5. Польский вектор в репрессиях 1930-х годов

В целом о репрессиях и так называемых национальных операциях в частности написано достаточно много. За последние 25 лет появились диссертационные исследования, монографии, огромное количество статей. Изучались репрессии в регионах нашей страны и в бывших союзных республиках, а ныне независимых государствах. Скрупулезно рассмотрены репрессии среди военных, ученых, творческой интеллигенции, священнослужителей и т. д. Опубликовано большое количество архивных материалов, включая и нормативные документы органов ОГПУ-НКВД. Для темы монографии наибольший интерес представляют оперативный приказ наркома внутренних дел СССР Н. Ежова № 00485 от 11 августа 1937 г. и подписанное им «Закрытое письмо о фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР» от того же числа. Считается, что именно эти документы легли в основу массовых репрессий против поляков, проживавших в нашей стране. Нельзя не согласиться с подходом к рассмотрению репрессий, предложенным одним из лучших, на мой взгляд, исследователей этого трагического периода в жизни нашей страны доктором исторических наук, профессором В.Н. Хаустовым. Он увязал события 1937–1938 гг. с той работой по польской линии с 1933 г., когда еще не было оснований для указанных выше приказа и письма. Период массовых репрессий еще не наступил, но именно по полякам уже наносились оперативные удары, заканчивавшиеся, как правило, принятием репрессивных мер. Достаточно обстоятельную статью этого ученого можно брать за основу при рассмотрении событий тех лет, что я и делаю.

Однако почти за 20 лет, прошедших после ее публикации, историками были выявлены новые документы, позволяющие не только расставить иные акценты, но и уточнить фактическую сторону упомянутых в статье дел. Кроме того, некоторые оценки и выводы В. Хаустова представляются мне сомнительными и даже конъюнктурными, сделанными под влиянием обстановки 1990-х гг., в условиях огульного очернения советского периода деятельности отечественных органов госбезопасности. Нельзя, к примеру, поддержать заявленный им в самом начале статьи тезис о том, что «массовые репрессии 1937–1938 гг. против лиц польской национальности – закономерное следствие в целом конфронтационной политики советского руководства 1920-1930-х гг. в отношении Польши». Надеюсь, что в разделе монографии, посвященном формированию образа врага, я достаточно убедительно показал развитие этого явления обеими сторонами – и Польшей, и СССР. Поэтому представлять нашу страну и ее руководство в качестве инициаторов конфронтации нет должных оснований. На протяжении 1919–1935 гг. реальным, а позднее потенциальным врагом № 1 в СССР, конечно же, признавали Польшу. Ровно так же и военно-политическое руководство Речи Посполитой оценивало соседнее государство, расположенное на Востоке. В силу многих причин обе страны стремились избежать военного противостояния, но предпринимали все доступные меры для ослабления возможностей друг друга по реализации потенциальных угроз. А эти угрозы преподносились достаточно ярко в аналитических материалах дипломатических ведомств и специальных служб. Такова уж природа разведывательных материалов – в них много субъективных выводов и оценок, а иногда и попыток угодить высшему руководству страны, подкрепить правильность стратегических замыслов.

Работая в рамках польской программы «Мемориала» и вынужденный поэтому придерживаться ее не декларируемых, а реальных целей, В. Хаустов, к моему глубокому сожалению, не обрисовал в своей статье (пусть и кратко) причины повышенного оперативного внимания советских органов госбезопасности к Польше и полякам в СССР. Он не дал указания на процессы личностного, а затем и фракционного противостояния, происходившие в польской Компартии фактически со времени ее образования. Автор просто начал с констатации факта огульных обвинений в принадлежности к Польской организации войсковой (ПОВ) некоторых проживавших в СССР польских коммунистов в 1929 г. Кстати говоря, я не нашел соответствующих фактов, относящихся к концу 1920-х гг. Другое дело – начало 1930-х., в частности, после заключения пакта о ненападении с Польшей в 1932 г., о чем будет сказано далее.

Как В. Хаустов, так и многие другие авторы усиленно напирают на то, что ПОВ не существовало уже многие годы, и это, мол, лишний раз подчеркивает надуманность абсурдных обвинений. Формально они правы. Решение о ликвидации ПОВ в районах немецкой оккупации состоялось еще в 1918 г., а на Украине, в Белоруссии и некоторых западных регионах Советской России эта организация действовала до 1921 г. Наиболее авторитетный историк спецслужб Польши А. Пеплоньский пишет, что началу разведывательной деятельности Гененрального штаба Войска Польского на восточном направлении способствовало существование «пляцувок» (разведячеек) ПОВ, подчиненных Главной комендатуре в Киеве. Автор констатирует, что и позднее основную часть разведперсонала составляли члены Польской организации войсковой. Крупнейшие операции ВЧК против ПОВ, по подавлению ее шпионской деятельности, были проведены именно в 1921 г. В этом же году после реформы польской разведки перестал существовать реферат ПОВ в структуре 2-го отдела ПГШ. Но это абсолютно не означает, что члены ПОВ были вытолкнуты из политической и военной жизни Польши. Теперь многие из них перешли на государственную службу и оставались опорой режима Пилсудского. Никуда не исчезла и сама ПОВ.

Вот, что пишет в своей монографии о Пилсудском российский историк Г. Матвеев: «В 1922 году произошло несколько событий, свидетельствовавших о том, что пилсудчики, или, как еще их называли, бельведерский лагерь, начали процесс организационной консолидации. Его представители стали издавать еженедельник „Глос“ и ежемесячный теоретический журнал „Дрога“; бывшими членами Польской военной организации была создана Польская организация свободы (их польские аббревиатуры выглядят одинаково – POW). В начале августа 1922 года в Кракове состоялся I съезд легионеров с участием 2500 человек. Самое активное участие во всех его мероприятиях принял Пилсудский… Было решено создать Союз обществ легионеров и объединиться с Польской организацией свободы». Для практической работы чекистов не имели особого значения проведенная реорганизация и переименование ПОВ. Для тех, кто боролся с Польской организацией войсковой в годы Гражданской и советско-польской войн (а таких было достаточно много среди сотрудников органов госбезопасности), аббревиатура ПОВ оставалась обозначением шпионских и диверсионно-подрывных структур польской разведки на нашей территории. Есть все основания полагать, что непосредственным исполнителем оперативного письма НКВД от 11 августа 1937 г. «О фашистско-повстанческой, шпионской, диверсионной, пораженческой и террористической деятельности польской разведки в СССР» являлся С.С. Дукельский, служивший в это время на должности сотрудника для особых поручений при наркоме внутренних дел СССР. Как я уже отмечал, этот чекист в 1923 г. написал большой очерк о борьбе с ПОВ на Украине, а в середине 1930-х гг. подготовил учебное пособие для системы чекистского образования о противодействии польской разведке, включив в него большие пассажи о Польской организации войсковой.

В ПОВ, легионах и других боевых организациях, созданных Пилсудским, состояли некоторые из тех поляков, кто позднее по разным причинам стал членом Коммунистической партии Польши (КПП). Обобщенно их можно назвать членами ПОВ, поскольку они занимались военно-боевой работой. Из тех авторов, кто пишет о репрессиях в отношении поляков в СССР, лишь отдельные ненамеренно, а большинство, как мне кажется, абсолютно сознательно, не хотят заглядывать в ранний период становления и развития КПП. Они не пишут о тех сложных политических процессах, которые происходили в молодом независимом государстве. В этой связи я заострю внимание читателей на одном явлении – создании в декабре 1918 г. так называемой «оппозиции» в Польской партии социалистичной (ППС). Заглянем в текст фундаментальной коллективной монографии – последней (по времени издания) добротной книги о политической, истории Польши. К сожалению, даже в ней нет ни слова об «оппозиции» в ППС. Единственное, на что есть указание, так это на существенную разницу в политических взглядах ряда выдающихся членов ППС и факт перехода таких лиц, как Е. Чешейко-Сохацкий и Т. Жарский, в ряды коммунистов в 1919 г. Кстати говоря, оба они были необоснованно репрессированы в 1933 г.

