Долетев до Екатеринбурга, мы проехали еще сто километров до Каменска-Уральского, города, где живут 210 тысяч человек и работают заводы – алюминиевый, цветных металлов, радио, трубный, металлургический.

В центре Каменска-Уральского – трамплин.

Сразу за площадью, где высится державное здание с поникшим от дождя российским флагом, – овраг; с обрыва виден старый город: домики с палисадами и две недоразрушенные церкви. А по склону овраг, и на дне его – слой красной глины: бурый железняк, спутник железной руды. Ей и обязан своим рождением Каменск (с 1940 года – Каменск-Уральский). Мне об этом рассказал Владимир Петрович Шевалев. Семидесятилетний учитель географии знает в городе каждый камень – в буквальном смысле. Минералогией он увлекся, когда ему было двенадцать, а в город приехал шестнадцатилетним.

Надев сапоги и дождевик, он показывал город, а с ним увязались трое учеников. Им, десятилетним, пока еще интересны камни.

Остановились на берегу Каменки. Неожиданно быстро для своих лет Шевалев нагнулся, поднял обычный камень, отглаженный водой.

– Смотрите: это кусок древнего коралла. Вот он, коралл, облеплен затвердевшим со временем песком. Ему – триста миллионов лет. Тогда на месте Урала было море.

– А это что, Владимир Петрович? Смотрите, какой красивый! Синий!..

– Шлак. Продукт переработки бывшего Каменского чугунолитейного завода. Этому камню никак не больше трехсот лет. Здесь у завода свалка была.

– А почему шлаку не больше трехсот лет?

– Да потому, что завод основан в 1700 году. А в 1701 году отлили первые пушки. Наш завод – самый старый на Урале. Долго здесь пушки делали. Они и шведов били под Полтавой, и французов при Бородино…

– А завод сохранился?

– Его сломали после революции. Осталось только здание, где нынче краеведческий музей, – там была заводская контора. Заводские конюшни остались – в них сейчас драмтеатр квартирует… А вон видите – плотина? Эта – новая, а я еще старую застал. Когда в пятьдесят втором году ее меняли, я видел, как десятитонный кран еле-еле лиственничные плахи друг от друга отдирал… Они за два с половиной века даже не подгнили, стыки были сукном проложены…

– А до завода что было?

– Крестьяне жили, вольные. А в сорока верстах Далматовский монастырь стоял. Крестьяне здесь руду находили, лили в своих кузнях металл. Игумен прознал об этом и решил их к своим рукам прибрать. А крестьяне жалобу написали, отвезли в Москву. И она, жалоба эта, видать, на глаза царю Петру Великому попалась. А ему в ту пору пушки нужны были, он к войне готовился – вот и повелел поставить в здешних краях завод… Завод стал казенным, то есть государственным, а все крестьяне – его собственностью: не хотели на монастырь работать – стали работать на завод.

В школе, где Шевалев долгое время был директором, он создал и пестует музей, посвященный камню. Об экспонатах Владимир Петрович может рассказывать бесконечно. Неудивительно: преподает он с 1947 года, камней в музее тысячи…

– Отпечатки древних гигантских папоротников на угле мы нашли с ребятами во время водного похода… А эти зубы древней акулы отыскали в песчаном карьере под городом – помните, я говорил, что миллионы лет назад здесь было море?.. Ребятки мои захватили дуршлаги и просеивали песок… Смотрите, какой роскошный бивень мамонта! Родители нашего школьника с Северного Урала привезли… А этот искусственный кристалл подарил мой бывший ученик – он стал инженером на оборонном заводе, где такие кристаллы выращивают… Сей тихоокеанский коралл, его еще «мозгом Нептуна» называют, преподнес другой наш выпускник, поэт и бард Валера Берсенев… А эти камешки, вырезанные из почки больного, подарил еще один бывший ученик, сейчас хирург…

И знает о камнях Шевалев десятки, сотни историй.

– …Соткали для заводчика Никиты Демидова мастерицы скатерть из асбеста. Тот преподнес ее царю, Петр порадовался, велел застелить, усадил Демидова обедать. Подносят кушанье – Демидов вскочил неловко, разлил соус по скатерти. Петр Великий осерчал: «Ах ты, медведь уральский!» А Никита скатерть сорвал со стола – да в огонь! «Вот черт полоумный!» Но не горит полотно, дивится царь…

«Камни рождаются в кромешной мгле, и только солнечный свет открывает их красоту людям», – сказал учитель, включая софиты, направленные на витрину, где лежат камни, обработанные им вместе с учениками. И вправду: залучились, зазвенели камушки… «Ну, – улыбнулся Шевалев, – не случайно самоцветы на Урале самосветами называют?»

