Е. Бессознательное и сознание. Реальность

При более тщательном рассмотрении выясняется, что речь идет не о наличии двух систем вблизи моторного конца аппарата, а о двоякого рода процессах или способах отвода возбуждения, к гипотезе о которых мы пришли в результате психологического обсуждения в предыдущих разделах. Но для нас это значения не имеет; ибо мы всегда должны быть готовы отказаться от наших вспомогательных представлений, если считаем себя способными заменить их чем-то другим, более приближенным к незнакомой нам действительности. Попытаемся теперь уточнить некоторые представления, которые могли сложиться неправильно, пока мы рассматривали две системы в самом приближенном и грубом значении как две локальности внутри психического аппарата, – представления, оставившие след в выражениях «вытеснить» и «проникнуть». Итак, если мы говорим, что бессознательная мысль стремится к переводу в предсознательное, чтобы затем проникнуть в сознание, то мы не имеем в виду, что на новом месте, словно копия, должна образоваться вторая мысль, рядом с которой продолжает существовать оригинал; также и от «проникновения в сознание» мы хотим отделить всякую идею о пространственном изменении. Когда мы говорим, что предсознательная мысль вытесняется, а затем принимается бессознательным, то эти образные выражения, заимствованные нами из круга представлений о борьбе за территорию, могут склонить нас к предположению, что и в самом деле в одной психической локальности происходит перестановка, и одно расположение сменяется новым в другой локальности. Вместо этого сравнения возьмем другое, которое, похоже, более соответствует реальному положению вещей: энергетический катексис переносится на определенное расположение или из него изымается, вследствие чего психическое образование попадает под власть той или иной инстанции или от нее избавляется. Мы снова заменяем здесь топический способ представления динамическим; не психическое образование кажется нам подвижным, а его иннервация.

Тем не менее я считаю целесообразным и правомерным сохранить наглядное представление об обеих системах. Мы избежим всяких недоразумений, связанных с таким способом изложения, если вспомним о том, что представления, мысли, психические образования в целом следует локализовать не в органических элементах нервной системы, а, так сказать, между ними, там, где сопротивления и проторенные пути образуют соответствующий им коррелят. Все, что может стать объектом нашего внутреннего восприятия, является виртуальным, подобно изображению в подзорной трубе, получающемуся в результате пересечения световых лучей. Но сами системы, которые не являются чем-то психическим и никогда не становятся доступными нашему психическому восприятию, подобны, как мы вправе предположить, линзам подзорной трубы, проецирующим изображение. Если продолжить это сравнение, цензура между двумя системами соответствует преломлению лучей при переходе в новую среду.

До сих пор мы занимались психологией, опираясь на собственные силы; теперь настало время посмотреть на научные представления, господствующие в современной психологии, и прояснить их отношение к нашим воззрениям. По меткому выражению Липпса (1897), вопрос о бессознательном в психологии – это не столько некий психологический вопрос, сколько вопрос всей психологии. До тех пор пока психология разрешала этот вопрос путем разъяснения слов, например, что «психическое» и есть «сознательное», а «бессознательные психические процессы» – явная бессмыслица, психологическое использование наблюдений, которые удавалось сделать врачу над аномальными душевными состояниями, было исключено. Врач и философ начинают взаимодействовать только тогда, когда тот и другой признают, что бессознательные психические процессы служат «целесообразным и вполне обоснованным выражением установленного факта». На заявление, что «сознание – это непременная характеристика психического», врач может только недоуменно пожать плечами и, если, допустим, его уважение к высказываниям философов все-таки достаточно велико, предположить, что они рассматривали разный объект и занимались разной наукой. Ибо достаточно одного-единственного внимательного наблюдения над душевной жизнью невротика, одного-единственного анализа сновидения, чтобы у него появилось непоколебимое убеждение в том, что самые сложные и корректные мыслительные процессы, которым все же нельзя отказать в названии «психические процессы», могут происходить, не возбуждая сознания человека. Разумеется, врач получает сведения об этих бессознательных процессах не раньше, чем они оказывают на сознание воздействие, которое можно наблюдать или передать словами. Но психический характер этого сознательного эффекта может полностью отличаться от бессознательного процесса, а потому внутреннему восприятию невозможно увидеть в одном замену другого. Врач должен оставить за собой право на основании делаемых выводов продвигаться от сознательного эффекта к бессознательному психическому процессу. На этом пути он узнает, что сознательный эффект представляет собой лишь отдаленное психическое воздействие бессознательного процесса и что последний не осознается как таковой, а также, что он существовал и действовал, никак себя не выдавая сознанию.

