Глава 11
Пандемии, голод и война
«Мы рождены, чтобы умереть»: новые мировые пандемии
Черная смерть XIV века, вместе с ее периодическими повторными вспышками до XVII века в Европе и до XIX века на Ближнем Востоке, – возможно, самая известная историческая пандемия, но далеко не единственная. К тому времени, когда она начала затухать в Европе, испанское завоевание Нового Света запустило серию столь же масштабных и, возможно, еще более катастрофических пандемий по ту сторону Атлантики.
С тех пор как уровень моря в конце последнего ледникового периода повысился и Берингов пролив отрезал Аляску от Сибири, популяции Старого и Нового Света – а также их болезни – развивались независимо друг от друга. Обитатели Афроевразии контактировали со значительно бо́льшим числом животных, зараженных патогенными микроорганизмами и вирусами, и потому у них был большой опыт таких летальных заболеваний, как оспа, корь, грипп, чума, малярия, желтая лихорадка и тиф. К концу Средневековья благодаря торговым и военным контактам региональные очаги болезней перемешались и их возбудители стали эндемичными. Коренное же американское население обитало в менее суровой среде и не контактировало с этими летальными болезнями. Исследователи и завоеватели установили, по выражению Альфреда Кросби, так называемый колумбовый обмен и занесли в американские земли множество новых инфекций. И хотя Новый Свет отплатил Европе сифилисом, патогенный вклад Европы в Америку был несравнимо более разнообразным и катастрофическим.
Самыми опасными болезнями, привезенными европейцами, были оспа и корь: в Старом Свете ими болели в основном в раннем детстве, но в обе Америки эти заболевания пришли в виде масштабных эпидемических вспышек. Хотя большинство европейских моряков успело переболеть оспой и/или корью в детстве и у них уже выработался иммунитет, в экспедициях все же иногда оказывались случайные взрослые носители. Грипп, третий великий убийца, и вовсе не давал иммунитета переболевшим взрослым. Эти три инфекции были весьма заразными и передавались воздушно-капельным путем или при физическом контакте. Другие тяжелые заболевания, такие как малярия, тиф или чума, требовали для своей передачи переносчиков – комаров, вшей и блох соответственно. Но эта передача тоже была лишь вопросом времени.
Всего через год после первого плавания Колумба инфекции стали выкашивать население первого плацдарма европейцев, острова Эспаньола. Его аборигенное население сократилось примерно с нескольких сотен тысяч до 60 000 в 1508 году, 33 000 в 1510-м, 18 000 в 1519 году и менее 2000 в 1542-м. Множественные эпидемии, прокатившись по островам Карибского моря, добрались до материка. Первая пандемия оспы разразилась в 1518 году, опустошив острова, и в 1519 году унесла невероятное число жертв среди ацтеков и майя Мезоамерики. Смертность была настолько велика, что выжившие индейцы позже считали эпидемию началом новой эры ужасов и потрясений. Оспа передавалась при контакте, и лекарств от нее не было; она набросилась на лишенное иммунитета население с максимально возможной силой. Как поведал очевидец из числа ацтеков,
язвы выступали у нас на лицах, на груди, на животе; мы были покрыты мучительными язвами с головы до ног. Болезнь была настолько суровой, что никто не мог ни ходить, ни двигаться. Больные были настолько беспомощными, что могли только лежать на постели, словно трупы, не в силах пошевелить конечностями или даже кивнуть. Они не могли ни лечь лицом вниз, ни повернуться с одного бока на другой. Слегка пошевелив телом, они кричали от боли.
Ничем не сдерживаемая эпидемия проложила дорогу испанскому завоеванию. Бернардино де Саагун писал о захвате могущественной столицы ацтеков Теночтитлане:
Улицы были настолько заполнены мертвецами и больными, что наши люди шагали по одним лишь телам.
