В траве сидел кузнечик
Пита Воскобойникова вытурили из ансамбля.
В тот же день он зашел в знакомый бар – зашел один, чего обычно с ним не случалось. Бар становился модным, и у запертых дверей толпилась небольшая очереденка. Пит расслабленной походкой прошел сквозь очередь, провожаемый завистливыми взглядами, и стукнул пальцем в застекленную дверь.
Ему тотчас открыл холуй Леша (гардеробщик и по совместительству вышибала) – здоровая будка, вечное брюзгливое высокомерие на лице, в огромной лапище – чашечка кофе, во рту сигаретка с золотым ободком («аристократ!»). Пит самостоятельно прошел за гардеробную стойку и повесил на крючок свою белую курточку. Холуй Леша был занят беседой с девицей в тугих джинсиках и в красной клетчатой рубашке на голое тело, расстегнутой с максимально возможной откровенностью.
– Представляешь, Пит, вчера она, видите ли, не хотела, а сегодня хочет, – громко заорал вдруг холуй Леша, отрываясь от разговора и кивая на девчонку.
Девчонка вроде бы оскорбилась, даже стукнула Лешу кулачком в обширную грудь – на самом деле не очень, даже захихикала.
Пит ничего не ответил и прошел в зал.
Был полумрак, сиреневый табачный дым слоями плавал по залу, образуя как бы карту океанских течений. Почти все столики были заняты. На них стояли высокие стаканы с коктейлями. Рядом сидели модные мальчики и девочки, соединенные со стаканами тонкими трубочками. Они напоминали сообщающиеся сосуды. За стойкой, ярко освещенные, как на сцене, священнодействовали бармены. Гремел лед. Пит подошел к ним, заказал коктейль.
Над барменами висел глянцевый плакат с полуголой красоткой, придавая заведению этакий разухабистый, чуть стриптизный вид. Красотка была в окружении бутылок с прозрачной жидкостью, подпись призывала по-английски: «Только ВОДКА ИЗ РОССИИ – НАСТОЯЩАЯ РУССКАЯ ВОДКА».
Пит получил стакан с ядовито-зеленой жидкостью и под взглядом юных посетителей, желавших казаться как можно солидней и одновременно как можно непринужденнее, пересек зал и уселся за свой любимый двухместный столик в углу.
Именно здесь они всегда сидели с Мариной.
Теперь место напротив пустовало, только стоял там чей-то недопитый, сиротливый коктейль.
«Вытурили, значит, – подумал Пит. – Да, ребятки быстро это дело провернули. Ай да Скалозуб!»
Сегодня в институте к Питу подошел ударник Юрка. «Знаешь, Пит, – сказал он виновато, – эти подонки решили тебя выгнать». Подонки-то подонки, а сам небось на репетиции к ним ходишь? – подумал Пит, а вслух безмятежно сказал: «А, чепуха, устроюсь как-нибудь. Меня «Голубой апельсин» приглашает: идти, как ты думаешь?»
А вообще история была красивая. Мордобой, гонки на такси. Боевик, да и только.
Ансамбль институтского ДК собрались послать летом в Западный Берлин. Будет делегация горкома комсомола, обширная программа… Вообще говоря, не то чтобы собрались, а просто кто-то что-то шепнул, а кто-то что-то ответил, и Оскар Изольдович тоже якобы склоняется к этой мысли…
Скалозуб бешено завращался. Каждый день он вертелся в кулуарах, имел с кем-то важные беседы, интриговал, интриговал…
Ребята тоже все до ужаса серьезные стали: перестали рассказывать анекдоты про армянское радио, ежедневно прорабатывали газеты – повышали политграмотность, напрочь отказались от пива по воскресеньям и даже на репетиции стали приходить при комсомольских значках. Так сказать, идейность по заказу. И в этих-то условиях Пит однажды имел наглость прийти на репетицию слегка подшофе – провожали Вальку Рыжова, изгнанного из института за пьянку.
В тот день репетировали на сцене. Жаркие прожектора. Зал пустой, темный, гулкий.
