Карла Лохинвар (известная как Карл, поскольку она по колено какому-то… и так далее) решительно настроилась на пессимизм в возрасте восьми лет, в зиму перед тем, как впервые встретилась с Джеем Ухмылкой. Жизненный опыт редко не позволял ей обосновывать отсутствие оптимизма. Единственный ребенок, как и прежде ее мама. Мама говорила, что воспроизведения с легкими вариациями единожды вполне достаточно. Маленький братик – это было бы прелестно. Позже, уже взрослой, Карл Лохинвар напоминала себе, что мальчишка, скорее всего, тоже погиб бы или его ждала бы судьба пострашнее, так что уж лучше было вовсе не рождаться.

Отец был охотником в век нехватки всего. Еще он играл на флейте в бродячей труппе (так он встретил маму и обрюхатил ее). Мама поддерживала огонь в семейном очаге. Она научила Лохинвар буквам (и нашлись такие, а именно: враги – кто ручались, что это было трагической ошибкой) и позволяла ей читать сочинения по истории, философские трактаты и любовные романы, которые она унаследовала от Бабушки по отцовской линии. Бабушка, хоть и была простой служанкой у герцогини, слыла женщиной ученой и очень повлияла на юную Карл.

Родители ее вполне ладили, несмотря на отцово бродяжничество и распутство. Когда он возвращался на зиму в нору, все были счастливы. Во всяком случае, счастливы были мама с отцом. Расположение же их дочери оказывалось сложным.

У бодрой и живой в общении Лохинвар имелись тайные глубины грусти. Она нигилистически заносила в свой дневник: «Сговор очевиден. Мы гонялись за механическим кроликом круг за кругом по дорожке, пока один за другим не свалились с ног. Человек в твидовой шляпе и твидовом пиджаке шагает мимо с мушкетом и всаживает нам в мозги по дробинке. Мужчина в твидовой шляпе время от времени носит белую куртку с капюшоном, или в незапятнанном черном наряде с капюшоном, или в сутане. Глаза у него – это глаза твоего отца, или твоей матери, или деда с бабушкой, кого ты рвешься поразить. Он – Смерть и друг».

До бесконечности. Откуда ее горечь? На деле она пришла к ней по совести. Осмос.

«Работа – это проклятье для пьющего человека», – вымолвил отец, натягивая сапоги на рассвете. Черные сапоги. Твердые, как оленьи рога. Придет зима с глубокими снегами, и он сменит их на унты. Он был полон расхожей мудростью и самогоном. – Скорей война – скорей мир. Раз начато – вполовину сделано. Бери быка за рога. Не позволяй своей крокодильей пасти подтирать твою стукачку-задницу».

Отец скандалил в таверне (и обычно побеждал, невзирая на отсутствие мускулов). Еще он частенько цапался с чиновничеством. В былые времена принадлежал он не к тем, каким надо, политическим гильдиям. Более позднее время принесло новые трудности. Что-то такое про шайку браконьеров, промышлявших возле лесных владений Барона. Смотритель Снайдли раз в неделю захаживал в дом и пил с ним чай в тихой комнатке. Коп чуял, когда густо пахло мускусом. Под курткой он носил светлую рубашку: что-то такое желтое, иногда оранжево-розовое, – шерстяные штаны и модные, отороченные мехом сапоги. Наряд в целом грубый, деревенский, и Лохинвар воображала себе жену смотрителя, представляла себе, что это может быть за женщина.

Смотритель Снайдли в сумерках мягко светился. Свет играл на колечках его темных волос. Лохинвар никак не могла определить, сколько в точности ему лет. Внешность его не давала никаких подсказок. Разговаривая с отцом, Снайдли царапал заметки в записной книжке, переплетенной в хорьковую шкуру, и попивал принесенный мамой чай. Мама заваривала ему дешевые листья. У Лохинвар возникло подозрение, что она крутит с ним. Верная женщина что угодно сделает, чтоб оттащить своего мужчину от «Шэнкова приюта».

В семействе Лохинваров нацепляли улыбки и вели себя мило, когда объявлялся Джонни Закон, до тех пор, пока однажды тот не заявился, таща за собой еще одного мужчину.

