В некоторых частях света таких, как ты, зовут вампирами. Это потому, что род человеческий предпочитает подслащивать дурные вести. Вампиризм – это приемлемый ужас, романтизированный, как метафора полового усмирения. Как обычно, истина суровее. Знающие люди повсюду в иных местах шепчут: «Носферату». На юге это пьющая кровь детей Ламия или Вурдалак. В культурах тропиков страшатся Пенанггалана, и поделом: стоит его шипастому языку начать ввинчиваться в задницу, он не остановится, пока не доберется до печени. Действительно, подобные создания существуют, и каждое ужасно на свой особый лад. Некоторые из них могли бы считаться твоими неправедными отпрысками. Однако ни одно из них по части ужаса и в подметки не годится твоим семи лордам, ставшим темами подлинных сказаний у бивачного костра и сказок про всяких страшил.

Лорды Копай, Хватай и Темный не объявлялись со времен Междуцарствия. Возможно, их истребили, хотя ты по-прежнему относишься к этому скептически. Д-р Гасило обитает на Крайнем Севере в пещере, выстланной костями людей и зверей. Местные князьки-ярлы ублажают его вереницами розовощеких мальчиков и девочек, отчаянно стараясь уберечь свои скромные селеньица от бойни. М-р Крапинка обитает в Королевских катакомбах Имперского Города, он оказался там гораздо раньше, чем рабы подняли на место камни для закладки города. Нет никакого недостатка в изнеженных напудренных лярвах обоего пола, настолько приближенных ко двору: похоти м-р Крапинка предается с большим удовольствием. Как он еще не иссох от анемии на жиденькой кашице – это другой вопрос. М-р Дранка таится высоко в горах Андалусии на каком-то одиноком утесе. С виду он кажется прокаженным сфинксом, чья внешность истерлась на ветру и потрескалась. Он обещает опрометчивым путникам безопасный проход, если те отгадают загадку. Как и все вы, м-р Дранка грязный лжец.

Мыслями ты далеко со своей разбросанной братией, когда ты цинично оцениваешь пару дюжин крестьян, цепями прикованных к полу темницы. Подношение нескольких баронетов, курильщиков всякой дряни, никак не пятнающих репутацию своих надменных предков.

Льет по каплям вода. Холодный ветер свистит в каминном дымоходе. Крестьяне закатывают глаза, и те становятся белыми от ужаса. От крестьян несет потом животных и застарелой мочой. Они невнятно бормочут и молят своих богов, своих святых, своих предков. Ни единой грудастой, полнокровной бабенки среди этой швали. Нет и ни одного деревенского героя со стальными мускулами и еще более стальной решимостью, нет даже сына какого-нибудь кузнеца, малого, у кого бугрящиеся мышцы говорили бы о скрытых возможностях, неведомых самому обделенному судьбой их обладателю. Это скопище – дрянь, говенная требуха с хрящами, что годится разве что на колбасу, какую разносчики втюхивают в темных закоулках. Плоть и кровь не вся одинакова, как неодинаковы и свойства света и тьмы. Возможно, нужно подправить кое-что, если еще не поздно.

Ты дергаешь из толпы ту, что меньше всех воняет и истощена, вскидываешь ее, брыкающуюся и извивающуюся, высоко и выдавливаешь все ее соки в свою задранную пасть. Эта полузрелая молочница – твоя плата как попечителя аппетита вечной тьмы. Ты отбрасываешь выжатые остатки. Остальное же хныкающее стадо – собственность того бо́льшего, кого ты своим существованием представляешь в виде антропоморфического факсимиле, проекцией фальшивой жизни. Крестьяне предсказуемо ошарашены тем, как из молочницы выпущена кровь. Они хором завывают и с удвоенной истовостью бормочут свои молитвы и проклятия. Вот так всегда: обыкновение нудное, как и самое Время.

Мускулистые дикари из Пелоки в палаческих капюшонах крутят ручки лебедки. Плита обтесанного камня со скрежетом ползет вверх. Когда сломаны печати, знаки, выбитые на камне, меняют места. Ревун поет песню нескончаемой черноты, которая забивает мозги. Начинается это мгновенно, потому как никогда не прекращается. Жалкий желвак твоего сердца учащает биение от такой близости к своему Создателю (Уничтожителю созданного?). О, порочная ирония: получить жизнь от такого живоглота! Затыкаешь уши – не для того, чтобы заглушить надвигающуюся резню, конечно же, нет! Нет, хочется воспрепятствовать зову тьмы, прогнать прочь пятнистые взвеси памяти из твоей предыдущей не-жизни. Сладостная агония охватывает, когда эта беззвучная песнь становится пронзительной.