Пит пришел позже всех, уселся за свой электроорган, стал пиликать: «В тра-ве си-дел куз-не-чик, в тра-ве си-дел куз-не-чик…» – просто так, от нечего делать.
Заявился Оскар Изольдович, худрук их Дома культуры: послушать, обронить парочку замечаний. Оскар Изольдович в музыке мало что смыслил – как и в других искусствах, впрочем.
Поздоровался со всеми – со Скалозубом весьма ласково, – а к Питу последним подошел, ручку протянул, не глядя, сказал томно:
– Здравствуйте, Забойников… или как вас – Воскобойников? Здравствуйте, Воскобойников…
Потом снова – к Скалозубу, произносить свои замечания.
– Я думаю, – говорит, – в этой композиции необходимо немного поменять текстовку. Здесь у вас: «В эти трудные годы нас рожала земля…» (Скалозуб за его спиной слушает внимательнейше, поддакивает, весь изогнулся, как половой, только полотенца через руку не хватает. А Пит все пиликает: «В тра-ве си-дел куз-не-чик, в тра-ве си-дел куз-не-чик».)
– Это нехорошо, Саша. Почему вдруг рожала? Это некрасиво, это обиходное слово… Конечно, в разговоре с вашим товарищем вы вполне можете его применить. Но здесь вы преподносите его со сцены… преподносите современному зрителю! (Он так и сказал – современному.) Это же совсем другое дело! Вы меня понимаете? («В тра-ве си-дел куз-не-чик, совсем как огу-ре-чик, зелененький он был!»)
– Вы же не используете в песне такие слова, как «зачатие», «аборт»… Это неэстетично! Как вы считаете? («Представьте себе, представьте себе, совсем как огуречик». Скалозуб внимает, поддакивает: «Конечно-конечно, совершенно верно, Оскар Изольдович», – а Оскар Изольдович на Пита косится: гневно косится, как злая лошадь.)
Скалозуб:
– Может быть, Оскар Изольдович, мы заменим эту строчку так: «В эти грозные годы нас родила земля»? Как вы считаете?
Оскар Изольдович:
– Верно, Саша, верно. Я рад, что вы сами пришли к этой мысли.
Скалозуб:
– А какие у вас еще замечания, Оскар Изольдович?
(«В траве си-дел куз-не-чик!!»)
Оскар Изольдович:
– Сейчас у меня нет времени, Саша… И потом, я хочу обратить ваше внимание, – (злой взгляд на Пита), – ваш… м-м… оркестр стал несколько напоминать цирк.
И он ушел, томный, гордый, вальяжный. Скалозуб тотчас – к Питу:
– Что ты делаешь! Из-за тебя все срывается!
«В тра-ве си-дел куз-не-чик!»
– Ты что же, не хочешь ехать?
«Совсем как огуречик!»
– Прекрати, дурак, прекрати!
– Сашенька, хочешь хороший совет? Догони Тристана Изольдовича и поцелуй его в задницу…
«Зелененький он…»
Тр-рах! Удар, вспышка!
Пит летит со стула. Потеря памяти. Он открывает глаза. Прожекторы жарко освещают его лицо. Высоко над ним: железные каркасы и лесенки задника сцены.
Пит встает. Кровь капает на его белый костюм.
Скалозуб стоит с опущенными руками, злой, бледный.
Ребята, тоже бледные, молча стоят на своих местах.
Пит, ни слова не говоря, огибает Скалозуба, опускается со сцены и идет, одинокий, через пустынный и темный зал.
У выхода он оглядывается.
Сцена ярко освещена, ребята стоят, на плечах гитары, за ударником – Юрка, всегда улыбающийся, а теперь растерянный и бледный, а Скалозуб закуривает и начинает им что-то тихо объяснять.
…Да, вот так все оно и было.
Пит вытащил соломинку и одним глотком допил коктейль. Он по-прежнему сидел один. Холуй Леша по каким-то высоким соображениям заставлял мерзнуть непривилегированную очередь.