И Чешейко-Сохацкий, и Жарский далеко не сразу восприняли коммунистическую идеологию в своей политической практике. Жарский, к примеру, длительное время состоял в ППС-«фракции», организованной непосредственно Пилсудским. После создания в 1918 г. Польского комиссариата в составе советского правительства занимал там ответственную должность, затем разошелся во взглядах с теми, кто поддерживал большевиков, и уехал в Польшу. Там он создавал отряды так называемой рабочей милиции ППС для поддержки Пилсудского, контактировал в этом вопросе с руководителями Польской организации войсковой. В сентябре 1918 г. был избран делегатом на XIV съезд ППС. Перед началом работы высшего органа партии создал группу сторонников, в которую вошли и некоторые члены ПОВ. Эта группа и стала ядром ППС-«оппозиции». Не буду вдаваться в идеологические и организационные расхождения группы Жарского с другими делегатами съезда, поскольку это не имеет прямого отношения к исследуемому вопросу, а отмечу другое – некоторые члены «оппозиции» не только остались членами ПОВ, но и сохраняли личные связи с отдельными сотрудниками польской разведки и политической полиции.

Среди них был и Адам Витковский-Лянды (Лянда). Он с 1909 г. состоял в ППС. Проводя партийную работу в Лодзи, он контактировал с местным комендантом ПОВ Кешковским – будущим сотрудником советского реферата польской разведки. В 1917 г. Витковский был выдвинут на пост руководителя военного отдела партии – организации «Поготове Боеве» и участвовал в проведении ряда террористических актов. По работе он близко соприкасался с ответственными членами ПОВ – руководителем этой подпольной организации А. Коцем, Т. Голувко и Б. Медзиньским – в недалеком будущем начальником 2-го отдела ПГШ. И вот этот человек в 1919 г. неожиданно для многих соратников меняет свои политические взгляды и переходит в польскую Компартию, где кооптируется в члены ЦК. Его несколько раз арестовывала польская политическая полиция, но каждый раз выпускали из тюрьмы при содействии прокурора Варшавы Рудницкого. С середины 1920-х гг. Витковский работал в Москве в Крестинтерне – офилированой с Коминтерном организации.

Еще одним членом группы Жарского (ППС-«оппозиции») стал родной брат активиста ПОВ Тадеуша Штурм-де-Штрема – Витольд. Это интереснейшая, но практически незнакомая историкам спецслужб личность. А между тем с его именем в определенной мере связано начало репрессий в отношении польских политических эмигрантов в 1933 г. и обвинение их в связи с Польской организацией войсковой и выполнении заданий этой организации по подрывной работе в СССР.

К личности Штурм-де-Штрема я еще вернусь. А пока выскажу несколько соображений о том, почему в 1933 г. начались репрессии против польских политических эмигрантов. В течение двух лет (1930–1932) с разной интенсивностью велись советско-польские переговоры о заключении пакта о ненападении. И даже когда 25 июля 1932 г. этот документ был подписан, прошло еще более полугода до его ратификации. В это время маршал Пилсудский проводил консультации с представителями военного и дипломатического ведомств, выслушивал их предложения по дальнейшему ведению дел с СССР. Среди тех, кто приглашался на встречи, был и военный атташе в Москве полковник Я. Ковалевский. Из сведений, которыми он обладал, следовало, что восточный сосед не предпримет военных действий в ближайшее время и можно не торопиться с ратификацией договора. Советским политическим и военным руководством был оценен факт назначения на пост министра иностранных дел Польши Ю. Бека, не отличавшегося особой враждебностью по отношению к СССР. Заменен был и посол в Москве. Совершенно неожиданным для советского дипломатического представителя в польской столице В. Антонова-Овсеенко было приглашение на встречу с влиятельными соратниками Пилсудского. На этой встрече, состоявшейся 21 октября 1932 г., присутствовали бывшие начальники 2-го отдела ПГШ В. Медзиньский и И. Матушевский, а также вице-министр финансов А. Коц. Примечательно то, что все они являлись бывшими многолетними руководящими сотрудниками Польской организации войсковой. Беседа с советским послом касалась в основном проблемы безопасности перед лицом побеждавшей в Германии нацистской партии и вытекавшей отсюда угрозы. Таким образом, можно было констатировать стремление польского руководства к некоторому сближению с СССР по ряду позиций.

Ответным шагам советской стороны могли препятствовать не просчитанные до конца действия польской секции Коминтерна и ЦК польской Компартии. Такого рода факты уже имели место ранее. К примеру, руководство ЦК КПП в 1924 г. реально поддержало троцкистскую оппозицию в РКП(б), приняв соответствующую резолюцию, и, не задумываясь о последствиях, направило ее в Москву. По этому поводу И. Сталину пришлось специально подготовить речь и выступить с ней на заседании польской секции Коминтерна 3 июля 1924 г. Позиция польских коммунистов привела к тому, что на V конгрессе Коминтерна была образована польская комиссия, а Сталин стал ее председателем. Понятно, что эта комиссия была призвана разрешать возникавшие конфликты с КПП и внутри самой КПП. Далее, находившееся в Польше руководство КПП во главе с А. Барским поддержало переворот Пилсудского в 1926 г. Члены Компартии даже участвовали в столкновениях с правительственными войсками на стороне путчистов. На заседании Политбюро ЦК ВКП(б) от 20 мая 1926 г. было постановлено: «Считать серьезной политической ошибкой ЦК КПП лозунг поддержки „революционных войск, выступивших под командой Пилсудского“».

Подобных и иных серьезных ошибок, включая и специально спровоцированных польскими спецслужбами, способных обострить отношения между СССР и Польской Республикой в период подготовки пакта о ненападении и после его подписания в 1932 г., руководство СССР стремилось избегать. Поэтому контроль за действиями КПП, прежде всего ее подпольных структур, был усилен по всем направлениям.

После длительной дискуссии об ответственности за «майскую ошибку» сменилось высшее руководство КПП. Во главе партии в 1929 г. встали представители так называемого «меньшинства» во главе с Ю. Лещиньским-Леньским. Борьба между «большинством» и «меньшинством» носила ожесточенный характер. И индикатором здесь был вопрос о провокации. Если раньше об этом старались громко не говорить, то теперь обвинения в провокаторстве сыпались «как из рога изобилия». Для этого, к сожалению, были основания.

Еще до переворота Пилсудского политическая полиция и контрразведка Польши основное внимание уделяли работе против коммунистов. Количество арестованных за коммунистическую деятельность постоянно возрастало. Если в 1922 г. арестам подвергся 231 человек, то уже через четыре года в застенках оказались 1958 польских граждан и иностранцев. После переворота Пилсудского репрессии не пошли на спад. Немалую роль в этом сыграло и то обстоятельство, что в политическую полицию и контрразведку возвратились многие из изгнанных в 1923 г. пилсудчиков. А это были кадры, закаленные в советско-польской войне, приученные применять самые жестокие методы допросов, преследуя при этом, конечно же, и цели склонения арестованных к секретному сотрудничеству. Польский историк А. Мисюк отметил в своем исследовании по истории спецслужб Польши, что «с 1926 года принцип аполитичности ГП (государственной полиции. -А.З.) перестал носить обязательный характер вследствие доминирования лагеря пилсудчиков…» В архиве Польского бюро ЦК КПП сохранились копии материалов польской политической полиции, добытые через возможности Коминтерна или советской разведки. Они свидетельствуют о реальных фактах вербовки членов Компартии и комсомола, а также дальнейшего их использования для парализации активности подпольщиков. Нелегальный аппарат ЦК КПП подготовил и направил в Москву проект воззвания по поводу провокации. С выехавшей через Данциг в СССР группой комсомольцев подпольный центр направил отчет о провокаторах и просил доложить его в ОГПУ.

По имеющимся в моем распоряжении данным, как минимум с 1929 г. начала свою работу так называемая комиссия безопасности КПП, призванная расследовать поступавшие сигналы о провокаторской деятельности отдельных польских коммунистов и комсомольцев. Возможно, что и в других коммунистических партиях имелись подобные комиссии, но пока об этом историки не писали. Но даже если они и были, то нет сведений о существовании комиссий по борьбе с провокацией в соответствующих секциях Исполкома Коминтерна. А вот в польской была до 1933 г. И даже после ее ликвидации работой по разбору дел о провокации продолжал занимался лично Э. Прухняк – кандидат в члены Политбюро ЦК КПП и член Президиума ИККИ.