Дю Прель утверждает: «Вопрос, что такое душа, требует, очевидно, предварительного исследования того, тождественны ли душа и сознание. Именно на этот предварительный вопрос сновидение отвечает отрицательно, демонстрируя, что понятие души не укладывается в понятие сознания, подобно тому как сила притяжения небесного светила не ограничивается сферой его свечения» (1885, 47).

«Истина, которую нельзя не подчеркнуть достаточно категорично, заключается в том, что сознание и душа не являются понятиями одинаковой протяженности» (ibid., 306 [цит. по Maudsley, 1868, 15]).

Отказ от переоценки качеств сознания становится необходимой предпосылкой всякого правильного понимания происхождения психического. Бессознательное, по выражению Липпса (1897), должно восприниматься как общее основание психической жизни. Бессознательное – это больший по своему размеру круг, включающий в себя меньший круг сознательного; все сознательное имеет предварительную бессознательную ступень, тогда как бессознательное может оставаться на этой ступени и тем не менее претендовать на полную ценность психической деятельности. Бессознательное – это истинно реальное психическое, по своей внутренней природе столь же нам неизвестное, как реальность внешнего мира, и представленное данными сознания столь же неполно, как внешний мир – сведениями наших органов чувств.

Если давнее противопоставление сознательной жизни и жизни в снах обесценивается благодаря отведению бессознательной психике подобающего ей места, то отпадает ряд проблем сновидения, которыми обстоятельно занимались прежние авторы. Так, многие результаты работы, осуществление которой во сне могло вызывать удивление, следует относить не к сновидению, а к действующему также и днем бессознательному мышлению. Если сновидение, согласно Шернеру (1861), занимается символическим изображением тела, то мы знаем, что это продукт деятельности определенных бессознательных фантазий, которые не выдерживают напора сексуальных импульсов и выражаются не только в сновидении, но и в истерических фобиях и прочих симптомах. Если сновидение продолжает и доводит до конца дневную работу и даже извлекает на свет божий ценные мысли, то мы можем разоблачить маскировку сна как результат работы сновидения и как опознавательный знак вспомогательной деятельности темных сил, действующих в глубинах души (ср. образ дьявола в приснившемся Тартини сне о сонате). Сама интеллектуальная работа выпадает на долю тех же самых душевных сил, которые выполняют всю ее днем. Вероятно, мы склонны к чрезмерной переоценке сознательного характера интеллектуальных и художественных творений. Из признаний некоторых в высшей степени одаренных натур, таких как Гёте и Гельмгольц, мы знаем, однако, что все важное и новое в их творениях открывалось им внезапно и в почти готовом виде доходило до их восприятия. И нет ничего странного в участии сознательной деятельности в других случаях – там, где требовалось напряжение всей силы ума. Однако привилегия сознательной деятельности, которой она так много злоупотребляет, и состоит в том, что она скрывает от нас все остальные силы, в чем бы она ни участвовала.

Едва ли стоит труда выставлять историческое значение сновидений в качестве особой темы. Если, например, некоего военачальника сновидение подвигло на смелую операцию, успех которой изменил ход истории, то новая проблема будет существовать лишь до тех пор, пока сновидение, словно чужеродная сила, противопоставляется другим, более знакомым, силам души. И этой проблемы не будет, если рассматривать сновидение как форму выражения импульсов, над которыми днем тяготело сопротивление и которые смогли получить подкрепление ночью из глубинных источников возбуждения. Почтительное же отношение древних народов к снам является преклонением – основанным на психологически верном предчувствии – перед чем-то неукротимым и несокрушимым в человеческой душе, перед демоническим, из которого проистекает желание сновидения и которое мы вновь обнаруживаем в нашем бессознательном.

