было из лавандового муслина, расписанного оранжевыми цветами. Теперь на нем были серые цветы, так что все хлопоты с окрашиванием оказались напрасными. Слезка томилась под слоями тканей, но сдаваться не собиралась. Она тронула пальчиком кружевную опушку своих самых зеленых панталон и подумала про свадьбу весной. Подумала про мужчину, которого встретила, того, с высокой прической и пахнущего цветочным одеколоном, того, чьи губы нашептывали ей на ушко тайны.
Он сам был тайной, он со всеми своими книжками, он со своим жилетом.
Пять сестриц выстроились в цепочку, и каждая уперлась ногой в хребет впереди стоявшей и затягивала ей шнуровку корсета.
Что могло сотворить такую женщину, как их мать? Трудно сказать. Наверное, ее зубилом тесали, а тело вырубили из сланца, окружавшего имение. Мать их была лавой, обрамленной в кружева. Ничего с ней нельзя было поделать. Дочери были узницами злобы и пауков. Дом принадлежал матери, и она была в нем законом.
– Никакую репутацию мы не отстаиваем, – пробормотала Ломота. – Это всего лишь мистер Дорнейл.
– Всего лишь? Мистер Дорнейл, это не просто «всего лишь». Восемь лет траура, и мне стукнет сорок семь, – сказала Мука.
– И вместо того чтобы заботиться о собственных детях, ты будешь заботиться о мистере Дорнейле, – проговорила Горячка. – Такой будет твоя обязанность, когда мама умрет. Ты знаешь, что так и будет.
– Она никогда не умрет, – возразила Мука. – Только посмотри на нее. И посмотри на бабушку.
Действительно. Этой бабушке, жившей на чердаке и носившей имя Марии Жозефы, в общем-то не было особого смысла оставаться в живых, но она за жизнь цеплялась, нося на голове серебристо-белое великолепие волос в двенадцать футов длиной. Миниатюрная и хрупкая, она носила ножи у себя за поясом. Порой заплетала волосы в косы и повисала на них, испытывая свою смелость, и, когда делала это, злобно улыбалась.
Бабушка носила шесть золотых обручальных колец, в ушах ее раскачивались здоровенные аметисты, а шею украшало громадное ожерелье из изумрудов. Драгоценности давили ее к земле, а она отказывалась составлять завещание. Старуха кружилась в ведьмином танце на самом верху, а волосы влачились за нею, собирая пыль. Этажами ниже прислужницы поглядывали вверх и вздыхали при цокающих звуках ее каблуков.
У нее хватало силы убить любого одними только косами, и на деле именно так она и убила шестерых мужчин в своей жизни. Ста двадцати двух лет от роду, она несколько раз теряла терпение. Ни один мужчина и представить себе не мог, что будет задушен во сне косами собственной жены.
Хотя… следовало бы.
Ни один мужчина и представить себе не мог, что его сердце скормят монстру.
Хотя… следовало бы.
Нынче она волосы распускала свободно. Один из ее мужей как-то назвал ее волосы великолепием. Не были они великолепием. А были гривой дикой белой лошади. Драгоценности доставались ей от всех мужчин, а еще и от разбитых бутылок. Стекляшки она носила так же, как и изумруды. До сей поры все зубы у нее были собственными.
М-р Дорнейл был единственным, у кого хватало сил любить ее. На чердаке великолепная бабушка вдевала в уши аметистовые подвески. Волосы шлейфом тянулись за нею.
Кто из нас не пробовал держать в доме престарелую родственницу? Нельзя этого делать. Они выходят на улицу, покупают роскошные продукты, не имея кошельков, бросаются апельсинами в мальчишек разносчиков газет, оскорбляют полицию. Они находят новую любовь среди таких же престарелых потерянных душ, а потом сочетаются браком с незнакомцами в судебном порядке, и все это время их дети охотятся за ними, оказываясь не в силах их поймать. Престарелых, как монстров, как летучих мышей, в клетку не посадишь.
Есть люди, считающие Бернардину монстром. Может, так оно и было. Она хоть и скормила сердце собственного мужа м-ру Дорнейлу, теперь извращенно желала дать монстру отлуп. Были ведь все эти дочери, ни одна из которых не бывала под венцом. Сама она точно больше замуж не выйдет. Ей хотелось побольше силы, побольше чего-то – как награды за трудности в поисках мужчин для своих ужасных дочерей. В дочерях не было ничего приятного. В мужчинах их городка тоже не было ничего приятного. Они должны бы предлагать подарки, деньги, земли. Вместо этого они отводили взгляды, когда она мимо шла, если только им колдовское заклятье не требовалось.