Через несколько лет, в 1520-х, оспа добралась до империи инков в Андах, где снова принялась губить людей в огромных количествах; ее жертвой, предположительно, стал и сам правитель, Уайна Капак. Вторая великая пандемия разразилась в 1532 году, на этот раз это была корь. И снова потери на территории от Мексики до Анд были огромными. Особенно жестокая эпидемия (предположительно тиф) опустошала Центральную Америку в 1545–1548 годах. Позже несколько болезней бушевали совместно, как в конце 1550-х и начале 1560-х, когда главную роль, предположительно, сыграл грипп. Размах эпидемий нарастал, пока по региону с 1576 по 1591 год не прокатилась целая волна вспышек, проредившая оставшееся население. Сначала это был тиф, а позже совместно оспа и корь (1585–1591) – одна из самых жестоких пандемий в истории.
Вспышки продолжались всю первую половину XVII века, возможно уже с меньшей силой и с большой региональной вариативностью, но тем не менее с серьезными последствиями. Хотя массовая смертность и сопутствующие потрясения и помогли испанцам в их завоеваниях, новые правители вскоре попытались сократить размах эпидемий и к концу 1660-х привлекли больше врачей и установили многочисленные карантины в надежде сохранить для эксплуатации местные трудовые ресурсы. Эффект таких мер в лучшем случае был незначительным: эпидемии продолжали приходить волнами, примерно раз в поколение, и за первые 150 лет колонизации смертность уменьшилась лишь незначительно. Более того, жестокость самих завоеваний, бесконечные экономические, социальные и политические потрясения в среде местного населения вряд ли способствовали уменьшению общего кризиса смертности.
Совокупный демографический итог, несомненно, было катастрофическим. Единственный реальный вопрос касается только масштаба потерь – проблема, занимавшая не одно поколение ученых, – но этот масштаб трудно оценить точно из-за отсутствия надежной информации о численности населения до контакта. Только для одной Мексики в литературе предполагались общие потери от 20 до 90 % жителей. В большинстве оценок говорится о половине населения. Кажется вполне разумным предположение о том, что средние уровни смертности при Черной смерти можно считать минимальными для Нового Света. Для Мексики действительно кажется правдоподобной потеря половины населения, а по крайней мере в некоторых областях этот уровень должен быть еще выше.
Давно оставался открытым вопрос, насколько эти радикальные демографические сокращения уменьшали неравенство ресурсов. На эволюцию богатства должны были влиять смена государственной власти после падения стратифицированных империй ацтеков и инков и установления похожим образом стратифицированных доминионов испанцев. Чтобы определить влияние демографических изменений на рынок труда, необходимы точные данные. Джеффри Уильямсон в смелой попытке набросать «историю без свидетельств» для Латинской Америки утверждал, что простая мальтузианская логика предсказывает повышение реальных заработных плат в ответ на обширные потери населения XVI века, но не мог найти подтверждений своего предположения. В 2014 году положение изменило первопроходческое исследование доходов в Латинской Америке за три века, начиная с 1530-х годов. Рис. 11.1 показывает подъем и падение заработных плат работников в районе Мехико.
Рис. 11.1. Реальные заработные платы центральной Мексики, выраженные в минимальных потребительских корзинах, 1520–1820 (скользящее среднее за десять лет)
Эта перевернутая U-образная кривая заставляет задуматься о мальтузианской интерпретации изменения заработных плат в ответ на уменьшение населения и последующее восстановление, но необходимо объяснить отсутствие прогресса в XVI веке, когда смертность от эпидемий была особенно высокой. Ответ, возможно, заключается в том, что испанцы полагались на принудительные меры в обеспечении трудовых ресурсов в условиях, продолжив тем самым практику доколумбовых режимов принудительного труда. Интервенции правительства могли подавить требования повысить заработные платы на продолжительный период. Такая интерпретация хорошо согласуется с тем фактом, что принуждение было особенно интенсивным в ранние стадии испанского владычества в Мексике. После завоевания на протяжении первого поколения стандартной формой получения дохода элитой стала энкомьенда – право принуждать к труду местное население и собирать с него дань посредством прикрепления к индивидуальным бенефициарам. Такое право было отменено в 1603 году (за исключением рудников), хотя фактически продержалось до 1630-х. При этом количество энкомьенд уже снизилось с 537 в 1550 году до 126 в 1560-м.