Сейчас в мастерской работают четверо парнишек. А за сорок шесть лет тысячи ребят Шевалев выучил. Кем особенно гордится, спрашиваю.

– Всеми, кто не спился.

С восторгом неофита узнаю, что в петровские времена «некрасиво» было синонимом слова «нехорошо», а Достоевский говорил не только, что красота спасет мир, но и что некрасивость его убьет.

Сидели мы в кабинете Ларисы Ивановой, научного сотрудника краеведческого музея. Она показывала фотографии с видами Каменска начала века.

– Красивее, чем нынче, правда?

– Тогда ведь у завода свой архитектор был, – сказал Шевалев. – Видите, какое здание симпатичное? Что это, как вы думаете?.. Домна!

– А что у вас сейчас можно посмотреть? – спрашиваю. – Куда вы, например, своих друзей или родственников приглашаете, которые в город приехали?

Иванова переглянулась с Шевалевым, пожала плечами:

– За город, если погода хорошая.

В залах музея полутемно. Служительницы жмутся к электрокамину.

Экспозиция советского периода начинается с разбитого зеркала, опрокинутого бюста Александра II и красных томиков Маркса, из-под которых выползает красный канат… Он ползет, этот канат, мимо фотографии комиссара полка Красных Орлов; свидетельства о смерти доктора Скворцова, расстрелянного в 1938-м; фотографии ударницы, которую за доблестный труд покатали на самолете; семи слоников; грамот с Лениным – Сталиным; отбойного молотка; газеты «Давай-давай!»; одежды сталевара; фото парашютной вышки, устроенной на колокольне Свято-Троицкой церкви, в прошлом заводского храма… Трижды в советском разделе возникают талоны, ими же он и заканчивается…

– Все, кто приходит сюда, грустнеют, – заметила Иванова. – Ничего, я вас развеселю. Когда мы этот отдел в конце девяностого года открывали, приглашенные смеялись: «Зачем в музее – талоны? У нас у самих их полный кошелек!» А сейчас они уже такой древностью кажутся, правда?.. И теперь – мы перечеркнутые рубли и трешки для музея припасли… Вот видите дверь в стене? Мы экскурсантам говорим: «За ней новые залы, там продолжается история, которую напишете вы».

Интересно, что останется от нынешнего времени? Ваучеры? Стреляные гильзы? Колокола?

Колокола, что отлил каменский мастер Николай Пятков со товарищи, звучат в столице на колокольне храма Василия Блаженного. И еще на многих храмах по Руси.

36-летний Пятков, инженер-металлург по образованию, в недавнем прошлом начальник литейного участка на алюминиевом заводе, возглавляет товарищество «Пятков и К°», в котором работают кроме него шестеро (в том числе младший брат Виктор).

У товарищества нет офиса, а у Николая Пяткова – домашнего телефона, поэтому по вечерам он, бывает, ездит на почтамт и порой часами ждет, пока дадут междугородный разговор с заказчиком.

О том, как начал лить колокола, Пятков рассказывает иронически:

– Когда у нас человек особо не пьянствует и у него автомобиля или там дачи нет, надо же ему чем-то заниматься. И у меня был какой-то заскок – крыша, что ли, поехала? – стал запоем читать все историческое. О России. Начал с исторических романов, потом они стали неинтересны, и вот так лезешь-лезешь: Зимин там, Ключевский, Соловьев… И когда всякие смуты или противостояния лагерей, везде церковные деятели проходят. Везде православие! История церкви – это история государства.

Однажды Пятков прочитал о создании ассоциации колокольного искусства с приглашением откликнуться музыкантов, ценителей и литейщиков. Написал, впервые в жизни, письмо в газету и получил «очень душевный ответ» от председателя ассоциации, который советовал ему связаться с литейщиками из Воронежа, что уже делали колокола на продажу. Пошел Пятков к каменскому батюшке Ивану Алексеевичу, отцу Иоанну, и сказал, что хочет отлить колокола на церковь. Тот поверил («может, в глазах у меня увидел че?») и дал триста рублей на поездку в Москву. Встретились с колокололитейщиками в пивбаре «Жигули» на Калининском («я говорю: может, в Мавзолей сходим, а они: ты че, дурак, что ли?»), и те передали Пяткову небольшой такой чертежик колокола.