М-р Дорнейл начинал подумывать о следующей кормежке. Он начинал мужчин сзывать, распространять запах духов, пренебрегать Бернардиной, которая не выносила пренебрежения. Замки были надежными, цепи крепкими, и Бернардине казалось, что все в ее власти. Ей представлялось, что ее заклятья надежны.
Это было не так. Ни одно заклятье не бывает надежным.
Кто из нас не старался удержать дочь дома? Они выскальзывают сквозь трещинки в окнах, проползают в щель под дверью, и повсюду, повсюду, во всех темных закоулках их поджидает будущее, одаривает их цветами, целует их в горлышко. Что до невинности… что сказать. Если живешь в деревне вроде этой, так знаешь, что в конечном счете все это игра в притворство, настоятельное требование, мол, лишь девственница может быть настоящей невестой в белом. Всем нам тоже известны такие заклинанья, те самые, что нужны для того, чтобы выставить что-то в совершенно ином виде.
У Муки была своя любовница в доме, и кому было какое дело, что любовница ее служила подручной повара, воровала мясо, соль и сало и устраивала в деревне пиршества для всех сирот и всех кошек? Никому, кроме самой Муки, дела не было до того, что частенько стояла она на коленях на кухне в муке́ и сахаре, дни проводила, давая работу языку под фартуком у девчонки, обминая пальцами ее бедра, словно тесто месила. У Муки каждая коленная чашечка могла бы в чумичке уместиться, а по коже ее будто печатные валики с цветками прошлись, какими обычно украшают печенья к чаю.
Мука ничуть не была одинокой при всем том, что была ведьминой дочкой. Заклятья ее матери только на мужчин действовали. Для любого же, кто не мужчина, Мука была доступна. Нехватки же таковых не ощущалось, даже в этом доме дочерей. Всего обитали в нем восемнадцать женщин, и ни одна из них не предназначалась в жены мужчинам, за, наверное, единственным исключением Бернардины, которая аккуратненько от своего мужа избавилась. Чувства Горячки, Ломоты и Корчи были те же, что и у Муки. По всей деревне было полно женщин, приглашенных ученых и разъездных торговцев, мужские костюмы которых скрывали совсем не то, что выставлялось напоказ. Были в деревне и личности вовсе без пола, лица, чья явь вполне оказывалась за рамками заклятия. Горячке вообще любовь была без надобности, разве что к небесам, и по ночам она глядела в окно спальни и пересчитывала звезды, строя пути их орбит. И потом была ведь еще и Слезка, единственная, кому хотелось чего-то от мужей. Сестры смотрели на нее и морщились. Зеленое платье. Волосы, выбивающиеся из косиц. Остальные тихо-мирно жили в доме, занимались своими делами, и заклятье матери их никак не касалось.
Заклятье было старомодно и глупо, как это часто случается с заклятьями, введенными в обман языками и шорохами за оконными рамами, обманутыми любовными посланиями, привязанными к чешуйчатым лапкам голубей. Кто из нас не пытался воспользоваться такого рода заклятьем?
М-р Дорнейл чуял запах моря, печеного теста, маринованного перца, дуновение прожженного шоколада, чуял, как танцует бабушка.
М-ру Дорнейлу по вкусу были сердца и слезы, а еще ему по вкусу была Мария Жозефа, потому как давным-давно она натолкнулась на него на пляже: вытащила из прибоя этот ужас, заключенный в медный сосуд, покрытый прилипалами. Кто-то забросил монстра в пучину, только монстры всплывают.
Бабушка тогда была молоденькой девочкой в белом платье, расшитом глазными яблоками. Она вовсе никогда не была хорошенькой. Занималась она шитьем да вышивкой, а еще тайно обучалась ведьмой из их деревни, обучалась всем на беду.
У Марии Жозефы были необычайно большие глаза, заостренное, как лисья мордочка, личико и волосы цвета полуночи. Волосы она укладывала на голове короной, скрывая, что стащила у соседней ведьмы несколько звездочек, чтобы украсить ее.
Найдя медный сосуд, она смекнула что к чему и обхватила его крепко своим маленьким кулачком.
– Ну и что ты там такое? – спросила она и улыбнулась, когда сидевший внутри зашептал ей в ответ.