Пит встал, протолкался к стойке и взял уже два коктейля: что лишний раз бегать. Когда он вернулся, зазвучали колонки, висящие по углам заведения – как иконы, – и начал пульсировать красными огнями светомузыкальный экран на стене. За окном, где жалась к входу несчастная очереденка, зазвучала та же мелодия, и в такт ей вспыхивали лампы, освещая вывеску «Мест нет». «Удивительное издевательство, – подумал Пит, глядя через стекло на топчущихся перед запертой дверью людей, – удивительное».
…Он поджидал тогда Скалозуба. Здание Дома культуры было монументально и мрачно. Фасад его по-оперному освещал один фонарь. Пит караулил на другой стороне улицы, притаившись за деревом. Он ждал долго. Мимо проходили молодые веселые люди. Они оживленно разговаривали. Изредка проезжали машины.
Вдруг полил дождь, внезапный, бурный, совсем летний. Пит весь вымок, но не замечал этого. Наконец Скалозуб вышел. Пит инстинктивно отпрянул, потом засмеялся про себя. Скалозуб, сценически освещенный единственным фонарем, немного постоял, прислушиваясь к дождю, и распустил свой элегантный зонтик. Падали последние струйки дождя. Недруг шел по пустому тротуару, аккуратно переступая лужи; Пит по-кошачьи двигался за ним по другой стороне улицы. Сзади и сбоку лицо Скалозуба напоминало осетра. Его хотелось назвать костистым.
«Слушай, Скалозуб, ты помнишь, как ты принес нам стихи, те самые, где «в грозные годы нас рожала земля»? Ты говорил, что это стихи фронтового поэта. Ты смущался, Скалозуб: ведь это были твои стихи. Ты их написал, ты, который раз в три месяца меняешь джинсовые костюмы, которому на двадцатилетие папа подарил «Запорожец»!.. Это тебя-то в грозные годы рожала земля?! Фронтовой поэт… А помнишь, как ты выступал на собрании, когда выгоняли Вальку Рыжова? Как ты был вальяжен, благообразен!.. У нас высшее учебное заведение, а не вытрезвитель и не наркологическая клиника, говорил ты. Наш институт готовит красных инженеров. Нужно жестче подходить к нарушителям социалистической морали.
А Валька Рыжов талантлив и в тысячу раз достойнее тебя быть красным инженером! Тебе плевать на это, знаток социалистической морали. Тебе плевать на то, что парень раз всего сорвался, что у него больная мама и сестренка…
Ханжи чертовы! Раз в неделю устраивают в общежитии облавы: кто пьет. А что там еще делать, если не пить? Телевизор, танцы… И то – напротив института точка: портвейн, водка. Три минуты ходьбы – еще одна, работают с утра до поздней ночи. Рядом – распивочная. Сто грамм водки, бутерброд. Рядом – пивная. Три остановки на трамвае – еще одна. Около – опять-таки магазин. Ханжи! Борцы с пьянкой!»
Скалозуб вышел на широкую улицу, по которой неслись красные огоньки машин, и неожиданно вскочил в подошедший к остановке троллейбус. В первый момент Пит даже растерялся, а потом заметался по мокрой мостовой, замахал зеленым огонькам, остановил наконец такси, плюхнулся на переднее сиденье, мокрый, помятый, и выдохнул:
– За тем троллейбусом.
Пит настиг Скалозуба у его дома.
Это была старая, купеческая, разлапистая Москва.
Темный тротуар лоснился от дождя.
Каблуки Скалозуба стучали в пустынном переулке.
Вдруг Скалозуб свернул в подворотню. С улицы подворотня выглядела как нора в теле дома. Пит быстро и бесшумно метнулся к ней, заглянул.
Скалозуб уже был в конце ее, он перепрыгивал островки какой-то липкой дряни, которой в изобилии в таких подворотнях. Его фигуру освещал робкий электрический фонарь.
– Стой, – хриплым голосом сказал Пит.