Но колокол тот был европейский. А хороший русский колокол отличается от плохого тем, что звучит. А звучание, если объяснять его языком слов, должно быть таким: нельзя, чтоб исполнял одну ноту, как струна (или европейский колокол), надо, чтобы обладал богатыми обертонами, причем главный обертон попадал бы в малую терцию, а унтертон – в октаву. Так объяснил мне Николай, не имеющий музыкального образования. Вы поняли?

Чтобы колокол звучал, надо знать секрет. Он, по словам Пяткова, не только в химсоставе металла – его подберет любой знающий литейщик, и не только в грамотной плавке, а в профиле колокола, его форме. Каким образом старорусским мастерам без акустических лабораторий и компьютеров удавалось отливать идеально звучащие колокола – загадка.

А как удается Пяткову? Опять-таки без компьютеров. И без лабораторий. Может, дело и не в химсоставе, и не в плавке, и не в форме? Может, еще какой секрет у Пяткова?

– Деда моего с родней сюда, в город, в поселок Мартюш для ссыльных – на телегах голыми привезли, а к войне они уже жили лучше, чем вся округа, потому что сюда самых головастых, самых работящих собирали… У него, у деда, в деревне Пятково Челябинской области мельница была – сейчас там ни мельницы, ни хлеба…

– Никакого начального-первоначального капитала у нас не было, – продолжает Николай. – Шли на завод цветных металлов и брали под честное слово тонну лома. Культура литья, хотя мы и на Урале живем, в краю мастеров, с этим планом, «давай-давай», «и так сойдет» – практически уничтожена… Мы учились год. Считай, задаром – ничего год не получали. Я спать ложился в шесть-семь вечера, потому что казалось, что так ночь быстрее пройдет…

– Мечта? – Пятков задумывается ненадолго. – Построить все-таки свой завод. Покуда мы участки арендуем, а квартиранта и выгнать недолго… И будем лить и лить колокола. Отчего бы «Сысой» не повторить 32-тонный? Он в истории. Ему цены нет, как Моне Лизе… Нас жизнь заставляет работать красиво. Где-то, допустим, технический сбой – не будет звучания. Мы изначально не продаем плохие колокола. Ломаем. Можно ведь плохой колокол продать подешевле? Но мы этим не занимаемся… До Петра здесь, где Каменск стоит, ничего не было. Манси раз в пять лет на олене с песней проедет – и тишь! А то, что Петр колокола на пушки переливал, – он тоже считал, что цель оправдывает средства. И всю жизнь Каменск был городом-заводом, каких сейчас сотни на Руси. Люди здесь рождались для чего? Чтобы научиться читать-писать. деньги считать, потом вкалывать на заводе, потом выйти на пенсию и помереть. А чтобы веселей работалось – пили, водки всегда навалом…

– Мы видим, как специалисты и священнослужители относятся к старым колоколам, – замечает Пятков. – Для них это далеко не кусок железа. Нам хочется, чтобы и к нашим колоколам через сто, двести лет – они ж вечные – относились, как сегодня к оловянишниковским, не говоря уж о моторинских… У нас работают Модест Васильевич Ощуков и два его сына, Андрей и Валерий. На больших колоколах мы ставим не только: «Отлито на Каменск-Уральском металлургическом заводе товариществом «Пятков и К°» в 1993 году, но и фамилию: «Мастер Ощуков М. В.». Когда Модест Васильевич приболел и лил Валерка, он ставил свои инициалы: «Мастер Ощуков В. М.».

– А те первые колокола, что для батюшки Иоанна сделали, мы переплавили – уже по нынешней форме – и обратно повесили. Чтобы не было мучительно больно перед потомками…

Учитель Владимир Шевалев завез нас в Успенскую церковь.

Рядом с церковью стоял отец Иоанн в фетровой шляпе, заложив руки в карманы болоньевой куртки.

Двое плотников доканчивали отделку главки, которая еще стояла на земле. Она должна была занять место одной из тех. что спешно, за пару часов, скинули наземь после войны.

Главка была очень красива. Это была настоящая, любовная работа. На нее хотелось смотреть.

– Вот ирония судьбы, – сказал Шевалев, – был склад одежды – теперь храм Божий.

– Да нет, – улыбнулся батюшка, – был храм Божий, потом склад одежды, а нынче снова храм Божий.

Подошел звонарь:

– А колокола-то вы наши слышали? Пятковские, местной работы?

– Слышали-слышали, мы даже с самим Пятковым виделись.

– Так то вы слышали на земле, а на храме – дело другое.

И звонарь широкой походкой пошел к колокольне.

Хотя она и была высокой, первый басовый удар раздался очень скоро.

А потом пошел, поплыл над Уралом, над нами перезвон…