– Чудо, – долетело изнутри сосуда, и то было все, что требовалось знать Марии Жозефе, чтобы пойти к отцу, одолжить у него тесак и содрать затычку, не дававшую монстру намокнуть во время его странствий по волнам.
М-р Дорнейл явился на белый свет голодным, сожрал сердце отца Марии Жозефы, и тогда она стала совершенно свободной дочерью, ударилась в вольный загул.
– Мы будем жить вместе, ты и я, – сказала она, свешивая с головы косы. М-р Дорнейл вполне удобно устроился во внутреннем дворике дома на сотню лет и больше, время от времени он ощущал голод, и время от времени его кормили сердцами мужей. Мужей было много, много было и сердец. М-р Дорнейл растолстел и обленился за дверью, находил утешенье в косточках, а дом разрастался, вмещая его.
Нынче ему опять было голодно.
М-р Дорнейл воспользовался одним щупальцем, чтобы подсматривать в замочную скважину – за дочерьми. Монстр вжимался в дерево, пробуя себя. Он призывно кричал в дом, тужился, однако замки держали надежно.
– Я его слышу, – сказала Ломота.
– Опять орет, – кивнула Корча. – Жуть.
Щупалец шарил под дверью, извиваясь, как червяк после грозы. Дочери содрогнулись, и Мука ударила в колокольчик, призывая слуг.
Снаружи же строем шли козы, прокладывая себе путь и ведя за собой торговца книгами. Или, может, торговец книгами привел их. В любом случае земля дробно подрагивала, слышалось топанье, будто быки бежали или верующие паломники шли, но если глянуть козам в глаза, то те в боковом свете блистали воинственно. Козы трусили к вилле, и у каждой был свой собственный план.
Сестрицы сошли вниз. Дом пропах чесноком, который одна из прислужниц развесила повсюду, может, чтобы скрыть запах трупа, а может, чтобы досадить их матери.
Бернардина не была вампиром. Ведьмам чеснок нипочем, так же, как и лилии или колья. Да и в доме особо приятно никогда не пахло. А монстр источал особенную вонь.
Мука прикрыла нос платочком и старалась не глядеть на тело старика. Старик этот ничего никому не оставил. Как-то, в последние годы, он съел свои сбережения: монету за монетой, банкноту за банкнотой, – а потом выложил это в виде дерьма прямо во дворе. Так оно там до сих пор и схоронено, никто не пожелал его извлечь.
Пять дочерей уселись напротив плоского старика на предназначенном им диване по случаю, тот самом, на каком обивка вызывала чесотку, а никакого покрывала не было вовсе. Было им сыро и темно, как в грозовую погоду, и ждали они, когда весь город придет к ним выразить почтение.
М-р Дорнейл тоже ждал.
Как-то ночью Слезка вылезла из окна своей спальни и побежала по крышам, пока не увидела внизу на улице своего будущего мужа, продававшего книги с прилавка: рукава закатаны по локоть, пара толстенных очков в проволочной оправе, в жилете из набивного шелка. «Вот, – подумала она. – Вот он, мой муж».
– Взгляните сюда, – призвала она, и он взглянул. Она подняла юбки, показав сначала свои икры, потом коленки, потом свои бедра, а потом зажала юбки меж ног, чтобы показать ему округлые формы своей… У парня глаза на лоб полезли.
– Да кто ж вы такая? – спросил он.
– Ведьмина младшая дочка, – ответила Слезка, поигрывая своей косичкой школьницы. Она притворялась, будто намного лучше, чем была. Была же она не так уж и хороша. Она побывала у матери в мастерской и съела так много марципанов, что легко могла бы обратиться в сову. Стоило ей лишь юбки свои развести, она бы смогла слететь прямо на него, но она того не сделала. Нет никакой пользы обнаруживать все свои способности при первой встрече. Она не хотела его пугать. И так видела, что он человек хорошо воспитанный, что прилавок его полон книг в кожаных переплетах. У него была собственная лошадь, а семья их владела особняком с мраморными полами. Он не был всего лишь продавцом книг. Он был мужчиной, на которого ей стоило потратить время.
Она подняла юбку еще на дюйм повыше и показала ему трусики, украшенные зелеными змейками, – каждая была вышита шелковой ниткой и до того походила на живую, что, казалось, ползла, извиваясь.
Месяцы миновали с тех пор, и Слезка терпеливо ждала предложения. А вовсе не траура, на который у нее вовсе не было времени.