В руке он сжимал перочинный нож, ножичек для разрезания «Футбол-хоккея» и для очистки яблок. Скалозуб обернулся. Увидел Пита, мокрого, окровавленного, который бесшумно, как привидение, стоял на пороге подворотни, увидел блеснувший в его руке нож, и его острое рыбье лицо вдруг в одно мгновенье переменилось, как будто выбили из него какие-то внутренние подпорки. Оно стало подобострастным, жалким, жалким…
Пит еще никогда не видел такого жалкого лица.
Они стояли молча, друг против друга, по обеим сторонам глухой и длинной подворотни. Молчание длилось минуту. Пит швырнул в грязь, на середину подворотни, ножичек с перламутровой рукояткой, повернулся и, ни слова не говоря, вышел.
Дождь припустил снова, Пит шел по мокрым и глухим улицам, и ему хотелось плакать…
…Пит не заметил, как допил второй коктейль. Ничего не изменилось, только сознание покрылось легкой пленкой, как бы слоем полировки.
Музыка меж тем кричала вовсю. Публика танцевала. Рядом со столиком Пита плясал, образуя кружок, табунчик девочек. Они двигались хорошо – как заведенные куклы. Казалось, что идет работа какого-то скучного, четко отлаженного механизма.
В центре зала, как украшение, как гвоздь программы, элегантная пара вполне стильно выдавала рок-н-ролл.
Рядом с ними сорокалетний лысый гражданин, непонятно зачем забредший в это молодежное заведение, пытался изобразить что-то вроде вальса-бостона с юной толстушкой. Толстушка делала за его спиной страшные глаза окружающим и прыскала.
За столиком подле Пита двое угасали над коктейлями – один совсем обрубился и спал, уронив голову на стол, а второй напряженно пялился на Пита, и лицо у него было такое, как будто он только что забыл какую-то очень важную мысль.
– Я сто пятьдесят рублей! Вчера!.. – вдруг выкрикнул он и гордо повел головой – мол, ну-ка, что вы на это скажете?
– Все нормально, отец, – серьезно ответил Пит. Ему вдруг стало весело.
«Отец» был одет с дикой, вызывающей роскошью: кожаный пиджак цвета зернистой икры, под пиджаком – фирменная джинсовая курточка, под ней – батник немыслимой расцветки, да еще на толстых и коротких пальцах два огромных серебряных перстня. Лимита!
– Вчера с Норильска приехал! Пропил!.. Сто восемьдесят рублей!.. – приободренный вниманием Пита, снова выкрикнул тридцатилетний «отец». «Эге, – весело подумал Пит, – ставки повышаются. Только что было сто пятьдесят».
«Отец» еще немного посидел, важно тараща глаза, а потом церемонно изрек, ни к кому особенно не обращаясь:
– Я вас покину на несколько минут, – и, покачиваясь, пошел к выходу. В дверь он вписался с трудом. Его товарищ спал, уронив голову на стол. Пит улыбнулся.
Вдруг – грохот, звон!.. Пьяный товарищ «отца» бахнулся на пол, упало его кресло, звякнул разбитый бокал. Сладкая лужа коктейля расплылась по столу… Пит вскочил, поднял за шиворот пьяного, который даже глаз не открыл, встряхнул его (тот неудержимо вываливался из его рук, как куль с мукой). Подскочил откуда ни возьмись «отец», придержал своего товарища. И холуй Леша, толстая будка, тут как тут:
– Так, ребятки, давайте на выход. Пятерочка с вас за разбитый стаканчик.
Мало что смыслящий «отец», не глядя, достал из кармана смятую бумажку и сунул Леше. Пит облегченно уселся на свое место.
«Отец» поволок товарища к выходу, а холуй Леша заползал под столом, подбирая осколки двадцатикопеечного бокала.
«Ложь, – внезапно горько подумал Пит. – Все – ложь».