Еще одна «комиссия безопасности» – при Политбюро ЦК КПП – существовала до 1936 г. Первоначально ее возглавил член партии (ППС-левицы) с 1917 г. В. Бертинский («Желтовский»). С 1919 по 1925 г. он работал в подпольной организации КРПП (название Коммунистическая рабочая партия Польши существовало до 1925 г., а затем она была переименована в КПП), выехал в СССР в 1925 г. и трудился в Коминтерне. По направлению Политбюро ЦК КПП Бертинский с октября 1926 г. служил в польском отделении КРО ОГПУ в должности помощника начальника этого отделения и отвечал за работу по политэмигрантам из своей страны. В сентябре 1929 г. он был откомандирован в распоряжение ЦК ВКП(б) и, вероятно, именно с этого времени возглавлял «комиссию безопасности» КПП. Вполне естественно, контакты со своими бывшими коллегами он не порывал. Некоторые сотрудники польского отделения, арестованные в годы массовых репрессий, даже указывали на некую зависимость уполномоченного В.И. Осмоловского от его предшественника. И даже когда последний возглавил отделение, то плотные контакты с Бертинским по вопросам контрразведывательного обеспечения политэмигрантов продолжались. С разрешения руководства ОГПУ последний даже присутствовал при допросах подозреваемых в провокации лиц.

Здесь уместно сказать о том, что политэмигранты вообще и польские в частности были неким резервом, или, скажу точнее, вербовочной базой, для советской военной разведки и Иностранного отдела ОГПУ. Опыт их нелегальной работы и оставшиеся в разведывавшихся странах связи в военных, политических и промышленных кругах создавали основу интереса сотрудников РУ РККА и ИНО ОГПУ к зарубежным партийцам. А вот что касается контрразведки, то здесь ситуация была совершенно иная. К концу 1920-х гг. тысячи политэмигрантов уже находились на советской территории, и ареал их расселения был достаточно велик, если не сказать вся страна. Коль скоро речь идет конкретно о поляках, то основная их масса концентрировалась в Белоруссии и на Украине. Часть эмигрантов, имея общеобразовательную и специальную подготовку в юриспруденции, инженерии, сельском хозяйстве и других областях, по путевкам аппаратов ВКП(б) устраивалась на объекты бурно развивавшейся советской промышленности, на транспорт и в разного рода научно-исследовательские институты. В последнем случае наиболее характерным примером может служить созданный в 1925 г. при Коммунистической академии Институт мирового хозяйства и мировой политики. Если в 1929 г. численность института составляла всего 31 человек, то уже в 1933-м в институте работали 132 сотрудника, пусть и включая технический персонал. Политэмигранты составляли добрую половину тех, кто трудился в стенах института. Недаром директор института Е. Варга, сам являвшийся венгерским политэмигрантом, в марте 1938 г. написал И. Сталину письмо, озаглавленное «Проблема нелегальных партий и массовые аресты». Конечно же, он защищал своих сотрудников и иных политэмигрантов.

Но будущий академик никогда не работал в спецслужбах, не сталкивался с вопросами противодействия иностранным разведкам и разного рода зарубежным подрывным центрам. А с точки зрения руководства ОГПУ-НКВД политэмиграция к концу 1920-х гг. уже являлась реальным каналом проникновения разведслужб потенциальных военных противников СССР в нашу страну. И это неоспоримый факт. Только отдельные, ослепленные ненавистью к советскому периоду истории российского государства, авторы работ об имевших место массовых репрессиях могут не замечать данного факта и сознательно игнорировать его. Иностранные разведки и политические полиции (прежде всего сопредельных стран) сильно беспокоила деятельность Коминтерна и местных коммунистических партий. Для выявления и предотвращения реализации угроз своим государствам со стороны поддерживавшихся СССР вышеуказанных структур они делали все возможное. Польские спецслужбы на указанном направлении действовали наиболее энергично. Поэтому в рамках польского отделения КРО ОГПУ из общей работы по диаспоре выделили направление, проводившее контрразведывательное обеспечение политэмигрантов из Польши и созданных ими разного рода учебных заведений, обществ, редакций газет и журналов.

Объективно складывался «замкнутый круг»: выделение указанной выше линии работы с неизбежностью приводило к увеличению числа агентуры из среды политэмигрантов и, соответственно, количества информационных сообщений о данной категории иностранцев. Не буду вдаваться в детали, но отмечу, что далеко не все политэмигранты были кристально честными людьми и партийцами, не все поддерживали шаги советского руководства на международной арене. Польские политэмигранты, к примеру, осознавали, что после заключения советско-польского пакта о ненападении им не будет позволяться подготовка каких-либо активных действий на территории Речи Посполитой, а это приведет к уменьшению потока финансирования. Перспективы советизации Польши стали призрачными, и даже мечтания об этом выглядели утопическими. Это касалось и активной борьбы с олицетворявшим теорию и практику подготовки мировой революции Троцким и теми, кто его поддерживал. Серьезные претензии предъявлялись политэмигрантами и по поводу проведения в СССР принудительной коллективизации. На эти темы велись «кухонные» разговоры, сколачивались неформальные группы эмигрантов, создавалась некая протестная база.

Серьезным сигналом для польских политэмигрантов стало отстранение от военной работы одного из ответственных советских поляков – старого большевика Уншлихта. А ведь он, как написано в сборнике биографий деятелей СССР и Октябрьской революции, «никогда не порывал связи с рабочим классом Польши, из недр которого он вышел и среди которого он получил первое революционное крещение и большевистский закал». Теперь он потерял контроль над военной разведкой, которую курировал в течение нескольких лет и использовал ее возможности как для подготовки нелегальных работников КПП, так и для поддержания связи с партийными структурами внутри Польши. С поста заместителя председателя РВСР он в 1930 г. был перемещен на хозяйственный «фронт», заняв должность зампреда ВСНХ. Несколькими месяцами ранее якобы по болезни покинул военную разведку и коммунист-поляк, помощник начальника Разведупра РККА Б.Б. Бортновский (псевдонимы «Бронек», «Петровский», а в Коминтерне – «Бронковский»). Он не остался даже в Москве, а с 1930 по 1934 г. находился на партийной подпольной работе за границей.

А теперь вернемся к весне 1933 г. Из Иностранного отдела в 8-е (польское) отделение Особого отдела ОГПУ стали поступать сводки с информацией о возобновлении польской разведкой массовой националистической работы в тех районах Белоруссии и Украины, где был высок процент польского населения. Причем эту работу предполагалось развернуть по типу действовавшей ранее Польской организации войсковой, то есть сочетать националистическую пропаганду с подготовкой повстанческих выступлений и шпионажем. И это в условиях серьезных трудностей в ходе коллективизации на Украине и в Белоруссии. Работая по делу «Украинской военной организации» (УВО), аппарат ГПУ УССР зафиксировал связь отдельных украинских эмигрантов-петлюровцев, а также активных членов УВО с низовыми функционерами Компартии Западной Украины (КПЗУ). Эта партия являлась автономной частью Компартии Польши и также пережила фракционный раздел. Так называемое «меньшинство» ориентировалось на российских большевиков, но в период коллективизации начало терять свои позиции в глазах населения. Некоторые руководители КПЗУ были вызваны в СССР, а затем арестованы по обвинению в связях с УВО и провокаторской деятельности.