Мама схватила отца за руку и шепнула: «Это Джей Ухмылка. Может, нам не стоит пускать их». Отец обязан был пустить их в дом и сделал это, растянув рот в дружеской улыбке до ушей. Впрочем, он заткнул за пояс нож с костяной ручкой из челюсти.

Лохинвар знала об этом парне, Джее Ухмылке, он служил у Барона мажордомом. У Барона была страсть к девушкам на выданье, и он частенько посылал своего слугу подыскать их: во всяком случае, слух об этом страшно пугал всех молочниц на тридцать лиг вокруг. С выбритой тонзурой на макушке, Джей Ухмылка был круглолицый и толстый, но и не жирный. Ухмыляться он не ухмылялся, на самом деле лицо его было невыразительно, как посмертная маска. Носил он норковое пальто и кожаные штаны до колен. У него были причудливые перчатки, а также гульфик и сапоги. С шеи его свисал сделанный из чугуна талисман в виде Разъятого Уробороса. От такого человека трудно было ожидать чего-либо, кроме зла. Семейный пес Лохинваров, Орландо, могучий метис волкодава, Джея Ухмылку на дух не переносил. Орландо скалился и исходил пеной, пока отец не запер зверюгу в конуре.

Чай в тихой комнатке, как обычно. Карл Лохинвар наблюдала за встречей из закуточка, скрытого поеденной молью портьерой.

Большая часть разговора была ей непонятна, если не считать упоминания браконьерства и завуалированных намеков на уязвимость детей. Спор нарастал. Голоса зазвучали громче. Джей Ухмылка с театральной медлительностью стянул левую перчатку, обнажив худющую – кожа да кости – руку. Руку утопшего моряка, отодранную от какого-то древнего рифа – склизкую и острую, как зуб угря. Джей угрожающе зашевелил своими костлявыми пальцами. Отец выхватил нож и нанес удар (и, боги, он был проворен!), однако Джей Ухмылка, не обращая внимания на удары ножа, ухватил м-ра Лохинвара за глотку и крутанул. Голова отца отлетела от тела в потоке крови, как вырванный с корнями неподатливый куст. Ужас, застывший на физиономии смотрителя Снайдли, говорил, что даже тот не ожидал такого.

Мама уронила тарелку с печеньями. Пронзительно закричала. И как закричала! Горе, ярость и страх – все жутко смешалось в том крике. Ставни сорвало с окон, очаг взорвался и снес почти всю крышу. Смотритель Снайдли и Джей Ухмылка пропали. От них остались лишь контуры тел, пробивших стену насквозь. Карл Лохинвар от удара падавшими обломками впала в долгий сон. Ей снилось, как они с Орландо возились весною в полях. Пес рылся в каменном крошеве и лизал ее в лицо, пока она не вернулась к жуткой действительности своего нового мира.

Мама подобрала отца и сожгла его труп, вознеся его на кучу бревен от их сарая. Сама она стояла у самого огня. Пламя съело ее одежду. Ее правое плечо и бедро вспучились и почернели. Кровь брызнула и зашипела. Проглянули полоски серебристой сетки. Лопнул голубой ее глаз. Глазница испускала тусклый оранжевый свет.

Внимательно посмотрев на дочь, она произнесла металлическим голосом:

– Есть такое, чего ты не знаешь про своего отца. В нем много чего умещалось. Многое мы скрывали от тебя, моя девочка. Вот, думаю, не слишком ли поздно уже исправлять…

Все происходившее выглядело знакомо: живое эхо сна, его Карл Лохинвар видела еще во младенчестве. Эхо уходило все дальше и дальше, пока ужас его не заставил девочку отвести взгляд.

После того, как огонь угас, миссис Лохинвар укутала рыдавшую дочь в меха, надела на нее шапку, заткнула за пояс мешочек с едой и нож. После этого не осталось ничего.