Перед глазами Пита вдруг мгновенно и очень ясно возникла картина, которая часто посещала его и язвительно волновала его воображение:
По коридору института идут рядом Марина, его любимая, и он, его соперник, оба узкие, высокие, причем он высок до сутулости, он лениво-высокомерно ступает своими длинными ногами, у него бритое, твердое, какое-то самосожженческое лицо и голубые, остановившиеся, пронзительные, невыносимые, несколько наркотические глаза, он похож на западного бунтаря-одиночку, противника военного призыва, и сходство с этим усиливают его джинсы, заправленные в высокие шнурованные ботинки, и брезентовая военно-пижонская сумка на левом плече. А она, тоже высокая, узкая, в грубом свитере, женственная и вместе с тем немного угловатая, как подросток, с выражением усталости и печали на милом, скуластом и слегка раскосом лице… – и в том, как они идут, легко сцепив пальцы опущенных рук, такое единство, гармония и неотделимость, что Пит вдруг отчетливо и горько понимает все.
Любовь – тоже ложь, самая большая, наверное, на свете…
Как и все. Как и все.
Как и мои ребятки из ансамбля.
«И не потому они меня выгнали, что я им досадил тогда, – внезапно подумал Пит (мысли его перескакивали с предмета на предмет). – Нет, на всякий случай они меня выгнали».
Действительно: моральный облик не ясен. Ходит по барам. Спит с женщинами до брака. Распутен, можно сказать. Вполне можно усомниться.
А усомнятся в нем – во всех усомнятся. Давайте-ка мы его выгоним. На всякий случай. Подонки…
Ну что ж, играйте сами.
У вас хорошие песни. Высокого гражданского звучания. «Затрещали сосновые ветки, пролегла магистраль сквозь тайгу». Пойте, пойте, ребята.
А я не буду больше петь… Ну и что мне остается? Учеба, наука? «Вы очень способный, вам нужно учиться, вам нужно работать», – говорили ему…
Он вспомнил профессора, заведующего их кафедрой: маленький, сморщенный, лицо желтое. Он приходил на лекцию, раздраженно стучал указкой по столу. Один из его ассистентов нес за ним портфель. Второму ассистенту завкафедрой кричал во время лекции: «Пойдите, выключите проектор!» – ему самому только руку до выключателя протянуть, – но ассистент вскакивал с третьего ряда и на глазах у всей студенческой аудитории бежал, как мальчик, к выключателю. Пит навсегда запомнил угодливое, спешащее лицо этого немолодого, начинающего уже лысеть человека…
Имя профессора стояло во всех заявках на изобретения, подаваемых его кафедрой, – и даже в тех, в которых он не только не принимал участия, но и в тех, о которых он и не знал ничего! Ходил шепотом повторяемый слух, что это именно он в сорок седьмом донес на бывшего заведующего кафедрой, с тем чтобы занять его место. Теперь портреты бывшего завкафедрой висели во всех лабораториях, а сам профессор называл его своим «учителем с большой буквы».
И этот человек – вершина!
Занимайся наукой, – говорили Питу, – со временем ты можешь стать даже заместителем профессора. «Да я лучше буду пить и ночевать под грязным забором, чем такое!»
Пит отхлебнул из стакана. Коктейль уже не приносил облегчения. Пит подошел к стойке, спросил стакан коньяку и тут же выпил его залпом.
Когда он возвращался, то увидел, как какой-то прилично одетый мальчик воровато подошел к его столику, схватил недопитый коктейль и утащил за свой стол. «К черту связываться, – устало подумал Пит. – Все – ложь». Он сел, откинулся на спину стула. Ему было очень горько. Он закрыл глаза. Ему хотелось запеть. Запеть свою любимую песню. Наверное, это единственное, что ему оставалось.
«Петь надо тихо, – подумал Пит, – чтоб не услышал этот вороватый мальчик, и девочка в красной ковбойке с пустым взглядом, и холуй Леша…» И он запел, тихо, шепотом, еле шевеля губами.
Жил-был я…
(Стоит ли об этом?)
Горько, сожалея, рассказывал он самому себе.
Шторм бил в мол,
(Молод был и мил…)
В порт плыл флот
(С выигрышным билетом…
Жил-был я.)