Бабушка выскочила из своей спальни и понеслась вниз по лестнице, крохотуля-фурия да и только. Она затопала, и сестрицы вздохнули.
– Опять бабуля пляшет, – сказала Горячка.
– Бабуля наслаждается похоронным оркестром. Он мне всю прошлую ночь спать не давал, пока глаза не посохли, – заворчала Ломота.
– Я десять лет не спала, – с превосходством произнесла Мука. – Надень плащ, Слезка. Мне видно край твоей зелени. Ты думаешь, что это тайна, а оно не так.
– Должна же я что-то и для себя иметь, – огрызнулась Слезка.
– А я красную ленточку ношу, – сообщила Ломота.
– Где?
Ломота улыбнулась и отвечать не стала. Остальные сестрицы засопели. Ломота всегда была Ломотой, а сами они всегда были самими собой.
– Бабуле нельзя опять волю давать, – заявила Слезка. – Она нам репутацию испортит. Ни одной так никогда мужа и не найти.
Сестрицы посмотрели на нее. Из них она была единственная с репутацией. Единственная, кто мужа хотела. Остальные сочли, что этот план не жизнен. Не было у них никакого интереса ходить за м-ром Дорнейлом и кормить его, они считали сестричку дурочкой, если та воображает, что сердце ее мужа не пойдет монстру на ужин. Слезка была романтиком, остальные сестры – прагматиками. Они отлично привыкли обходить трудности заклятий.
Слезка взглянула на прелестные длинные волосы бабушки и подумала, что сумела бы спрясть из них шелк и пустить его на свадебное платье. Она возьмет на себя управление книжной лавкой и прочтет каждую книгу в ней перед тем, как ее продать. Будет нежно ухаживать за ними, ни единому книжному червяку не позволит пробраться на книжные страницы. Будет начищать переплеты, как добротную обувную кожу, и протирать золотые обрезы мягкой тряпочкой. Ее муж будет пить шерри каждый вечер, пока она будет читать при свете свечей. Слезка была очень молода. Она считала, что только это и имеет значение.
В дверь звонили, а по крыше кто-то галопом носился. Во всем доме прислужницы настороженно замерли. Похоронный оркестр перестал играть.
Бернардина сошла вниз по главной лестнице, связка ключей позвякивала у нее на поясе, обутые в черные тапочки ноги ступали осторожно, как копыта, в полной готовности была небольшая коллекция из ножей, шнурков, горшочков и шафрана.
Торговец книгами просунул голову в дверь, удивленный отсутствием приветствия.
– Вы пришли! – выкрикнула Слезка.
Летучие мыши пустились в полет из широкополой шляпы. Две козы на крыше плясали тарантеллу. Остальные козы выжидали. Они были повсюду.
М-р Дорнейл потянулся, предвкушая свои последующие пятьдесят лет.
Кто из нас не пытался удержать любовь в доме? Она всегда сопротивляется, сжигает себя в керосиновых лампах, складывается в грязное белье, подготовленное для отправки в прачечную. Она противится замкнутости, выворачивается через цепочки карманных часов и прячется в клювиках цыплят только затем, чтобы вылететь из них, когда те принимаются клевать свой корм. Она отправляется в полет, пристав к меху или оперенью животных, к крыльям летучих мышей, к чешуе рыб, и особенное удовольствие ей доставляет обернуться вокруг чьего-то пальца, обвив чье-то обручальное кольцо, и отправиться на поезде. Что есть любовь, как не голод?
Торговец книгами пришел в дом без шляпы, и м-р Дорнейл наблюдал за ним в замочную скважину. В этой груди было сердце, да, жирное и трепещущее сердце, сердце, которое монстр с удовольствием потушил бы.
Торговец книгами присел на диван напротив дочерей.
– Я принес цветы, – проговорил он и вытащил цветы из пиджака. Сделаны они были из бумаги и опрыснуты лимоном. То был сплющенный букет цветочных букетиков, и стоило тряхнуть его в воздухе, как он раскрывался пышной бело-розовой и красной копною, вся она была исписана стихами какого-то старинного поэта.
Цветы из страниц, раскрашенных и тщательно сложенных, может, в сотню роз из бумаги, и Слезка подалась вперед, чтобы взять их у него, но Бернардина взяла букет и вручила его опешившей Муке.
– Это что такое? – вскинулась Мука. – Это похороны. Мы скорбим.