Среди них оказался и агент советской внешней разведки П.С. Ладан (псевдоним «Игорь»), Ранее он был членом ЦК КПЗУ и представителем этой партии в польской секции Коминтерна, а затем работал за границей. «Игорь» проводил вербовочную работу среди членов «Украинской военной организации» и других эмигрантских националистических структур, в том числе действовавших с территории Польши. Вывод Ладана в СССР и его арест были согласованы с начальником Иностранного отдела ОГПУ А. Артузовым. Резидент ИНО ОГПУ в Берлине, у которого «Игорь» находился на связи, исполнил указание начальства. Прибывший в Москву 18 августа 1931 г. Ладан был доставлен во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Ему предъявили обвинение в работе на польскую политическую полицию и членстве в УВО. А показания на него дали ранее прибывшие на Украину из Польши те «члены» УВО, которых он сам же и завербовал, выполняя задания советской разведки. Ладан написал письмо в Коллегию ОГПУ и Центральную контрольную комиссию (ЦКК) ВКП(б), в котором доказывал свою преданность советской власти и партии, но признал, что «большинство» КПЗУ выступало против ЦК КП(б)У и партийной политики на Советской Украине. Полученные от Ладана показания для перепроверки направили в ГПУ УССР. Там они, а также другие полученные агентурным и следственным путем материалы, были, скорее всего, и положены в основу разработки ряда польских политических эмигрантов, связанных с КПЗУ. Добавлю сюда уже упомянутые сводки ИНО ОГПУ о разворачивании 2-м отделом ПГШ на Украине работе «по типу ПОВ».

Здесь, на мой взгляд, есть признаки проведения целенаправленной дезинформационной акции против нашей разведки со стороны польских спецслужб. Сбить руками чекистов активность КПЗУ и КПП на своей территории – это своего рода ответный удар, если хотите – месть, поляков за поражение при проведении ВЧК-ОГПУ операции «Трест». Кстати говоря, такой же дезинформационной акцией 2-го отдела ПГШ вполне могла быть, по моей оценке, и начатая тоже на Украине, а затем (в 1930–1931 гг.) проведенная и в других регионах СССР операция «Весна». Ведь в ее основе лежала информация, полученная от нескольких ранее перевербованных чекистами агентов польской разведки. Тогда было арестовано более 3000 бывших офицеров царской армии, как уволенных из РККА, так и продолжавших проходить военную службу. Возможно, тогда поляки переиграли сотрудников ОГПУ, нанеся удар по командным кадрам. Но рассказ об этом – отдельная тема.

Теперь возвратимся к делу ПОВ на Украине. Вот, что написал по результатам проведенного расследования в докладной записке глава ГПУ УССР В. Балицкий в Москву 17 ноября 1933 г.: «Актив „ПОВ“, находящийся на территории Польши, получает указание от руководства организации различными путями пробираться в СССР, главным образом на Украину. Для этой цели члены организации проникают в левые рабочие организации, оттуда в КПЗУ и КПП и затем, прикрываясь партийными билетами, под видом эмигрантов, пробиваются на Украину».

Тому, что наработали украинские чекисты, в Центре верили слабо. Для проверки полученных от подследственных сведений в тогдашнюю столицу Украины – Харьков – выехала целая группа ответственных сотрудников Особого отдела ОГПУ во главе с заместителем начальника отдела Сосновским.

Балицкий, надо думать, пожалел, что еще в 1932 г., будучи заместителем председателя ОГПУ, инициировал возвращение Со- сновского из Воронежа в Москву и назначение его в Центральном аппарате на должность сначала помощника, а затем и заместителя начальника Особого отдела. Кроме того, поручил ему курировать, а на практике и руководить работой по польской линии. Балицкий хоть и был куратором этого отдела, но, как ранее никогда не работавший в Москве, видимо, не знал, а другой заместитель председателя – Г. Ягода – не счел необходимым напоминать завет Ф. Дзержинского: не допускать бывшего польского резидента до дел по его соотечественникам. Ведь то, что Сосновский ранее служил в польской разведке, было для политэмигрантов «секретом Полишинеля». Это реально сказалось на расследовании дела ПОВ на Украине, а затем и еще сильнее в Москве, когда некоторые арестованные, отбиваясь от вопросов следователей, высказывали свои подозрения в отношении Сосновского, заявляя, что последний специально компрометирует их по заданию польской разведки.

Приведу фрагмент выступления наркома внутренних дел УССР Балицкого на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г. Украинский нарком фактически ретранслировал обвинения арестованных политэмигрантов, поясняя свое отношение к Сосновскому, и для иллюстрации раскрыл некоторые детали дела ПОВ: «Два слова я хотел сказать относительно Сосновского. О Сосновском не может быть двух мнений, что это враг. Когда у нас, на Украине, было вскрыто дело польской военной организации, то тогда уже по показаниям Лапинского, – а Лапинский-Михайлов – это очень крупный агент, присланный специально Пилсудским на Украину, – тогда уже была ясна и понятна роль этого Сосновского. Тогда в Киеве, между прочим, произошел такой случай с Сосновским. Он приезжает допрашивать Михайлова-Лапинского. Михайлов-Лапинский подтверждает ему ряд фактов, разворачивает очень широкую картину подрывной вредительской, диверсионной и шпионской работы поляков. Сосновский в присутствии Лапинского вызывает одного из сотрудников к телефону и называет его фамилию для того, чтобы арестованный слышал, что допрашивает его Сосновский. И как только он произнес свою фамилию, Лапинский-Михайлов буквально изменился в лице, не отказываясь от показаний, он стал давать их совершенно иначе, робея перед Сосновским. Затем Лапинского берут в Москву и через некоторое время расстреливают, хотя мы требовали, чтобы Лапинского возвратили для дачи дополнительных показаний и для дальнейшего распутывания всего этого дела. Но его нам не вернули и расстреляли, потому что, безусловно, Сосновский был заинтересован в том, чтобы Лапинский не существовал».

И действительно, когда я знакомился с архивным уголовным делом на Лапинского-Михайлова, то так же, как и в 1937 г. у Балицкого, у меня вызвал, к примеру, вопросы такой факт, как отсутствие в деле протоколов допросов арестованного в ОГПУ. А если быть точнее, то наличие всего одного достаточно краткого московского протокола за подписью Сосновского. А в Особом отделе ОГПУ Лапинского-Михайлова несколько раз допрашивали Сосновский и начальник польского отделения Гендин. Кроме того, в препроводительной записке к высланному по требованию Сосновского из Киева делу указано, что оно должно быть приобщено к материалам следствия относительно этого политэмигранта, которые уже имеются в Москве. Где эти материалы, не известно по сей день.

Понятно, что прозвучавшее на пленуме ЦК ВКП(б) из уст Балицкого несколько усилено, поскольку он уже знал об аресте Сосновского, а возможно, и был проинформирован о существе его показаний. Но фабула происходившего в 1933 г. в Харькове передана достаточно корректно. Бывшие сослуживцы Сосновского, будучи впоследствии сами арестованными, рассказывали следователям практически то же самое. В частности, помощник начальника польского отделения (на 1933 г.) В.И. Осмоловский подтвердил, что доставить Лапинского-Михайлова в Москву было личным решением Сосновского. Но продиктовано это якобы было целесообразностью сконцентрировать следствие в Центральном аппарате, поскольку арестованный дал сведения о проживании членов руководящего ядра ПОВ в столице. По словам подследственного, ими являлись некоторые ответственные работники ЦК КПП и Коминтерна. На Лубянке Лапинского-Михайлова допрашивали начальник 8-го (польского) отделения Особого отдела ОГПУ Гендин и сам Сосновский. Подследственный и другой политэмигрант – Т.И. Жарский, – будучи раздельно допрошены, сообщили чекистам некоторые компрометирующие данные на уже упомянутого мной Витольда Штурм-де-Штрема. Теперь настало время рассказать о нем подробнее.

Для начала обращу внимание читателя на один важный для рассматриваемой темы документ – письмо уже снятого со всех ответственных постов А. Артузова, адресованное наркому внутренних дел СССР Н. Ежову. Скорее всего, оно написано сразу после завершения печально известного февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 г. Приведу лишь один фрагмент из него. «Тов. Слуцкий очень осторожен в делах, – пишет бывший начальник Иностранного отдела ОГПУ-НКВД. – Он предпочитает отказаться от любой агентурной комбинации, если последняя опасна. Он не послал бы провокатора Витковского, чтобы поймать Штурм-де-Штрема, так как в случае срыва могла быть неприятность… т. Баранский, которого т. Слуцкий уволил, помогал мне поймать Штурм-де-Штрема… Если не в аппарате, то в агентуре придется прибегать к полякам».