– Уходи отсюда. – Мать отерла сопли с подбородка дочери и сунула ей в карман клочок пергамента. – Иди по этой карте. Копай под третьим истуканом, к востоку от слегка трепещущего дерева. Наверху камня вырезаны мои инициалы. Копай и копай, милая моя девочка… глубоко, как могилу, может, и чуть больше. Твое наследие ждет.

– Что такое мое наследие, мама?

– Наследие – это то, что станет твоим.

– Да, мама. А что мое?

– А-а. У тебя есть пара вариантов, миленькая. Выйти замуж, коз доить, тесто месить и нарожать одиннадцать детишек. Или скакать по всей округе и за деньги рубить мечом плохих людей от задницы до пуза.

– Хорошо, мама.

Миссис Лохинвар, голая, как леди Годива, тащила Джея Ухмылку за коленку на гору к Замку Крови. Руки Джея Ухмылки болтались, а голова его, подпрыгивая, билась о камни. Верный Орландо бежал впереди. Мама, ставшая выше и сильнее обычного, оглянулась и подмигнула. От ее изуродованного лица исходило сияние жуткой радости.

То хорошо, что в основе эмоциональной сферы Лохинвар пессимистическая философия материализовалась в стальной самородок прагматизма. Она воспротивилась боровшимся в ней позывам последовать за матерью или следом свернуться в клубок на огне. И то, и другое было верной смертью. Опустив голову, она потащилась в глухомань.

Волки Черного леса следовали за нею, как тени. Вороны Черного леса кружили над головой. Каждый валун, каждый пень представлялся крадущимся налетчиком из Пилоки или разбойником из Малета. Лохинвар быстренько выпила свой скудный запас воды и прикончила сушеное мясо. Каждую ночь она укутывалась в мех и всхлипывала, пока ночные кошмары не затягивали ее в свои злые объятия.

Путешествие ее не очень походило на пикник, но она охотилась с отцовской удачей, и его опека придавала ей решимости упорствовать. На четвертое утро она взошла на продуваемый ветрами холм, высившийся над замерзшей безымянной речкой. На вершине холма на страже стояло трепещущее дерево. Вокруг дерева стояли величественные каменные истуканы, которых племена Малета установили здесь на тысячелетие раньше. Лед и снег ввергли трепещущее дерево в сон. Из вздутий на его коре сочилась красная живица, которая стекала и застывала в лед между выбившихся из земли корней. Смертоносное дерево едва шелестнуло веткой, когда Лохинвар приблизилась к помеченному месту. На всякий случай девочка погрозила ему, грубо махнув рукой.

Следуя указаниям матери, она опустилась на колени в тени третьего истукана на восток от дерева. Буквы на камне стерлись и стали похожи на изображение закрытого глаза, вырезанного под углом вниз. Лохинвар соорудила себе лопатку из осколка кремния. Она вгрызалась в промерзшую, мертвую землю, пока край лопатки не звякнул обо что-то еще более твердое и неподатливое, чем камень. Руки ее кровоточили там, где кремень прорезался сквозь подбитые лисьим мехом варежки, и все ж она продолжала откапывать, пока перед ней не протянулась полоска из металла.

Вырезанный на каменном монолите глаз отреагировал на ее усилия. Постепенно он раскрылся и уставился на Лохинвар, испуская луч оранжевого света. Девочка закричала и отпрянула. Сквозь камень раскрылся рот и выпустил облачко черных кусачих мошек. Мошки жужжали песнь мелкой жестокости, впиваясь ей в уши и глаза. Она вдохнула воздух, и остальные нашли свою дорогу вовнутрь.

Голос, звучавший очень похоже на мамин странный металлический голос, произнес:

– Генетическое сходство подтверждено. Введен в действие протокол «Омега». Дематериализация неотвратима.

Земля обрушилась, и Лохинвар полетела в яму. Она следила, как уменьшался и пропал клочок неба вверху, а она все падала и падала, а мошки преобразовывали ее изнутри. Тело ее растаяло, мысли разлетелись, а разные ее части понеслись вниз по воронке, вытянувшейся в холодные глубины галактического пространства до самого сомнительного края Великой Тьмы.

И становилось намного хуже, прежде чем стало получше. На самом же деле лучше так и не стало.