Ей этот торговец книгами был вовсе не интересен. Жилет на нем был цвета хурмы, и у него была бородка. Бородки Мука ненавидела. Она вообще всех мужчин ненавидела. Представление о муже было ей так же чуждо, как и пахнущие лимоном прозаические розы, так же чуждо, как шипы, которые она могла оборвать кончиками пальцев.
Как раз тогда через комнату прошествовала подручная повара с полными руками миндального печенья, попка ее, округлая и упругая, напоминала свежий каравай из духовки. Мука следила за нею, не издавая ни звука. Она-то представляла себе, что не будет никакой помолвки для нее в ее-то тридцать девять лет.
Бернардина посмотрела на идеальное сердце молодого человека и кивнула. Кот по кличке Хвать гонял по всему дому, все когти его были в располосованном розовом шелке.
– Этот мужчина женится на моей старшей дочери, – возгласила Бернардина, и у Слезки с Мукой перехватило дыхание.
Прислужница влетела со шваброй, дабы убедиться, что никто не поскользнулся на жиже, и в дверь, танцуя, вошла бабушка, сверкая драгоценностями. Похоронный оркестр на улице вновь заиграл, хотя оркестранты уже выдули четыре бутылки вина. Одного из них уже вырвало в его же шляпу, а другого вначале потревожил, а потом долбанул рогами козел.
Бернардина погремела ключами.
– Дочери, – начала она.
– Мама, – перебила Мука. – Я ни за что не выйду за этого человека.
– Еще как выйдешь, – отрезала Бернардина. – Мистер Дорнейл настаивает, а мистер Дорнейл – это закон нашего дома.
Бабушка сняла одно из шести обручальных колец с пальца и надела на другой, а потом обратно. Кольцо было массивное, сделанное из темного золота с чеканкой в виде щупальцев. О! Она его обожала. Подарил его ей какой-то матрос. Или, может, она нашла его на пальце какого-нибудь утопленника и стащила его мало-помалу через косточки того бледно-синего пальца. Или, может…
Кто же из нас не знает мистера Дорнейла?
Бернардина собственное обручальное кольцо держала в руке, а потом надела его на палец торговца книгами. Она расколдовала Муку, и старшая дочь почувствовала, что развязана, заклинанье само снялось.
За дверью м-р Дорнейл двигался так, что правдиво и не опишешь. Он взбирался по дереву, пуская в ход все свои присоски сразу: мягонький, прилипчивый подъем, словно пробег мухи по поверхности молока или явление на белый свет червяка из ноздри дорогого покойника.
М-р Дорнейл был тьмою, но м-р Дорнейл был любим.
Бабушка танцевала, хлопая в ладоши, сверкая ярчайшими драгоценностями и самым цветастым нижним бельем – фламенко в медленном исполнении.
Бернардина вставила ключ в замок.
– Отец, – позвала она. Наверное, она все-таки была монстром. Этого она никогда не отрицала. Она была дочерью монстра.
Ответа не было.
– Что ты мне дашь, если я дам тебе свежее сердце?
Дверь дрогнула, и м-р Дорнейл выпростал сверху и снизу семь щупальцев, упираясь в дверной проем, протискиваясь через замки. Дверь сотряслась, и м-р Дорнейл сорвал засовы и разорвал цепи.
Пять дочерей содрогнулись, а м-р Дорнейл выставил щупальца с их лицами, каждое было одето в черную хламиду, каждое представляло дочку без будущего, без каких бы то ни было собственных представлений.
Торговец книгами пошел к двери, не к двери м-ра Дорнейла, а к двери выхода на улицу.
Толкало его на это не колдовство Бернардины или м-ра Дорнейла. Толкали его на это козы.
Кто из нас не пытался жить вечно? На это требуется труд, бессмертие – точно так же, как и бесстыдство. Низости без стараний не бывает. За нее платить приходится. Она дорого обходится. Кое-кто из нас пробовал достичь бессмертия при помощи оливкового масла и апельсинов, иные пытались заполучить его, вознеся пятки над головами монстров и выжидая возможности ударить.
Раздавалось громыханье, все сотрясающий грохот коз. Потоком шла белая шерсть, перезванивались колокольцы, громко и уверенно, колокольным звоном церковного светопреставления. Трезвонили тысячи коз, тысячи коз песенно блеяли: козы из мест за многие мили вокруг явились почтить память старика. Козы с топотом ввалились в виллу, вышибив дверь.