Человек, не знакомый с оперативными мероприятиями советской разведки и контрразведки 1930-х гг., мало что поймет из приведенных строк письма. Достаточно широко известна лишь фамилия А. Слуцкого. В справочнике «Кто руководил НКВД. 1934–1941» указано, что он с 1931 г. состоял в должности заместителя начальника, а в мае 1935 г. стал начальником Иностранного отдела ОГПУ-НКВД. Следовательно, речь в письме идет о какой-то зарубежной операции. К. Баранский с 1921 по 1923 г. являлся заместителем резидента и резидентом ИНО ОГПУ в Варшаве. В 1934 г. он был назначен начальником польского отделения Иностранного отдела. Отсюда следует, что операция проводилась в отношении поляка и, возможно, гражданина Польши. Использованное в письме слово «поймать» означает не что иное, как обеспечение завлечения этого гражданина на нашу территорию и его арест. Человек этот – Витольд Штурм-де-Штрем – был, видимо, известен наркому внутренних дел из предыдущих официальных докладов, как, впрочем, и вся операция, поскольку никаких других пояснений по ней в письме также не содержится. И последнее: слова Артузова об использовании поляков-агентов, возможно, относятся именно к Штурм-де- Штрему.

Данная операция, как мне удалось установить, проводилась именно потому, что на Штурм-де-Штрема были получены показания от двух арестованных ОГПУ политэмигрантов. Они прибыли в СССР в 1932 г., но разными путями: содержавшийся в тюрьме в Варшаве Т. Жарский в порядке персонального обмена на тех поляков, кто был осужден в нашей стране, а М. Лапинский-Михайлов был переброшен через границу по каналу Коминтерна. Оба подследственные утверждали, что Штурм-де-Штрем реально действовал и ныне действует по поручению Пилсудского. Он якобы является крупнейшим провокатором за всю историю польской Коммунистической партии. Жарский, к примеру, утверждал, что Штурм-де-Штрем был связан со 2-м отделом ПГШ и через сотрудника этого отдела некоего капитана Херфурта сумел даже освободить Жарского от отбывания воинской повинности и перебросить ряд коммунистов для участия в операции польской разведки в Верхнюю Силезию. Но если Жарский имел в виду именно Витольда Штурм-де-Штрема, то Лапинский-Михайлов, скорее всего, его брата – Тадеуша. Последний реально был верным приверженцем Пилсудского, являлся членом Польской организации войсковой на протяжении нескольких лет, служил в легионах и был ярым противником большевиков. Но чекисты, допрашивавшие Лапинского-Михайлова в Киеве, не знали ничего о политических пристрастиях братьев Витольда, а возможно, и вообще об их существовании. Таким образом, все сошлось на бывшем руководителе военного отдела ЦК польской Компартии Витольде Штурм-де-Штреме.

Соответствующие протоколы допросов были доложены начальнику Иностранного отдела ОГПУ Артузову. Последний вместе с начальником 4-го (польского) отделения ИНО ОГПУ К. Баранским выработал план обеспечения приезда Штурм-де-Штрема в Москву. Здесь надо отметить, что связь с ним была по каким-то причинам потеряна после ареста польской политической полицией офицера-коммуниста Багинского, якобы совершившего взрыв в Варшавской крепости в 1923 г. Взрыв действительно имел место, однако причастность к нему коммунистической боевой группы подтверждал лишь имевший отношение к ней полицейский агент Цихновский. Как бы там ни было, но участников группы осудили и приговорили к смертной казни. Начальник польского отделения ИНО ОГПУ, а ранее резидент в Варшаве Баранский, используя все рычаги, включая и официальные возможности Наркомата иностранных дел, пытался спасти жизнь этим польским коммунистам. По крайней мере, известно, что копии всех материалов переписки с поляками по вопросу организации обмена, поступали именно ему. В итоге по ходатайству советского правительства Багинского и Вечоркевича включили в список для персонального обмена в 1925 г., но сопровождавший их жандарм расстрелял офицеров при подъезде к границе.

Будучи руководителем военного отдела ЦК КПП, Штурм-де- Штрем имел отношение и к группе боевиков, и к советскому дипломатическому представительству. Там он несколько раз открыто бывал как представитель Польского Красного Креста по делам военнопленных и мог попасть в поле зрения контрразведки. Поэтому ему пришлось долгое время скрываться. И только когда выяснилось, что Багинский и Вечоркевич не предали своего партийного товарища, «Петр» (так Штурм-де-Штрем обозначался в партийной и оперативной переписке) вышел на связь и осенью 1925 г. нелегально приехал в СССР по вызову Ф. Дзержинского. Председатель ОГПУ, вероятно, хотел из первых рук получить информацию о политической обстановке в Польше и прогнозируемых действиях Пил- судского по подготовке к перевороту. К сбору возможно большего объема «свежей» информации его подталкивали тревожные сообщения НКИД после падения правительства Грабского. Если бы в то время в отношении Штур-де-Штрема имелись подозрения в провокаторской деятельности, то можно уверенно говорить о том, что руководитель чекистского ведомства не только не встречался бы с ним, но и незамедлительно отдал бы приказание об аресте и проведении следствия. Следовательно, к провалу группы Багинского «Петр» никакого отношения не имел.

После трех недель, проведенных в Москве, Штурм-де-Штрем выехал за пределы нашей страны, но по каким-то причинам связь с ним опять прервалась теперь уже на несколько лет. Вновь вспомнили о «Петре» только после получения показаний Жарского и Лапинского-Михайлова в 1933 г. Начальник польского отделения ИНО ОГПУ Баранский предложил отыскать Штурм-де-Штрема и организовать его приезд в СССР для того, чтобы снять всякие подозрения. Чекисты знали о близком знакомстве с ним по совместной подпольной работе одного из сотрудников Профинтерна. В упомянутом выше письме Артузова наркому внутренних дел Ежову говорилось о некоем «провокаторе» Витковском. Это и был тот человек, которому предстояло выполнить непростую миссию. Понятно, что «провокатором» он назван в письме, написанном в конце марта 1937 г., когда Витковский уже был арестован. А в 1933-м это был ответственный функционер Коминтерна и Профинтерна. Настоящая его фамилия – Лянда (в некоторых документах писалась как Лянды). Он хорошо знал и уже арестованных польских политэмигрантов, и Штурм-де-Штрема.

Приведу здесь цитату из закрытого письма НКВД от 11 августа 1937 г.: «Примером крупнейшей политической провокации пилсудчины является созданная ПОВ в 1919 году так называемая „оппозиция ППС“, руководство которой, во главе с Жарским, Лянде-Витковским, Витольдом Штурм-де-Штремом, состояло из крупнейших провокаторов-пеовяков. Имея первоначально своей задачей не допустить отход революционизирующихся элементов от ППС к компартии, „оппозиция“, не будучи в состоянии удержать под своим влиянием рабочие массы, отколовшиеся от ППС в 1920 году, влилась вместе с ними в компартию Польши и захватила там ряд руководящих постов». Данный фрагмент письма, как я смог удостовериться при ознакомлении с архивными уголовными делами на указанных лиц, основан на их показаниях. Фабула событий 1919–1920 гг. воспроизведена (пусть и схематично) правильно. А вот что касается цели присоединения «оппозиции» к Компартии Польши, то это явная фальсификация ежовских следователей. И данное обстоятельство надо иметь в виду тем, кто предметно изучает довольно запутанную историю создания КПП и формирования ее руководящих органов.

Теперь продолжу рассмотрение операции ОГПУ. Чекисты рисковали с посылкой Витковского, поскольку никто не мог гарантировать того, что «Петр» остался лоялен к СССР и не выдаст связника местным властям. Именно это подразумевал Артузов под словом «неприятность». Кроме того, можно предположить, что «Петр» занимал какую-то официальную должность в австрийской столице, представляя, к примеру, там польское министерство труда. В этом случае его исчезновение не могло остаться не замеченным. И, тем не менее, в Вену, где Штурм-де-Штрем был установлен, начальник Иностранного отдела ОГПУ и направил Витковского.