Изначально заработные платы тоже были подвержены строгому регулированию, хотя со временем контроль над ними ослабевал. В Мексике XVI века размер оплаты устанавливало вице-королевство и повсеместно процветали принудительные меры. С начала XVII века либерализация трудового рынка позволила реальным платам расти. Результат был поразителен: если в 1590 году работникам предоставляли лишь минимум для выживания, то к 1700 году реальные заработные платы ненамного отставали от уровня зарплат Северо-Западной Европы, которые, как считается, на тот момент были самыми высокими в мире. Если наблюдаемая задержка в XVI веке была вызвана государственными интервенциями, то последующая либерализация привела к тому, что недостаток трудовых ресурсов действительно отражался на уровне оплаты. В отличие от трудовых указов Западной Европы во время Черной смерти, обычно не имевших особого эффекта, глубже укорененная модель принудительного труда в Мексике позволяла властям проводить более обширные интервенции. И полученные работниками выгоды продержались недолго: реальные заработные платы начиная с 1770 года постоянно падали и к 1810 году вернулись к минимуму выживания.
Пожалуй, самая поразительная черта увеличения реальных заработных плат в Мексике – это их невероятный масштаб: в четыре раза по сравнению с «простым» удвоением уровня городов Западной Европы до Черной смерти. Мексиканский подъем логично согласуется с предположением о более массивных потерях населения и, возможно, действительно указывает на них. Более поздняя смена тенденции на противоположную напоминает аналогичное развитие на большей части Европы ранней современности – хотя здесь она опять же более существенная и действительно сильнее, чем можно было предсказать одним демографическим восстановлением. Даже если масштаб наблюдаемых изменений и может вызывать сомнения в достоверности данных, общая картина кажется вполне ясной. Несколько поколений работников получали выгоду от недостатка рабочей силы после того, как он стал настолько острым, что уже невозможно было сдерживать действие рыночных институтов на уровень оплаты труда. За этой фазой по мере роста населения и уменьшения переговорной силы работников последовало возвращение к неблагоприятному первоначальному положению.
Косвенные показатели благосостояния, такие как общий уровень жизни и телосложение, в общих чертах соответствуют наблюдаемому повышению реальных заработных плат. Тем не менее, как это часто бывает в досовременной истории, имеющихся данных недостаточно для оценки влияния этих факторов на неравенство доходов как таковое. В широком смысле трудно представить, что увеличение реального дохода работников в четыре раза не произвело никакого выравнивающего эффекта, но пока что мы не можем зайти дальше этого основного предположения. С риском попасть в замкнутый круг рассуждений, было бы правомерно утверждать, что появляющиеся данные о Новом Свете, несмотря на все их ограничения, согласуются как с логикой выравнивания, обусловленного Черной смертью в Европе, так и с эмпирическими данными о Европе периода после чумы. Хотя элита испанских завоевателей и заняла положение, которое прежде занимал ацтекский правящий класс, сохранив тем самым концентрацию на самой вершине общества, сильное увеличение реального дохода по крайней мере некоторых групп работников должно было до какой-то степени снизить общее неравенство, пусть и, как оказалось, временно. Очень вероятно, что Мексика XVII века разделяла эту черту с Западной Европой XV столетия.