Пел он и ясно представлял себе все это.
Помнится, что жил.
Пит открыл глаза и неожиданно увидел, как между столиков идет к нему, слегка улыбаясь, Марина, его любимая, легкая, изящная… «Так вот чье это было место», – с неожиданным умилением подумал он.
– Привет, – легко сказал он.
– Привет, – весело сказала она.
– Я уж думал, что ты не придешь, – сказал он, – что тебя задержал мускулистый гардеробщик Леша.
– Ну нет, – хрипло рассмеялась она. Пит очень любил этот смех!
– А твой коктейль утащили. Прости, не уберег.
– Пусть, – она махнула рукой, смешно сморщила носик и склонила голову.
Пит вдруг заметил в ее черных волосах серебряную прядку.
– Почему ты поседела? Что-то случилось?
Она грустно пожала плечами и положила ладони на стол. Пит заметил, что на ее длинном узком пальце горело золотое обручальное кольцо.
– Не грусти, – сказала она, печально улыбаясь, – все равно на свете счастья нет, а есть покой и воля…
– …Давно завидная мечтается мне доля, – задумчиво продолжил он, – давно, усталый раб, замыслил я побег…
Она внимательно и грустно смотрела на него.
– Извини, – вдруг сказала она, – Не пей больше.
Пит не успел ничего сказать, как она встала и пошла к выходу, огибая столики. Пьяные компании смотрели ей вслед.
Она оставила на столе клочок бумаги. Пит взял его. Это был номер телефона. Ее номер. 173-32-22.
Пит посидел еще немного. Ему казалось, что с соседних столиков смотрят на него с восхищением.
Пит встал и вышел вон.
Холуй Леша надел на него курточку.
Пит сунул в его руку горстку монеток.
На улице было прохладно, началась знобящая прохлада весенних вечеров, когда хочется ходить, распахнув пальто. Стояли параллелепипеды многоэтажек. Ни одного прохожего не было видно. «Можно не бояться», – подумал Пит. И он запел, сначала тихо, а потом все громче и громче.
Шли всю ночь,
(Листья обрывали.) –
обреченно пел он и вспоминал темные улицы, летние пыльные улицы, ее локон у плеча, и шли всю ночь…
Где ж тот снег?
(Как скользили лыжи!)
Где ж тот пляж
(С золотым песком!) –
изумленно и горько спрашивал он. Его сильный голос далеко разносился по темному городу.
Навстречу Питу шел друг Валька Рыжов, улыбающийся, стройный, голубоглазый, в пыльной пропотевшей гимнастерке с распахнутым воротом, в котором была видна его тонкая чистая шея.
– Привет, старина! – крикнул Валька. Он обнял Пита. – Ну, как жизнь?.. Махнем в Крым, а? Черепки, раскопки!.. Я тебе золотую гитару откопаю, третьего века до нашей эры… Рванули? Ты знаешь, старик, я соскучился по тебе.
Пит не ответил, только радостно улыбнулся Вальке. Он пел. Валя пошел рядом с ним, обнимая Пита за плечо и улыбаясь. Пит чувствовал его сильную руку на своем плече. Это было радостно. Они нагнали еще одного парня. Тот обернулся.
Это был Юрка, ударник Юрка, как всегда, постриженный по моде, в небрежно-элегантном костюме и, как всегда, весело и чуть плутовато улыбающийся.
– Знаешь, Пит, я тоже ухожу от этих подонков, – сказал он, когда они поравнялись. – Сколотим свою группу, а? Я даже название придумал: будем называться не словами, а нотами. Группа «ре-фа-соль-ля», представляешь? Куда там «Голубой апельсин»! Конферансье будет петь название!..
Юрка пошел с ним рядом, а Пит все пел и пел любимую свою песню.
У поворота их ждала любимая. Пит издали увидел ее, стройную, загадочно улыбающуюся, и сердце его радостно забилось.
Она ничего не сказала, просто пошла с ними, немного поодаль, иногда грустно поглядывая на Пита.