Снаружи трепыхалась белая широкополая шляпа, освободившаяся от летучих мышей, а в каминной трубе головами вниз висели летучие мыши, каждая из которых походила на трепыхающееся сердце с крылышками.
В самой вилле мелькнул краешек зеленой нижней юбки, а потом показалось и целиком зеленое платье, когда Слезка порвала перед черного балахона, являя скрытую за ним весну, а торговец книгами раскрыл глаза и увидел, что на него надвигается.
М-р Дорнейл протягивал свои тысячу щупальцев, с лицом горожан на каждом, а у оркестрантов бешено колотились сердца, желавшие предложить себя монстру под колдовскими чарами Бернардины и магией м-ра Дорнейла.
На столе поднялось тело старика, вся одежда которого была забита летучими мышами. Его подняло в воздух. Старик проплыл через столовую, вылетел в дверь, а с ним и музыка похоронного оркестра, мелодия фальшивящих тромбонов. Козы со стариком уводили свои сердца прочь.
Вздрогнула каминная труба, потом задрожали стропила, потом дверной косяк.
Появился м-р Дорнейл.
М-р Дорнейл жаждал всего на свете. Он просто помирал с голоду, и по всей деревне извивались его щупальца, осклизлые конечности монстра, разлеталась жижа с них, тело его сделалось океаном, полным лавы, одни куски его походили на скалы, а другие на айвовое желе.
У прислужниц в доме терпение лопнуло. Швабра взметнулась, словно меч, когда тысяча коз с топотом прошлась по м-ру Дорнейлу во внутренний дворик, вверх по стенам, потом снова вниз.
Козы были голодны. Коз одолевала любовь.
Кто из нас сможет забыть когда-нибудь вид м-ра Дорнейла? Монстра-волну, монстра-цунами, монстра-прорванную плотину – и все это наполненное любовью утраченного, съеденных сердец и воспоминаний, слившихся во всеобщий потоп? Кто сможет забыть коз, стоявших поверх м-ра Дорнейла, когда каждая коза на сотни миль вокруг тянула свою дьявольскую песнь, вострила копытца, а потом принималась сжирать монстра с фундамента, точно так же, как сжирали бы «модель Т»?
Кому забыть, как призраки хлынули с фундаментов в момент, когда оркестр перестал играть, белая мгла мужей, стремительное облако лишенных сердца?
Кто сможет забыть торговца книгами, то, как смастерил он плот из книг, то, как прижал он к себе ведьмину младшую дочку и взял ее с собой в плаванье, как раз когда м-р Дорнейл разливался к морю? Торговца книгами не заботило, что ведьмина младшая дочка ничуть не привлекательна. Он тоже был ничуть не привлекателен. Он прочел все книги в своей лавке, и через них он заглянул за края белого света.
Бернардина в своем черном платье, Мария Жозефа в своем подвенечном наряде, оставшиеся четыре внучки м-ра Дорнейла – все стояли во дворике виллы, а летучие мыши плясали над ними, пока дочери одна за другой срывали с себя мрачные наряды и оголяли свои рубиновые когти.
Все они были монстрами, все они любили, все они были быстроноги и свободны от дома. В считаные мгновения их не стало – разлетелись в будущее, в прошлое, к звездам и возможностям. К печеньям и пирожкам. Курочки улетели с крыши.
Марию Жозефу вынесло на пенный гребень ревущей волны-монстра, все ее обручальные кольца блистали, пока ее и этот ужас, чудо, мужа в этой истории, не смыло прямо в океан, не обременявший себя правилами галантности.
Их уносило, и все мы глядели им вслед, музыканты из оркестра, козы, выщипавшие цепи, приковывавшие м-ра Дорнейла к нашему городку, летучие мыши, уносившие бабушкины драгоценности, цыплята на гардинах, прислужницы с копьями, замаскированными под швабры.
В конце концов осталась одна-единственная Бернардина в небольшой лодчонке на месте, где когда-то стоял дом. Кто из нас не попадал из бури в потоп, как из огня да в полымя? Кто из нас не творил себе врагов с крыльями да щупальцами? Кто из нас не видел, как женщина в черном сама себя расколдовывает, сидя какое-то время в лодчонке посреди волнующегося океана в компании призраков, как хватают ее шпили зданий, когда она пробирается среди утонувших?
Рассказы о монстрах, бывает, и по-другому кончаются, но у этого конец такой: по новорожденному морю плывет белая широкополая шляпа, а старик внизу, сразу под волнами, носит ее, когда вновь открывает глаза.