Я не без умысла говорю: «в нашем бессознательном», ибо то, что мы так называем, не совпадает с бессознательным у философов, а также и с бессознательным у Липпса. Там оно означает лишь противоположность сознательному; то, что помимо сознательных существуют также и бессознательные психические процессы, представляет собой научный вывод, который вызывает бурные споры и энергично отстаивается. У Липпса мы обнаруживаем еще один тезис, что все психическое существует как бессознательное, кое-что из него затем – также и как сознательное. Но не для доказательства этого тезиса мы привлекли феномены сновидения и образования истерических симптомов; достаточно одних наблюдений над обычной дневной жизнью, чтобы это установить, развеяв любые сомнения. Новое, чему научил нас анализ психопатологических образований и первого их звена, сновидений, состоит в том, что бессознательное – то есть психическое – выступает как функция двух отдельных систем, причем предстает таковым уже в нормальной душевной жизни. Следовательно, есть бессознательное двоякого рода, и этого разграничения у психологов мы не встречаем. И то и другое – бессознательное в психологическом смысле. Но в нашем понимании, то, что мы называем Бсз, осознанию не поддается, тогда как другое, Псз, названо нами так потому, что его возбуждения, хотя и после соблюдения определенных правил, возможно, только после преодоления новой цензуры, но все же независимо от системы Бсз, могут достичь сознания. Тот факт, что возбуждения, чтобы попасть в сознание, должны в неизменной последовательности пройти все инстанции, о чем мы можем судить по их цензурному изменению, позволил нам провести сравнение с пространственными взаимосвязями. Мы описали отношения обеих систем друг с другом и с сознанием, сказав, что система Псз стоит, словно ширма, между системой Бсз и сознанием. Система Псз преграждает не только доступ к сознанию, – она также владеет доступом к произвольной подвижности и распоряжается передачей мобильной энергии катексиса, часть которой знакома нам в форме внимания.

Также мы должны держаться в стороне и от разделения на над- и подсознание, ставшего столь популярным в современной литературе по психоневрозам, поскольку им, как нам кажется, подчеркивается тождество психического и сознательного.

Какая же роль достается в нашем описании некогда всемогущему, скрывающему все остальное сознанию? Никакая другая, кроме роли органа чувств для восприятия психических качеств. В соответствии с главной идеей нашей попытки схематизации, мы можем понимать сознательное восприятие только как самостоятельную функцию особой системы, которой дадим сокращенное обозначение Сз. Эта система, как мы думаем, по своим механическим характеристикам аналогична системе восприятия В, то есть она возбуждается качествами и не способна сохранять следы изменений, стало быть, не имеет памяти. Психический аппарат, обращенный органом чувств В-системы к внешнему миру, сам является внешним миром для органа чувств Сз, телеологическое оправдание которой основывается на этих отношениях. Принцип движения по инстанциям, по-видимому определяющий строение аппарата, здесь нам встречается еще раз. Материал возбуждений поступает к органу чувств Сз с двух сторон – из В-системы, возбуждение которой, обусловленное качествами, подвергается, вероятно, новой переработке до тех пор, пока оно не становится сознательным ощущением, и изнутри самого аппарата, количественные процессы которого качественно воспринимаются в виде качественных рядов удовольствия и неудовольствия, когда они оказываются доступными при определенных изменениях.

Философы, которые убедились, что корректные и очень сложные мыслительные образования возможны и без содействия сознания, столкнулись затем с затруднением – приписать сознанию функцию; это казалось им излишним отражением законченного психического процесса. Аналогия нашей Сз-системы с системами восприятия выводит нас из этого затруднительного положения. Мы видим, что вследствие восприятия при помощи органов чувств катексис внимания направляется на пути, по которым распространяется подступающее чувственное возбуждение; качественное возбуждение В-системы служит регулятором оттока подвижного количества в психическом аппарате. Такой же функцией мы можем наделить орган чувств системы Сз. Воспринимая новые качества, он вносит новый вклад в управление и целесообразное распределение подвижных количеств катексиса. Благодаря восприятию удовольствия и неудовольствия он оказывает влияние на течение катексисов внутри обычно неосознаваемого психического аппарата, работающего посредством перемещения количеств. Вероятно, вначале принцип неудовольствия регулирует перемещения катексисов автоматически; однако вполне возможно, что сознание дополнительно осуществляет вторую, более тонкую регуляцию, которая может даже противоречить первой, и улучшает работоспособность аппарата, делая его способным – вопреки первоначальному предназначению – подвергать катексису и переработке также и то, что связано с высвобождением неудовольствия. Из психологии неврозов известно, что этим регуляциям посредством качественного возбуждения органов чувств отведена важная роль в функциональной деятельности аппарата. Автоматическое господство первичного принципа неудовольствия и с этим связанное ограничение работоспособности прерываются чувствительными регуляциями, которые сами опять-таки являются автоматизмами. Мы видим, что вытеснение, вначале целесообразное, затем выливается в пагубный отказ от торможения и от управления психикой, намного проще совершается с воспоминаниями, чем с восприятиями, поскольку у первых, видимо, не происходит усиления катексиса в результате возбуждения психических органов чувств. Если мысль, от которой нужно защититься, не сознается, поскольку оказалась вытесненной, то в другой раз она может быть вытеснена лишь потому, что в силу иных причин она была лишена сознательного восприятия. Таковы указания, которыми руководствуется терапевт, чтобы устранить произошедшие вытеснения.