«Мертвецов стало больше, чем живых»: Юстинианова чума
Поиск дальнейших примеров выравнивания, причиной которого становятся пандемии, заводит нас дальше в прошлое. Черная смерть XIV века была не первой пандемией чумы в Старом Свете. За 800 лет до этого та же самая болезнь со столь же тяжелыми последствиями прокатилась по Европе и Ближнему Востоку: это была так называемая Юстинианова чума, пандемия которой (с перерывами) длилась в целом с 541-го примерно по 750 год. В тот раз чума впервые появилась в Пелузии (на побережье между Египтом и Палестиной) в июле 541-го, к августу добралась до Газы, а к сентябрю – до египетской метрополии Александрии. 1 марта следующего года император Восточной Римской империи Юстиниан заявил, что «смерть проникла во все места», хотя имперскую столицу Константинополь она охватила лишь месяц спустя, зато с самыми опустошительными последствиями:
К тому времени болезнь в Византии длилась четыре месяца, а в своей самой заразной форме – около трех. Поначалу люди умирали немногим более обычного, затем смертность увеличилась, а потом количество жертв достигло пяти тысяч ежедневно; но на этом не остановилось, дойдя до десяти тысяч и более. Вначале каждый хоронил членов своей семьи, порой укладывая в могилы других, тайком или насильно; впоследствии же повсюду воцарились всеобщее замешательство и беспорядок… А когда почти все существовавшие прежде гробницы заполнились мертвецами, то стали рыть новые могилы за пределами города одну за другой и укладывать трупы там, каждый, кто как мог, и уходить; позже те, кто размечал эти рвы, уже не в силах подсчитывать количество мертвецов, взобрались на башни укреплений в Сике и, сняв крыши, принялись сбрасывать туда тела в полнейшем беспорядке; и так они нагромождали их одно на другое, пока те не заполнили почти все башни, а затем снова покрыли их крышами.
Как и восемь столетий спустя, остановить эпидемию оказалось невозможно: летом 542 года чума охватила Сирию, позже в том же году – Северную Африку, а в 543 году – Италию, Испанию, Южную Францию и Балканы. Вслед за первой последовали многочисленные повторные волны: одно современное исследование насчитало не менее восемнадцати отдельных вспышек с 541 по 750 год. Эти вспышки были задокументированы в Иране и Месопотамии на востоке; на Иберийском полуострове на западе; в Британии, Ирландии и Скандинавии на севере; в Йемене на юге и, конечно же, во всех регионах между ними.
Исторические записи согласуются с тем, что это была Y. pestis. Византийские источники неоднократно описывают опухоли в паху – классические симптомы бубонной чумы. Опухоли, по сообщениям, появлялись повсюду и в других местах – под мышками, за ушами, на бедрах; черные карбункулы считались предвестниками неминуемой смерти, за которыми следовали горячечный бред, кровохаркание, лихорадка и кома. Что интересно, современная молекулярная биология подтвердила наличие следов Y. pestis в останках того времени. В десяти из двенадцати скелетов позднеримского кладбища в баварском Ашхайме обнаружены элементы ДНК Y. рestis, и в двух из них – в достаточном количестве, чтобы реконструировать всю последовательность ДНК бактерии. Бусы, обнаруженные на одном из скелетов, датируются приблизительно второй четвертью VI века, то есть временем основной вспышки Юстиниановой чумы.