К счастью для чекистов, операция прошла успешно, и в декабре 1933 г. Витковский смог убедить давнего товарища приехать в СССР и там доказать невиновность Жарского. «Петр» принял предложенные условия и абсолютно добровольно прибыл в Москву. Здесь нельзя не указать на многочисленные статьи в прессе и в Интернете, в которых авторы непонятно на каком основании однозначно утверждают, что агенты Иностранного отдела ОГПУ ликвидировали Штурм-де-Штрема в окрестностях Вены, заподозрив его в предательстве. Для тех, кто писал эти статьи, вопрос состоял только в одном: кто из ставших в будущем реальными предателями конкретно организовал убийство – В. Кривицкий или И. Рейсс. Впервые (я исхожу из времени публикации доступных мне текстов) «утку» об убийстве запустили в 2001 г. авторы книги «Перебежчики. Заочно расстреляны» Д. Прохоров и О. Лемехов. К ним присоединился и «авторитетный» специалист по исследованию обстоятельств гибели поэта С. Есенина, бывший сотрудник милиции и член Союза писателей Э. Хлысталов. Он совершенно неожиданно для историков спецслужб увлекся агентурной работой НКВД в 1930-е гг. и стал писать об этом статьи. А далее сюжет о ликвидации Штурм-де-Штрема в Вене уже стал воспроизводиться даже в «энциклопедических» справочниках о советских спецслужбах.

На Лубянке «Петра» более двух месяцев допрашивал начальник польского отделения ИНО ОГПУ Баранский. Это были, скорее, не допросы, а дружеские беседы – воспоминания о совместной работе в Варшаве в начале 1920-х гг. Никаких данных о «грандиозной провокации» добыто не было. Это не устраивало председателя ОГПУ Ягоду и руководителей Особого отдела ведомства – Гая и Сосновского. Штурм-де-Штрема передали для дальнейшего проведения следствия в ОО ОГПУ. Но и здесь дело не продвигалось – подследственный детально описывал события 1920 г. и не более того. О целенаправленном внедрении пилсудчиков в Компартию Польши подтверждений получено не было.

В марте 1934 г. все протоколы допросов арестованных политэмигрантов направили секретарю ЦК ВКП(б) И. Сталину для предварительного рассмотрения перед заседанием комиссии по политическим делам. Заседание этой комиссии состоялось 10 апреля, и был утвержден обвинительный приговор. Все подследственные приговаривались к высшей мере наказания – расстрелу. Но ОГПУ просило членов комиссии отложить приведение приговора в исполнение до выяснения еще каких-то обстоятельств. И только 29 мая 1934 г. Ягода доложил Сталину о том, что все нюансы уже разъяснены и можно реализовать приговор. Интересно, что среди перечисленных в докладной записке осужденных политэмигрантов Жарского и Штурм-де-Штрема нет. Судя по материалам архивного уголовного дела на Жарского, обвинительное заключение по нему было утверждено лично Сосновским только 13 июня 1934 г., и через два дня он был расстрелян. Что касается Штурм-де-Штрема, то никаких окончательных решений относительно его судьбы мне найти не удалось. Нет его и в списках жертв политических репрессий, составленных обществом «Мемориал».

Возможно, что в 1934 г. репрессии против поляков-политэмигрантов и были бы приостановлены. Но украинские чекисты, усмотревшие в отстранении их от следствия по делам Лапинского-Михайлова и других, связанных с ним лиц, признак недоверия Центрального аппарата, продолжили разработку оставшихся в республике польских политэмигрантов. Осенью 1935 г. НКВД УССР начал реализовывать агентурные разработки и арестовывать фигурантов дел. Как показал на допросе в 1937 г. бывший начальник польского отделения ОГПУ Гендин, председатель комиссии по борьбе с провокаторами в КПП Бертинский резко выступил против новых арестов на Украине, и чекисты его поддержали, открыто называя эти дела «дутыми». Сам Гендин, как позднее рассказывал его помощник Осмоловский, открыто заявлял сотрудникам польского отделения буквально следующее: «Украина опять взялась за старое, но допустить этого нельзя». Он выехал в командировку в Киев и по итогам поездки подготовил докладную записку на имя Ягоды. Оценка действиям местных сотрудников НКВД была дана резко отрицательная. В дело включился председатель комиссии по борьбе с провокацией при ЦК Компартии Польши Бертинский. По результатам его беседы с Ягодой на Украину был направлен начальник Особого отдела ГУГБ НКВД СССР М.И. Гай, имевший при себе список противоречий в показаниях арестованных польских политэмигрантов. Но украинские чекисты сумели убедить московского ревизора в правильности своих действий. Сделать это было не сложно, поскольку он не пользовался в Центральном аппарате авторитетом опытного оперативного работника. Гай вообще слабо знал контрразведывательную работу, так как возглавил отдел только два года назад, будучи переведенным по службе из Экономического управления. Да и там он занимался агентурной работой лишь пять лет.

Понимая, что Гай доложит Ягоде свои дилетантские выводы, представитель польской Компартии в Коминтерне Б. Бортновский, имевший большой опыт работы в чекистских органах и в военной разведке, лично встретился с секретарем ЦК ВКП(б) Н. Ежовым и доложил ему обстановку, складывавшуюся вокруг польских политэмигрантов на Украине. На следующий день он изложил все свои наблюдения в специальном докладе этому ответственному партийному работнику, надеясь на положительную реакцию. Полностью письмо Бортновского дается в приложении, а здесь приведу лишь один фрагмент для иллюстрации настроений руководства польской Компартии. «При огромной положительной работе, проделанной органами НКВД в деле разоблачения провокаторской и шпионской агентуры, – писал Бортновский, – работе, оказавшей большую помощь партии в борьбе с провокацией, имеются отдельные недостатки, которых легко можно было бы избежать, которые имеют подчас серьезные политические последствия». Далее в письме приводятся примеры из следственной практики именно украинских чекистов, которые использовали расплывчатые показания некоторых подследственных как неопровержимые доказательства и основу для проведения дальнейших оперативных мероприятий.

Серьезных последствий письмо Бортновского не вызвало. Однако можно предположить, что Ежов доложил Сталину о сомнении коминтерновских деятелей в некоторых действиях НКВД. По крайней мере, по запросу главы партии нарком внутренних дел направил ему 15 ноября 1935 г. протоколы допросов некоторых политэмигрантов, включая и, что особенно важно, материалы Штурм-де-Штрема.

В рамках данной монографии важно подчеркнуть один аспект происходившего в Москве и на Украине при расследовании дел на польских политэмигрантов – в показаниях некоторые из них высказывали мысль о том, что удар по польской Компартии наносится сознательно агентурой пилсудчиков, пробравшейся в органы госбезопасности. При этом конкретно называлась фамилия Сосновского. Я связываю такого рода сигналы с совершенно неожиданным для заместителя начальника Особого отдела ГУГБ НКВД СССР Сосновского приказом наркома о переводе его по службе в Саратов на должность первого заместителя начальника областного управления внутренних дел. Приказ состоялся 4 января 1935 г. Менее чем через год всю работу по польской политэмиграции изъяли из 2-го (польского) отделения Особого отдела и передали в специально созданную группу по оперативному обслуживанию Коминтерна и связанных с ним организаций. Эту группу подчинили Гендину, фактически заменившему Сосновского и занявшему должность помощника начальника ОО ГУГБ НКВД СССР. Зная из целого ряда документов позицию Гендина в польских делах, его отрицательное отношение к оперативно-следственному аппарату в Киеве, можно утверждать, что он тормозил, или, как тогда говорили, «смазывал», дела на политэмигрантов из Польши, опираясь в том числе и на мнение комиссий по борьбе с провокацией в ИККИ и ЦК КПП. Думается, именно Гендин инициировал написание членом указанных комиссий Бертинским брошюры о Польской организации войсковой как первого в этом плане и единственного пособия для оперативных работников.