Ценность гиперкатексиса, который создается в результате регулирующего воздействия со стороны органа чувств Сз на подвижное количество, в телеологическом плане нельзя продемонстрировать лучше, чем через создание нового качественного ряда и тем самым новой регуляции, которая и составляет преимущество человека перед животными. Сами по себе мыслительные процессы качества не имеют, вплоть до сопровождающих их возбуждений, исполненных удовольствием и неудовольствием, которые в качестве возможных факторов нарушения мышления должны удерживаться в определенных рамках. Чтобы придать им качество, они ассоциируются у человека со словесными воспоминаниями, качественных остатков которых достаточно для того, чтобы привлечь к ним внимание сознания и при его поддержке предоставить мышлению новый подвижный катексис.

Все многообразие проблем сознания можно окинуть взглядом при анализе истерических мыслительных процессов. Создается впечатление, что и переход от предсознательного к катексису сознания связан с цензурой, аналогичной цензуре между Бсз и Псз. Также и эта цензура впервые вводится на определенном количественном рубеже, а потому не очень интенсивные мыслительные образования от нее ускользают. Всевозможные случаи уклонения от сознания, а также проникновения в него при определенных ограничениях в рамках психоневротических феноменов объединяются; все они указывают на тесную и двустороннюю связь между цензурой и сознанием. Сообщением о двух таких случаях я хочу завершить эти психологические рассуждения.

В прошлом году я был приглашен на консилиум к одной смышленой и непринужденно державшейся девушке. Ее костюм производил странное впечатление; если обычно одежда женщины отутюжена до последней складки, то она была одета небрежно – один чулок свисал, а две пуговицы на блузке были расстегнуты. Она пожаловалась на боль в ноге и, не дожидаясь приглашения, оголила икроножную мышцу. Главная же ее жалоба дословно состояла в следующем: у нее такое ощущение в животе, как будто в нем что-то находится, движется взад и вперед, и ее от этого колотит. При этом иногда ее тело словно деревенеет. Мой присутствовавший при этом коллега посмотрел на меня; он считает, что жалоба не может быть истолкована двояко. Но нам обоим показалось странным, что мать больной ни о чем не догадывается; ей, наверное, не раз приходилось бывать в ситуации, которую описывает ее ребенок. Сама девушка не имеет и понятия о значении своих слов, иначе они не слетели бы с ее уст. Здесь удалось ослепить цензуру настолько, что фантазия, обычно остающаяся в предсознательном, так сказать, простодушно, под маской жалобы, допускается в сознание.

Другой пример. Я приступаю к психоаналитическому лечению четырнадцатилетнего мальчика, страдающего конвульсивным тиком, истерической рвотой, головной болью и т. п.; я уверяю его, что если он закроет глаза, то увидит некие образы или ему в голову придут какие-то мысли, о которых он должен будет мне рассказать. Он отвечает образами. Последнее впечатление перед его приходом ко мне зрительно оживает в его воспоминании. Он играл со своим дядей в шахматы, и видит теперь перед собой доску. Он разбирает различные положения, благоприятные или неблагоприятные, ходы, которые не следует делать. Затем он видит на доске кинжал – предмет, принадлежащий его отцу, но перемещенный его фантазией на доску. Потом на доске появляется серп, а за ним коса; возникает образ старого крестьянина, который косит траву перед их домом, стоящим на отшибе. Через несколько дней мне стала понятной последовательность этих образов. Из-за неблагоприятных семейных условий мальчик пришел в состояние нервного возбуждения. Черствый, вспыльчивый отец, живший не в ладу с матерью, главным воспитательным средством которого были угрозы; развод отца с доброй и ласковой матерью; вторая женитьба отца, который однажды привел в дом молодую жену в качестве новой мамы. Через несколько дней после этого разразилась болезнь четырнадцатилетнего мальчика. Подавленная ярость к отцу соединила эти образы в очевидные намеки. Материалом послужили воспоминания из мифологии. Серпом Зевс кастрировал отца, коса и крестьянин изображают Кроноса, жестокого старика, пожирающего своих детей, которому так не по-детски мстит Зевс. Женитьба отца послужила поводом вернуть ему упреки и угрозы, которые ребенок когда-то раньше слышал от него из-за того, что играл гениталиями (игра в шахматы; запрещенные ходы; кинжал, которым можно убить). Здесь давно вытесненные воспоминания и их оставшиеся бессознательными производные прокрадываются в сознание по открытым для них обходным путям в виде якобы бессмысленных образов.