Стена кварца отражает блики света, а в самой середине ее зазубренная кроваво-красная дыра, заткнуть которую можно бы кулаком какого-нибудь здоровяка. Дыра слегка расширяется, когда Пустота вдыхает запахи тепла и страха. Дюжина дыр поменьше образуется в виде завитка вокруг большого отверстия. Каждая испускает музыку, каждая пузырится радиацией перегретой бесконечности. Желудочные кислоты первородной реальности курятся, прорезая себе проходы в кристалл.

Небесная песнь возносится, становится пронзительной мелодией флейты, которая вздымается выше и выше до затяжного визга. Крик этот попадает в спектр смертных и вызывает расслабление клапанных регуляторов организма. Тяготение смещается и угрожающе возрастает. Сельчане один за другим рывком высвобождаются, выдергиваются из своих уз (тянущихся следом обрубленных конечностей и сердцевины кишок), словно бы захваченные невидимыми завихрениями циклона. Тела шмякаются о стену и зависают, как привязанные. Мгновенно. Тяга Пустоты неодолима. Их засасывает в скважину кристалла – один сдирающий кожу дюйм за другим, дробящим кости. Живое мясо подается через мясорубку скотобойни. Крики стихают и прекращаются. Остающиеся лужицы спроваживаются в черную вонючую дыру, оставляя пол узилища чистым, будто вылизанным. Наконец твои прислужники с грохотом обрушивают охранительные ворота. Головы у дикарей понурены. Из-под их капюшонов проскакивают рыдания.

Тут трудно не посочувствовать скулящим смертным. Вся эта кровавая катавасия проходила бы куда как к черту проще, если бы прорезь между плоскостью смертного и Великой Тьмой была бы капельку пошире. Забавно, м-р Крапинка сидит над пропастью в земле, м-р Гасило торчит из ямы, ширины какой вполне хватит, чтоб слона глотнуть. А ты? Ты зеница ока дырки от сучка. Была б возможность, ты мигом изменил бы. Некий вулкан в Перу приходит на ум…

– Хозяин!

Джей Ухмылка стоит у плит нижних ступеней лестницы, идущей, извиваясь, прямо в твой замок. Джей Ухмылка, кажется, как обычно, обходителен, если не обращать внимания на его шизофреническое уплощение эмоций. Впрочем, его отороченные мехом бархатные перчатки скрывают руки, похожие на голые кости. Ноги его (сапоги по колено) и пенис (железный гульфик, тоже мехом отороченный) в том же лишенном плоти состоянии. Он живой или живой мертвец? Он может задерживать дыхание на продолжительное время, чего бы это ни стоило. Так же, как и твое, его сердце (которое тебе довелось как-то узреть после того, как какой-то доброжелатель всерьез рубанул его топором) это не мускульный мешок, а очень большой желвак. Он не улыбается, если только не подловить его краешком глаза, даром что подловить его сродни тому, чтоб провести собственное отражение в зеркале. Есть легенда, что настоящую его улыбку видели одни только его жертвы.

– Разве можно, чтоб посетители являлись незваными? Послы короля Скупого? Там двое среди них… королевский драгун и прямоходящий зверь из Урской династии? Сэр Марион Хэнд и Кролик Аббат? Стоит ли мне опасаться худшего?

Твой прихвостень (человек, проклятье которого – невозможность выговорить повествовательное предложение) не питает слабости к эмоциям, того меньше – к гиперболам.

Ты обдумываешь безрадостные последствия этого неожиданного визита агентов короля. Трудно сосредоточиться в такой близи к источнику большего в тебе и его вечного пения. Пустота бушует за этой тонкой перегородкой, еще громче после недавней кормежки. Ее не унять. Ее не насытить. Она стремится стереть твое личное факсимиле и отправить тебя с заданием полного уничтожения. Ты силишься сохранить личность и преуспел в том на комариный волосок.

– Джей.

– Да, Барон?

– Они привели с собой собаку? Я ненавижу собак, в особенности этого пса.

– Вроде нет.

– Повезло. Беги за приличным фарфором.