Доступные мне документы показывают, что в 1936 г. резко снизилось количество арестов польских политэмигрантов. Вместе с тем обращает на себя внимание факт принятия 9 марта 1936 г. Политбюро ЦК ВКП(б) постановления «О мерах, ограждающих СССР от проникновения шпионских, террористических и диверсионных элементов». Это постановление состоялось как развитие решения ЦК ВКП(б) от 1 декабря 1935 г., предусматривавшее закрытие особых переправ через границу для Компартии Польши и связанных с ней компартий Западной Белоруссии и Западной Украины. Через три месяца партийные инстанции решили ликвидировать легитимизационную комиссию Международной организации помощи рабочим (МОПР), которая «незаконно присвоила себе права государственного органа в деле разрешения на въезд и на предоставление права жительства в СССР иностранным гражданам, хотя бы они и были политэмигрантами». Можно себе представить то чувство удовлетворения, которое испытали тогда сотрудники НКВД, работавшие по политэмиграции. Ведь теперь один из каналов проникновения агентуры иностранных спецслужб в нашу страну ставился под контроль органов госбезопасности. И пусть критики практической деятельности ВЧК-НКВД назовут еще хоть одно государство, позволявшее общественной организации решать вопрос въезда-выезда и гражданства. Здесь вновь повторю свой вывод – Коминтерн являлся неким подспорьем для работы советских разведорганов, но «головной болью» для контрразведки СССР.

В постановлении Политбюро от 9 марта 1936 г. содержался очень важный пункт, явно отражавший интересы контрразведки НКВД: «Ввиду того, что на территории СССР скопилось большое количество политэмигрантов, часть из которых является прямыми агентами разведывательных и полицейских органов капиталистических государств, – поручить Коминтерну совместно с НКВД в 3-х месячный срок провести полный переучет политэмигрантов, прибывших в СССР по линии МОПРа, ИККИ и Профинтерна». Всех выявленных политэмигрантов предлагалось разделить на ряд категорий, а именно: 1) подлежащих высылке из нашей страны; 2) намеченных для направления за кордон на подпольную работу и 3) остающихся в СССР по политическим и иным соображениям. Все это должна была проделать комиссия в составе секретаря ЦК ВКП(б) Н. Ежова, начальника Особого отдела ГУГБ НКВД М. Гая и секретаря Исполкома Коминтерна Д. Мануильского. Понятно, что основная тяжесть указанной выше работы легла на оперативные подразделения органов госбезопасности. Уже в начальной стадии реализации намеченных мер с новой силой пошли среди эмигрантов слухи о Сосновском и некоторых других чекистах, включая и тех, кто был принят на службу в ВЧК-НКВД после возвращения из Польши с подпольной работы, как о возможных провокаторах.

Многие политэмигранты в Москве, к примеру, знали об аресте Ю. Маковского. Напомню, что он до революции был членом ППС, уже в качестве руководителя подпольной ячейки Компартии осужден в Польше в 1920 г., обменян по персональным спискам и прибыл в нашу страну. По рекомендации Уншлихта его зачислили в ВЧК, и Маковский некоторое время даже руководил польским отделением КРО ОГПУ, неоднократно бывал в заграничных командировках. Не зная сути предъявленных ему обвинений, эмигранты полагали, что, вероятно, раскрыта его связь с польской разведкой. Вполне возможно, что одним из распространителей слухов являлся Сосновский, который давно уже (практически с начала 1920-х гг.) не ладил с Маковским. В свою очередь и арестованный при допросах указывал на Сосновского, предполагая, что тот – агент поляков.

Так или иначе, но уже в августе 1936 г. Сосновского вызвали из Саратова и арестовали по подозрению в шпионаже. Поскольку в Центральном аппарате НКВД его знали очень многие, а факт ареста следовало сохранять в строжайшей тайне ввиду непредсказуемости возможных показаний и их последствий, то руководство приказало держать его во внутренней тюрьме без указания фамилии под № 80.

Не вдаваясь пока в подробности расследования дела Сосновского, остановлюсь на важных для понимания происходивших тогда событий решениях, принятых в процессе его реабилитации в 1955 г. Пересмотр уголовного дела на Сосновского был поручен Следственному управлению КГБ СССР, а персонально – начальнику 1-го отделения 1-го отдела Виктору Александровичу Пахомову. Я почти ничего не знал о личности этого чекиста до встречи с ветераном Следственного управления генерал-майором А.В. Загвоздиным. Как оказалось, он был не только начальником Пахомова, но и дружил с ним долгие годы. Расшифровывая сухую справку по личному делу следователя, генерал поделился со мной дополнительной информацией, которую нельзя не учесть при рассмотрении дел на поляков, и прежде всего Сосновского. Оказалось, что Пахомов испытал на себе необоснованные гонения в период «чистки» органов госбезопасности от работавших при В.С. Абакумове следователей и оперработников. Ему пришлось уйти из Следственного управления в 1952 г. и заняться обучением молодых кадров. Но уже через три года опытного, имеющего высшее юридическое образование офицера возвратили на следствие. И первым делом его стала подготовка реабилитации Сосновского.

В верности воспоминаний Загвоздина я убедился при изучении проведенной Пахомовым работы. Он проявил себя не только как профессионал-следователь, но и как историк, глубоко изучивший события 1920-1930-х гг., выбравший верные направления поисков в более чем десяти архивохранилищах. К примеру, он впервые использовал материалы польской разведки и других правительственных органов Польши, сохранившихся в фондах закрытого тогда для гражданских исследователей Центрального государственного особого архива СССР – ныне Российского государственного военного архива. На всех лиц, проходивших по показаниям Сосновского, следователь составил достаточно объемные и объективные справки. В одной из докладных записок руководству Пахомов писал, что в связи с тем, что дело Добржинского-Сосновского является основным в группе других дел на бывших сотрудников органов НКВД, осужденных по обвинению в связи с польской разведкой, и от правильного его решения зависит работа по реабилитации многих иных лиц, то требуется сделать его базовым. Честно скажу, это одобренное руководством Следственного управления решение Пахомова значительно облегчило мне поиск необходимых для написания монографии материалов. Все собранные следователем материалы составили три многостраничных тома. Для сравнения замечу, что само уголовное дело состояло всего из двух «тощих» папок.

Итак, Сосновский был арестован еще в августе 1936 г. Но первый протокол допроса датирован 14 мая 1937 г. Мне представляется, что это лишь машинописная копия его более ранних показаний, а может, и просто записей бесед с ответственными сотрудниками органов госбезопасности. Ведь арестован он был на основании голословных заявлений отдельных политэмигрантов, не подкрепленных какими-либо фактами. Это во-первых. Во-вторых, наркомом внутренних дел до 26 сентября 1936 г. оставался Г. Ягода, который благоволил Сосновскому и считал его одним из лучших оперативных начальников. Даже на февральско-мартовском (1937 г.) пленуме ЦК ВКП(б), ожесточенно критикуемый бывшими соратниками за провалы в оперативной и кадровой работе, он не преминул заявить, что хотя и относился к Сосновскому подозрительно, но очень ценил его. Ягода утверждал: «Он крупный, очень знающий работник». При этом замечу, что эти слова были произнесены после доклада нового наркома внутренних дел Н. Ежова. А последний уверенно озвучил свои скороспелые обобщенные выводы с далеко идущими последствиями. Вот они: «…одним из слабых участков нашей работы являлась работа по Польше. На протяжении 16 лет сектор работников Польши не мог вскрыть активнейшей войсковой организации поляков, которая вела очень энергичную работу против нас. Почему это случилось? Потому, что в польском секторе за эти годы в подавляющем большинстве работали поляки, которые были связаны со вторым отделением польского генерального штаба и являлись офицерами этого отделения… Раньше были офицерами, а потом были внедрены к нам. Внедрение польских агентов к нам в аппарат – это была установка Пилсудского. Он добивался этого внедрения своих людей в компартию Польши, которые затем перебрасывались по линии компартии Польши в Советский Союз и здесь уже попадали в органы НКВД. Проводилось также внедрение польских агентов в сеть наших резидентур в Польше, в некоторых случаях устраивали провал резидентуры, их вызывали затем в Советский Союз, а здесь они становились к нам на работу. Таким образом были внедрены к нам Сосновский, Маковский, Стецкевич, Илинич, Мазепус, братья Богуславские и др. (выделено мной. – А. З.)».