Цифры смертности в источниках, как правило, очень высоки, но в общем кажутся ненадежными. Наблюдатели считали, что первоначальная вспышка в Константинополе уносила жизни тысяч – едва ли не 10 000 – человек ежедневно, сократив население города более чем вдвое. Примерно похожие заявления делали и в отношении более поздних вспышек в той же и в других местностях. В чем не стоит сомневаться, так это в том, что у наблюдателей действительно создавалось впечатление невероятно высокой смертности, и они характеризовали ее стереотипными цифрами. Притом что болезнь была той же, что и в позднем Средневековье, и сохраняла активность достаточно длительное время, можно предположить, что общие потери также были схожими – возможно, порядка четверти или трети населения Западной Евразии и Северной Африки. Массовая смертность такого масштаба обязательно должна была оказать мощный эффект на предложение трудовой силы. В Константинополе высокопоставленный церковный деятель Иоанн Эфесский довольно холодно жаловался на высокие доходы тех, кто избавлялся от трупов жертв чумы, и на повышенную стоимость прачечных услуг. Всего лишь через три года после первого появления чумы император Юстиниан порицал повышенные требования работников и собирался издать запретительный указ:
До нас дошло, что, несмотря на наказание, нанесенное Нашим Господом Богом, люди, занятые торговлей и литературными занятиями, так же как и ремесленники, и земледельцы различного рода, и матросы, в поисках лучшей жизни посвятили себя приобретению прибыли и требуют платы вдвое и втрое большей, в нарушение древних обычаев. Потому нам показалось благоразумным, посредством настоящего императорского указа, запретить всем лицам поддаваться презренной страсти наживы; чтобы никто из мастеров любого ремесла или занятия, и никакой торговец любого рода, и никто из занятых сельским хозяйством отныне не требовал плату или жалования, превышающих тех, что предписаны древними обычаями. Мы также предписываем, чтобы измерители зданий, обрабатываемой земли и другой собственности не брали за свои услуги больше справедливого и чтобы они соблюдали установленные нормы. Мы приказываем, чтобы эти правила соблюдали как надзирающие за работами, так и те, кто покупают материалы. Мы не разрешаем им платить более установленного обычаем. Настоящим мы заявляем, что любой, кто потребует более положенного, и тот, кто, как будет установлено, согласился выплатить больше оговоренного вначале, будет обязан выплатить казне втрое больше.
Это самая ранняя из известных попыток сдержать переговорную силу перед лицом эпидемии и предшественник подобных мер в средневековых Англии и Франции и в Мексике раннего периода испанского владычества. Но по мере того как чума продолжалась, а спрос на труд рос, последствия этого указа на рост заработных плат оставались в лучшем случае ограниченными. Мы можем с большой уверенностью утверждать, что рост реальных заработных плат, как предполагают экономисты, был широко распространен, хотя документальные свидетельства ограничены Ближним Востоком, и особенно Египтом, где они сохранились в беспрецедентном количестве. Записи о реальных заработных платах в Египте доходят вглубь истории до III столетия до н. э. Но они во многом носят неоднородный характер: в течение первой тысячи лет они относятся к неквалифицированному сельскому труду; в средневековый период – к неквалифицированным городским работникам. И хотя их невозможно интерпретировать одинаковым образом, они отражают те же тенденции и соотносятся с общими свидетельствами. Что касается сельского хозяйства, мы можем предполагать повышение дневной заработной платы с 3,5 до 5 литров эквивалента в пшенице, что хорошо соответствует диапазону от 3,5 до 6,5 литров, типичному для досовременных обществ и ассоциируемому с уровнем жизни, приближенным к физиологическому выживанию. Напротив, гораздо более высокие заработные платы, превышающие 10 литров, зафиксированы для конца VI, VII и VIII веков (рис. 11.2).
Рис. 11.2. Ежедневная плата в пшенице неквалифицированных сельских и городских рабочих в Египте, с третьего века до н. э. до пятого века н. э. (в килограммах пшеницы)
Такой подъем реальных доходов установлен на основании папирусных свидетельств о плате неквалифицированным сельским работникам после Юстиниановой чумы. В нескольких записях конца VI и VII веков, когда демографический эффект чумы должен был достигнуть пика, работники, занятые орошением, как утверждается, получали плату, эквивалентную 13,1 и 13,4 литра пшеницы в день, или примерно в три раза выше прежней. Из других примеров того же периода мы узнаем о том, что вместе оплата и питание достигали 7,7–10,9 литра пшеницы в день, что примерно в два раза больше прежнего. Эти находки подтверждают данные о еще более высоких оплатах труда квалифицированных рабочих, составлявших примерно 25 литров в день. Дальнейшие подтверждения предоставляют наблюдения о том, что с первой по вторую половину VI века – то есть со времени непосредственно перед первой вспышкой чумы до времени сразу же после нее – пропорция аренды доступной земли на неопределенный срок увеличилась примерно с 17 до 39 %, тогда как соответствующая пропорция аренды на год упала с 29 до 9 % от общей. Это, предположительно, говорит о том, что арендаторы быстро научились настаивать на более выгодных для себя условиях. Такие данные, и особенно невероятный подъем реальных доходов, объясняются только в контексте огромного увеличения переговорной силы работников разных занятий, как квалифицированных, так и неквалифицированных, в ответ на обширный демографический спад.