Таким образом, теоретическую ценность исследования сновидений я бы искал во вкладе в психологическое познание и в подготовке к пониманию психоневрозов. Кто способен предугадать, какое значение может еще приобрести основательное знакомство со строением и функциями психического аппарата, если уже нынешнее состояние нашего знания позволяет успешно терапевтически воздействовать на излечимые формы психоневрозов? Но в чем – спросят меня – состоит практическая ценность этой работы для познания психики, для выявления скрытых характерных черт индивидов? Разве бессознательные побуждения, которые раскрывает сон, не обладают ценностью реальных сил в душевной жизни? Надо ли низко оценивать этическое значение подавленных желаний, которые, подобно тому, как создают сновидения, однажды могут создать и нечто другое?

Я не чувствую себя вправе отвечать на эти вопросы. В своих размышлениях я не прослеживал эту сторону проблемы сновидения. Я только думаю, что римский император, наверное, был не прав, приказав казнить своего подданного за то, что тому приснилось, будто он убил императора. Ему следовало бы сначала поинтересоваться, что этот сон означает; вполне вероятно, его смысл не совпадал с тем, что было изображено. И даже если бы другое какое-либо сновидение имело такое значение, связанное с преступлением против монарха, все же было бы уместно напомнить слова Платона, что добродетельный человек довольствуется сном о том, что дурной человек совершает в жизни. То есть я полагаю, что лучше уж предоставлять снам свободу. Следует ли считать бессознательные желания реальностью, я сказать не могу. Во всех переходных и промежуточных мыслях ее, разумеется, не существует. Если представить себе бессознательные желания в их конечной и истинной форме, то, пожалуй, надо будет сказать, что психическая реальность представляет собой особую форму существования, которую нельзя путать с материальной реальностью. Поэтому представляется неправомерным, когда люди отказываются брать на себя ответственность за аморальность своих снов. Благодаря оценке принципа действия душевного аппарата и пониманию отношений между сознательным и бессознательным то, что является этически предосудительным в наших снах и фантазиях, по большей части сходит на нет.

«То, что сновидение позволило нам узнать об отношениях с настоящим (реальностью), мы хотим поискать затем и в сознании, и мы не должны удивляться, если чудовище, которое мы увидели под увеличительным стеклом анализа, мы обнаружим потом и в виде инфузории» (H. Sachs, 1912).

Для практической потребности – оценки характера человека – чаще всего бывает достаточно поступков и сознательно выражаемых убеждений. Именно поступки прежде всего заслуживают того, чтобы быть поставленными в первые ряды, ибо многие проникшие в сознание импульсы устраняются реальными силами душевной жизни еще до того, как они переходят в дело. Более того, нередко они не встречают психических преград на своем пути именно потому, что бессознательное уверено, что они столкнутся с препятствием в другом месте. В любом случае поучительно ближе познакомиться с много раз перерытой почвой, на которой горделиво вздымаются наши добродетели. Динамически подвижные во всех направлениях сложности человеческого характера крайне редко можно устранить с помощью простой альтернативы, как того бы хотела наша стародавняя моральная доктрина.

А значение сновидения для знания будущего? Об этом, разумеется, не следует думать. Вместо этого хотелось бы сказать: для знания прошлого. Ибо сновидение в любом смысле проистекает из прошлого. Хотя и древняя вера в то, что сновидение раскрывает перед нами будущее, не лишена доли истины. Сновидение, изображая желание исполненным, уводит нас в будущее; но это будущее, воспринимаемое сновидцем как настоящее, из-за желания, которое нельзя разрушить, представляется точным подобием прошлого.