Я намеренно привел достаточно обширную цитату из выступления Ежова, чтобы акцентировать внимание читателей на ситуации, сложившейся в органах госбезопасности к февралю 1937 г. По сути дела, новый нарком не просто поставил под сомнение, а фактически признал подрывной всю работу ВЧК-НКВД по борьбе с польскими спецслужбами внутри страны и разведывательную деятельность в Польше начиная с 1920 г. Сотрудники, работавшие в соответствующих подразделениях разведки и контрразведки, не просто ставились под сомнение, а были обвинены в шпионаже и предательстве. Их агентура оценивалась таким же образом. Приведенные в докладе Ежова фамилии – это лишь толика большой группы людей уже арестованных или тех, кто будет арестован в ближайшее время. Из-за закрытости статистической информации трудно называть какие-либо цифры. Могу утверждать одно – только по материалам допросов Сосновского было арестовано более трех десятков чекистов-поляков по национальности и тех, кто работал по польской линии в органах госбезопасности. Фактически к середине 1937 г. в НКВД СССР и его местных аппаратах не осталось сотрудников, владевших польским языком и имевших некий опыт противодействия польской разведке. Все без исключения начальники польских отделений разведки и контрразведки, занимавшие эти должности начиная с 1920 г., были арестованы по обвинению в работе на спецслужбы Речи Посполитой и расстреляны. Такая же участь постигла всех их помощников, а также и большую часть оперативного состава. Назначенный в декабре 1936 г. начальником 3-го (польского) отделения 3-го отдела ГУГБ НКВД СССР 3. Пассов, будучи позднее сам арестованным, в ходе одного из допросов утверждал, что ни у него, ни у других сотрудников не было никакого опыта работы по польской линии и вообще знаний о польской разведке.

Пассову и ему подобным выдвиженцам наркома Ежова предстояло реализовывать печально известный приказ НКВД СССР № 00485 от 11 августа 1937 г. Тремя днями ранее проект приказа рассмотрели члены Политбюро ЦК ВКП(б) на заседании этого партийного органа. Решение было следующим: «Утвердить приказ Наркомвнутдела СССР о ликвидации польских диверсионно-шпионских групп и организаций ПОВ».

В приказе НКВД была сформулирована конкретная задача для всех органов госбезопасности: «С 20 августа начать широкую операцию, направленную к полной ликвидации местных организаций ПОВ и, прежде всего, ее диверсионно-шпионских и повстанческих кадров в промышленности, на транспорте, совхозах и колхозах». Надо полагать, что руководство большевистской партии и НКВД считало парализованной к концу лета 1937 г. работу польской разведки среди военных, сотрудников Наркомата иностранных дел. Нечего уже и говорить о военной разведке, а также о самих органах госбезопасности и внутренних дел.

В завершение необходимо указать некоторые важные, связанные с вышеуказанным приказом НКВД СССР № 485, нюансы. Во-первых, это был уже второй «национальный» приказ. Менее чем за две недели до его издания на основании решения Политбюро ЦК ВКП(б) был направлен на места приказ № 00439 об аресте всех немцев, работающих на оборонных заводах. Однако в отличие от приказа по польской линии предлагалось сосредоточиться только на работниках оборонных предприятий – немцах по национальности. Количество их было не столь значительным. Во-вторых, и это крайне важно для заявленной темы монографии, в этом приказе не давалась оценка работы чекистов против немецкой разведки и не заявлялось о проникновении ее агентуры в ВЧК- НКВД. В-третьих, именно к приказу № 485 прилагалось закрытое 30-страничное письмо, изобилующее конкретными фамилиями, в том числе и сотрудников органов госбезопасности, которые якобы являлись польскими агентами, полностью развалившими работу по противодействию разведке Польши и полностью парализовавшими нашу разведку против этой страны. Количество поляков-чекистов было многократно больше, чем, к примеру, немцев. Поэтому исполнители приказа могли столкнуться с необходимостью ареста своих коллег, с которыми работали в боевых условиях Гражданской и советско-польской войн, действовали как нелегалы за границей, проводили многие опасные для жизни оперативные мероприятия внутри страны да и просто дружили в быту. Авторы статьи о «Польской операции НКВД» Н. Петров и А. Рогинский привели следующие слова одного из сотрудников УНКВД по Московской области А. Пестеля: «Когда нам, начальникам отделений, был зачитан приказ Ежова об аресте абсолютно всех поляков (о всех поляках в приказе не говорилось. – А.З.), польских политэмигрантов, бывших военнопленных, членов польской коммунистической партии и др., это вызвало не только удивление, но и целый ряд кулуарных разговоров, которые были прекращены тем, что нам заявили, что приказ согласован со Сталиным и Политбюро ЦК ВКП(б) и что нужно поляков громить вовсю». Итог «Польской операции» был подведен в статистических отчетах органов НКВД. По данным вышеупомянутых авторов, всего было арестовано и осуждено более 20 тысяч поляков, а также еще почти 17 тысяч белорусов, украинцев и представителей других национальностей.

Подведу некоторые итоги сказанному. Итак, какие же объективные факторы сказались в начальном периоде репрессий против польских политэмигрантов в 1933 г.? Во-первых, процесс формирования польской Коммунистической партии был достаточно сложным. В 1919–1920 гг. в нее по разным причинам влились представители других политических организаций, включая не только членов ППС и бывших легионеров Пилсудского, но даже и членов Польской организации войсковой. Во-вторых, в период работы в подполье многие из партийцев, в том числе и отдельные руководители подполья, арестовывались польской политической полицией и контрразведкой. Эти органы применяли всевозможные методы, вплоть до пыток, для привлечения арестованных к секретному сотрудничеству, и процесс инфильтрации провокаторов в коммунистические организации принял достаточно серьезный характер. В-третьих, на фоне фракционной борьбы внутри КПП вопрос о борьбе с провокацией стоял очень остро. Дело дошло до создания специальных комиссий как при ЦК КПП, так и при польской секции Коминтерна. Эти комиссии работали в контакте с польским отделением КРО ОГПУ и даже возглавлялись откомандированными из этого подразделения сотрудниками. Трудности борьбы с провокацией усиливала не прекращавшаяся со второй половины 1920-х гг. фракционная борьба и, возможно, даже в большей степени, личностные склоки – как среди нелегальных работников в Польше, так и польских политэмигрантов в СССР. Все это оставалось актуальным и в 1937–1938 гг.

Немалое влияние на разворачивание репрессий, в том числе и в рамках «Польской операции» по приказу № 485, сыграли допускавшиеся на протяжении многих лет серьезные просчеты в подборе кадров в органы госбезопасности в целом и на польское направление разведки и контрразведки в частности. Понятно, что кадровые решения основывались на интернационалистских подходах при формировании политической, военной, промышленной, чекистской и иных элит в СССР. Порой партийный билет являлся одним из основных критериев при назначении на ту или иную должность. Никакого исключения для органов госбезопасности не предусматривалось. Я уже не говорю о том, что с началом советско-польской войны в органы ВЧК были мобилизованы десятки поляков, вступивших в РКП(б) совсем недавно, не прошедших закалку в условиях царского режима, не страдавших в тюрьмах, на каторге и в ссылках за установление советской власти. Позднее в органах ГПУ-ОГПУ появилась довольно большая группа политэмигрантов, а также бывших агентов советской разведки, разоблаченных спецслужбами противника, но сумевших перебраться в нашу страну. К сожалению, никто в руководстве ВЧК-НКВД не задумался об организации подготовки оперативного состава со знанием польского и других иностранных языков. Ни одна спецслужба других государств не имела в своем кадровом составе такого количества эмигрантов и вообще уроженцев других государств, как советская. Это был некий феномен, если хотите – «родовая травма» отечественных разведки и контрразведки. Ведь отношения между государствами изменялись на протяжении 1920-х и 1930-х гг. В отличие от Германии, к примеру, Польша почти весь этот период оставалась для СССР потенциальным противником № 1 со всеми вытекающими из этого последствиями. Указанные и некоторые другие факторы нельзя не учитывать при рассмотрении вопроса об имевших место репрессиях по польской линии, в том числе и в отношении сотрудников органов госбезопасности и военной разведки.