Вторую часть истории образуют размеры оплаты в пшенице труда неквалифицированных городских рабочих в Каире. Как показано на рис. 11.2, эти данные доступны только для последних стадий периода чумы в начале VIII века, но продолжаются до конца Средневековья. Реальные доходы оставались повышенными примерно до 850 года, то есть на протяжении столетия после последних свидетельств о чуме в Египте в 740-х годах, на исторически высоком уровне эквивалента 10 литров пшеницы в день, или трижды превышающем физиологический уровень выживания для семьи из четырех человек. За последующие 350 лет, по мере восстановления населения, оплаты в Каире уменьшились и стали более чем наполовину ближе к уровню физиологического выживания и ненадолго восстановились после Черной смерти в конце XIV века. Данные низкого качества из Багдада также свидетельствуют о долговременном снижении реальных доходов с VIII по XIII век, хотя и в несколько меньшем масштабе. Похожая картина вырисовывается при реконструкции потребительских корзин, отражающих соотношение номинальных плат неквалифицированных городских работников в Каире к основному спектру потребительских товаров. Оно также указывает на более высокие реальные доходы во время чумы и непосредственно после нее, за чем следует упадок, а затем еще одно восстановление во время Черной смерти: хотя масштаб вариаций иногда меньше, чем только для заработных плат в эквиваленте пшеницы, общая картина та же.
Как и в конце Средневековья, серийные повторные вспышки Юстиниановой чумы снижали численность населения продолжительное время. В Египте известно о десяти эпизодах общей продолжительностью в тридцать два года с 541 по 744 год, или с перерывом в среднем в шесть лет между вспышками. Южная Месопотамия пережила четырнадцать эпизодов общей продолжительностью в тридцать восемь лет с 558 по 843 годы, или с перерывом в семь с половиной лет между вспышками. Еще чаше происходили вспышки в Сирии и Палестине – в регионах, о доходах в которых у нас нет данных. Шевкет Памук и Майя Шацмиллер предполагают связь так называемого золотого века ислама, длившегося с VIII по XI столетие, со средой с высокими заработными платами, создавшейся из-за чумы, эффекты которой, по их мнению, в чем-то походят на эффекты Черной смерти в отношении потребления и диеты в некоторых частях Европы позднего Средневековья. Один многозначительный признак – упомянутое во многих источниках повышение потребления мяса и молочных продуктов среди получавших жалование представителей среднего класса, которое объясняли расширением животноводства. Среди других факторов – урбанизация и сопровождавшие ее растущее разделение труда и повышение спроса на производственные товары, а также на импортируемые продукты питания и одежду за рамками узкой элиты.
Но опять-таки о влиянии этих процессов на неравенство доходов или богатства можно только догадываться: в отсутствие прямых источников мы можем принять взрывное увеличение реальных заработных плат сельских работников за косвенное подтверждение сокращения неравенства и уменьшения богатства элиты. В среде, где реальные заработные платы были настолько низкими, насколько это возможно, а задокументированные уровни имущественного неравенства были очень высоки, также вероятен более общий выравнивающий эффект. Как и Черная смерть в средневековой Европе, Юстинианова чума разразилась в период значительного и устойчивого неравенства ресурсов. Египетские списки земель и налогов проливают некоторый свет на неравенство землевладения с III по VI век. Общая черта этих документов: они не учитывают трансрегиональное богатство и безземельных членов общества и потому недооценивают общее земельное неравенство – возможно, в очень большой степени. Эти данные, таким образом, могут показать только нижний порог реальной концентрации богатства, но тем не менее предполагают высокое неравенство: для выборок городских землевладельцев рассчитанный коэффициент Джини колеблется от 0,623 до 0,815, а для сельских жителей – от 0,431 до 0,532. Реконструкция структуры землевладения в отдельном номе, или крупном административном районе, предполагает коэффициент Джини 0,56 только для землевладельцев, на долю которых, по крайней мере теоретически, приходилось не более трети общего количества населения. При менее строгом предположении, что лишь половина обитателей нома были безземельными работниками или арендаторами (или что безземельными были менее половины, но некоторые представители элиты также владели значительными площадями земли в других номах), общий коэффициент Джини земли приближался бы к 0,75. Если это верно, то такой уровень концентрации был бы близок к коэффициенту Джини землевладения в 0,611 (для всех землевладельцев) и 0,752 (для всего населения) Египта 1950 года, непосредственно перед земельной реформой. Таким образом, потенциал вызванного чумой имущественного выравнивания был довольно значительным.
