Самоубийство как некий подарок

Жила-была мать, которая переживала действительно очень тяжелый период, эмоционально, внутри.

Сколько она себя помнила, тяжелый период она переживала всегда, даже в детстве. Она помнила не так много конкретики по детству, но что могла вспомнить, так это чувства презрения к себе, ужаса и отчаяния, которые, казалось, были с ней всегда.

С объективной точки зрения было бы недостоверно сказать, что в детстве будущую мать загружали каким-нибудь психологическим дерьмом и что отчасти это дерьмо можно назвать плохим обращением родителей. Детство у нее было не такое уж плохое, хоть и не пикник. Все это, хоть и достоверно, не относится к делу.

А дело в том, что с самого раннего возраста, какой она помнила, будущая мать презирала себя. На все в своей жизни она смотрела с опаской, словно любой случай или возможность были каким-то ужасно важным экзаменом, к которому ей мешали подготовиться лень или глупость. Казалось, словно на каждом таком экзамене нужна отличная оценка, чтобы предотвратить какое-то сокрушительное наказание. Она боялась всего и боялась показать, что боится.

Будущая мать отлично понимала, с самого раннего возраста, что это постоянное ужасное давление – внутреннее. Что винить за него некого. Так, она презирала себя еще больше. Она ждала от себя непогрешимого совершенства, и каждый раз, когда не оправдывала своих ожиданий, ее переполняло невыносимое глубокое отчаяние, грозившее расколоть ее, как дешевое зеркало.Эти очень высокие ожидания применялись к каждому аспекту жизни будущей матери, особенно к тем, что касались чужого одобрения или неодобрения. Так, в детстве и подростковом возрасте ее считали умной, привлекательной, популярной, впечатляющей; о ней положительно отзывались, ее одобряли. Сверстники, казалось, завидовали ее энергии, драйву, внешности, интеллекту, характеру и безупречной внимательности к потребностям и чувствам других;у нее было очень мало близких друзей. В течение подросткового возраста такие авторитетные фигуры, как учителя, работодатели, тренеры, пасторы и студенческие консультанты замечали, что юная будущая мать, «кажется [-залось], предъявляет к себе очень, очень высокие ожидания», и, хотя эти замечания часто произносились с тоном благодушного участия или упрека, в них нельзя было не заметить легкую безошибочную нотку одобрения – независимого, объективного суждения и итогового одобрения авторитетных фигур, – и в любом случае будущая мать чувствовала (на тот момент), что ее одобряют. И чувствовала, что ее замечают: у нее были высокие стандарты. Она с презрением гордилась своей безжалостностью к себе.

Достоверно то, что, когда она выросла, будущая мать действительно переживала очень тяжелый внутренний период.

Когда она стала матерью, жизнь оказалась еще тяжелее. Материнские ожидания от ребенка, как оказалось, тоже оказались невозможно высокими. И каждый раз, когда ребенок их не оправдывал, ее естественным рефлексом было его презирать. Другими словами, каждый раз, когда он (ребенок) грозил скомпрометировать высокие стандарты, которые, как казалось матери, были для нее всем, внутри, материнская инстинктивная ненависть к себе, как правило, проецировалась наружу и вниз – на самого ребенка. Эта тенденция усугублялась тем, что в разуме матери между ее личностью и личностью ребенка существовала очень тонкая и незаметная грань. Ребенок в каком-то смысле казался отражением матери в уменьшающем и очень кривом зеркале. Так, каждый раз, когда ребенок был грубым, жадным, грязным, глупым, эгоцентричным, жестоким, непослушным, ленивым, опрометчивым, своевольным или ребячливым, самым глубоким и естественным рефлексом матери было презрение к нему.

Но она не могла его презирать. Ни одна хорошая мать не презирает своего ребенка, не осуждает, не обращается плохо, ни в коем случае не желает ему вреда. Мать это знала. И ее стандарты для себя как матери были, ожидаемо, чрезвычайно высокими. Так, когда бы она не «оскользнулась», «сорвалась», «потеряла терпение» и в итоге выражала (или даже чувствовала) презрение (хотя бы на миг) к ребенку, мать мгновенно впадала в такое самоедство и отчаяние, что, казалось, их невозможно выдержать. Потому мать всегда была в состоянии войны. Ее ожидания находились в фундаментальном конфликте. Конфликте, в котором, как ей казалось, на кону стоит сама ее жизнь: не перебороть инстинктивное недовольство ребенком значило заслужить ужасное, сокрушительное наказание, которое, как она знала, она исполнит сама, внутри. Она была настроена – отчаянно – преуспеть, удовлетворить свои ожидания от себя как матери, любой ценой.

С объективной точки зрения мать в своих попытках самоконтроля добилась поразительного успеха. Во внешнем поведении по отношению к ребенку она была неустанно любящей, сострадающей, сопереживающей, терпеливой, теплой, несдержанной, безоговорочной, никто не замечал в ней способность осуждать, или не одобрять, или сдерживать любовь в любой другой форме. Чем презреннее становился ребенок, тем больше любви требовала от себя мать. Ее поведение, по любым стандартам, которые ожидают от выдающейся матери, было непогрешимым.

В свою очередь, ребенок, пока рос, любил мать больше всего на свете. Если бы у него была способность каким-то образом сказать о себе всю правду, ребенок бы сказал, что чувствовал себя очень скверным, презренным ребенком, которому благодаря незаслуженному благоволению фортуны досталась самая лучшая, самая любящая, терпеливая и прекрасная мать во всем мире.

Внутри, пока ребенок рос, мать переполнилась до краев презрением к себе и отчаянием. Разумеется, казалось ей, в том, что ребенок врал, обманывал и терроризировал домашних зверей округи, виновата она; разумеется, ребенок просто показывает всему миру ее собственные гротескные и жалкие недостатки как матери. Так, когда ребенок украл деньги из классного фонда ЮНИСЕФ или раскрутил кошку за хвост и несколько раз ударил об острый угол кирпичного дома по соседству, она принимала гротескные недостатки ребенка на себя, вознаграждая детские слезы и самоедство безоговорочным любящим всепрощением, почему казалась ребенку единственным прибежищем в мире невозможных ожиданий, безжалостного осуждения и нескончаемого психологического дерьма. Пока он (ребенок) рос, мать вбирала глубоко в себя все, что в нем было неидеального, и несла это бремя, и тем освобождала его, искупляла и обновляла, хотя и пополняла свой внутренний фонд презрения.

Так длилось все его детство и подростковый возраст, и ко времени, когда ребенок уже подрос для различных прав и разрешений, мать почти целиком переполнилась, глубоко внутри, презрением: презрением к себе, к непослушному и несчастному ребенку, к миру невозможных ожиданий и безжалостного осуждения. Она, конечно, не могла ничего из этого выразить. И тогда сын – отчаянно стремящийся, как и все дети, отплатить за идеальную любовь, которую можно ожидать только от матерей, – выразил все за нее.