Потом они услышали шаги сзади. Их нагоняли громадный гардеробщик Леша и девочка в джинсиках и клетчатой ковбойке, которая едва доставала ему до плеча и семенила рядом, доверчиво держа Лешу под руку. Странно, но их лица были сейчас совсем иными, чем в прокуренном пьяном баре: свежими, умытыми, как будто какая-то внутренняя лампа освещала теперь их.
– Ребята, можно с вами? – робко спросила девочка, трогая Вальку Рыжова.
– Конечно, можно, – отвечал, улыбаясь, тот, и они тоже пошли рядом. Они шли по темным ночным улицам.
Шли всю ночь,
(Листья обрывали…)
На перекрестке стоял худрук Оскар Изольдович. Вальяжный, несколько томный, он стоял, прислонившись к фонарю, и читал газету. Он был в своем обычном строгом костюме, но в котором теперь появились богемные детали: длинный пестрый шарф до пола, белая гвоздика в петлице.
– Вы неплохо поете, Забойников, – сказал Оскар Изольдович. – У вашей песни есть душа. А без души искусство мертво. Я так считаю. Поэтому я пойду с вами.
Немного погодя они встретили Скалозуба.
Он одиноко стоял, опустив свое острое рыбье лицо.
– Какой я, к черту, Скалозуб, – ни к кому не обращаясь, сказал он. – Я – Любомудров, Александр Александрович.
Он тоже пошел с ними, но на определенном расстоянии, как бы стыдясь.
Около фонаря в позе грузчика стоял разодетый в кожу-джинсы «отец» из бара. На его плече, как куль с мукой, висел пьяный товарищ. Когда группа поравнялась с ним, «отец» сделал робкую попытку запеть веселую песню: «Ты помнишь – плыли в вышине четыре ящика «мицне»… – но на него зашикали, и он поплелся следом за всеми, – правда, где-то сзади и временами ворча:
– Вы думаете, очень легко тащить этого алкоголика?
Из фешенебельного дома с колоннами вышел маленький желтолицый профессор. Несколько позади него следовала свита ассистентов. Они несли чемоданы и баулы профессора.
Профессор отбывал на курорт, в Коктебель. Вокруг него шныряли фотокорреспонденты, иногда озаряя темную улицу белыми магниевыми молниями. Профессор улыбался фотогенично, свита – почтительно. Но что-то мешало высокому лицу. Профессор с неодобрением прислушивался к приближающейся песне Пита.
– Пойдите, выключите этот проигрыватель, – вдруг приказал он визгливым голосом ассистенту, указав на Пита. Тридцатилетний, начинающий лысеть ассистент постоял немного, явно колеблясь, изредка озаряемый вспышками блицев, а потом швырнул на асфальт чужой чемодан и, оставив опешившего профессора и потрясенную свиту, пошел вместе со всеми, немного тяготея к равному по возрасту Оскару Изольдовичу.
– Нет ничего приятнее, чем решить дифференциальное уравнение шестого порядка, – непонятно к чему вдруг изрек он несколько извиняющимся тоном.
Вот так и шли они посреди ночной мостовой, по спящему весеннему городу, шли всю ночь, листья обрывая, и их становилось все больше и больше, а впереди шел Пит, он пел неутомимо, и рядом с ним были два его друга и любимая…
…Пит очнулся в метро. Длинный холодный коридор был пуст. Он стоял один, прислонившись к ледяной кафельной стене. Никого, никого, никого не было рядом.
Белый казенный свет. Урны. Он с трудом возвращался к действительности. Лицо его было мокро от слез.
И постепенно, как бы пробуждаясь, он осознавал, что все это – сон, мираж, вымысел, что не было никого: ни друга Вальки в пыльной гимнастерке, ни желтолицего профессора, ни Оскара Изольдовича, ни пьяных под фонарем – и не садилась за его столик печальная любимая с обручальным кольцом… Когда он все это понял, он разжал руку и увидел в ладони смятый клочок бумаги с записанным на нем телефоном: 173-32-22.
1980