Оценить неравенство доходов в Египте поздней Античности и раннего Средневековья кажется совершенно невозможным и вряд ли станет возможным когда-либо. Но даже в таком случае все указанные факты логически соотносятся с тем, что работники получали больше, а традиционные богатые элиты (при сдвиге пропорции земли и трудовой силы) теряли, хотя экономическая дифференциация и урбанизация могли одновременно создать новые механизмы увеличения неравенства. То, что важнее всего, – в отличие от мамлюкского периода, когда коллективное опосредованное правление подавляло переговорную силу работников, в рассматриваемый период доминировало частное землевладение и относительно свободные рынки труда создали среду, в которой оценки и заработные платы были чувствительны к изменениям в пропорции земля/трудовая сила.
В таких обстоятельствах значительно уменьшившееся предложение трудовой силы вряд ли совсем не повлияло на общее неравенство доходов, как и уменьшившаяся цена земли вряд ли не сократила неравенство богатства. Самый сильный элемент этой реконструкции – поразительно поднявшиеся реальные доходы неквалифицированных работников, наилучшее косвенное свидетельство сжатия доходов, на которое мы можем надеяться. Они говорят о том, что попытки государства сдержать рост заработных плат полностью провалились, как это в конечном счете случилось и в Западной Европе после Черной смерти. Важно также то, что со временем последствия увеличения заработных плат размывались в ответ на демографическое восстановление. Жестокие потрясения того, что можно назвать «Первой Черной смертью», действительно могли улучшить качество жизни работников, но ее воздействие уменьшалось по мере уменьшения собственно демографических потрясений. В этом отношении у двух великих пандемий чумы много общего.
«Не осталось ничего, кроме развалин и лесов»: Антонинова чума
Информация о выравнивающих эффектах пандемий неизбежно становится скуднее при движении в глубь веков. Наиболее многообещающий пример – так называемая Антонинова чума. С этой эпидемией римские войска впервые столкнулись во время Месопотамской кампании 165 года н. э. На следующий год она достигла Рима, а к 168 году, похоже, распространилась по большей части империи – выражаясь словами позднеримского историка Аммиана, «от границ Персии вплоть до Рейна и Галлии». Ее медицинская причина остается невыясненной, но многое говорит в пользу оспы (Variola major). Это заболевание передается воздушно-капельным путем и вызывается вирусом Variola; в результате инфицирования возникает сыпь, развивающаяся в пустулы на фоне сильной лихорадки. Также известна более тяжелая геморрагическая форма. Если «Антонинова чума» и в самом деле была оспой, распространившейся среди населения, ранее не знавшего этой болезни, то погибнуть от нее должны были от 20 до 50 % заразившихся (а этих последних, в свою очередь, было от 60 до 80 % населения). Единственная специализированная эпидемиологическая модель этого события предсказывает общие потери в 25 % – пожалуй, наилучшее приближение, на какое мы можем надеяться.
Единственным источником подробных сведений о масштабе и последствиях этой пандемии служат сохранившиеся египетские папирусы того времени. Согласно этим записям, в селении Каранис в Файюмском оазисе число налогоплательщиков с 140-х до начала 170-х годов сократилось на треть или даже наполовину. В некоторых мелких деревнях в Дельте потери были еще выше, от 70 до более 90 % со 160 по 170 год. И хотя причиной такого сокращения отчасти может служить не столько смертность, сколько бегство населения из зараженных регионов, само по себе бегство нельзя отделить от последствий эпидемии, поскольку оно ею и обусловлено. Более того, отдельные данные о смертности подкрепляют предположение о резком ее увеличении: в поселении Сокнопайю-Несос всего за два месяца, январь и февраль 179 года н. э., умерли 78 из 244 зарегистрированных лиц мужского пола.
Также в нескольких районах Среднего Египта отмечено соответствующее падение земельной ренты. Во всех областях, для которых имеются документы, ежегодная рента значительно сократилась между периодом до эпидемии и временем после эпидемии, о котором имеются данные. В Фаюмском оазисе средняя и медианная земельные ренты в период с 211 по 268 год (всего известно девятнадцать таких случаев) были ниже на 62 и 43 %, чем в период с 100 по 165 год н. э. (тридцать четыре случая). На территории города Оксиринха средний и медианный показатели уменьшились на 29 и 25 % между 103–165 годами до н. э. (двенадцать случаев) и 205–262 годами до н. э. (пятнадцать случаев). Схожие сокращения также наблюдаются в менее обширном наборе данных из Гермополя.
Изменения цен и заработных плат, измеряемых в наличных деньгах, проследить труднее, потому что общий уровень цен за поколение после начала эпидемии вырос примерно вдвое – предположительно, из-за последствий этого события, включая ухудшение качества монет, вызванное одновременным и, скорее всего, связанным с эпидемией повышением необходимости сбора налогов. Это значит, что данные до чумы и после чумы для непосредственного сравнения необходимо корректировать. В результате получаем общую картину, свидетельствующую о продолжительном уменьшении стоимости земли и повышении оплаты труда между двумя периодами – с начала II века по 160-е годы и со 190-х годов по 260-е. Разрыв между ними отражает недостаток документальных свидетельств о самом периоде «чумы», что само по себе показательный знак суровости этого бедствия. В этом обзоре все цены выражаются относительно цены на пшеницу, которая стандартно принимается за 100 единиц для обоих периодов, но которая номинально выросла примерно на 125 %. Так, цены, поднявшиеся в номинальном отношении меньше, недотягивают до 100 в период после чумы, и наоборот (рис. 11.3).
Рис. 11.3. Изменения реальных цен и рент в 100–60-х и 190–260-х годах в римском Египте
Цена же на труд в сельской местности, как отмечено в источниках, поднялась от нескольких процентов до одной пятой, в зависимости от длительности работы, тогда как реальная цена на ослов, которые также представляют собой трудовые ресурсы и стоимость которых особенно хорошо отмечена в документах, увеличилась наполовину. Напротив, цены на продукты питания не первой необходимости, такие как растительное масло и особенно вино, по отношению к пшенице уменьшились, что позволило работникам покупать более статусные продукты. Если выражать заработные платы в масле и вине, то реальные платы увеличились значительно больше, чем заработные платы в пшенице. Изменение цен на землю со временем устанавливать труднее, потому что мы не можем проследить за тем, чтобы ее качество оставалось постоянным: но даже в этом случае грубый анализ дает результаты, очень схожие с более достоверным падением реальной земельной ренты. Важнее тут то, что, несмотря на неравномерное качество различных наборов данных, все переменные движутся в направлениях, согласующихся с моделью ослабления мальтузианских ограничений после демографического упадка: работники получали выгоды, землевладельцы терпели убытки. Более того, цена на пшеницу – в отличие от локальных цен на вино и масло, для которых не было сравнимого внешнего спроса, – могла подстегиваться крупномасштабным экспортом, навязанным римским государством: в его отсутствие, если бы единственным фактором оставался местный спрос, цены на пшеницу упали бы еще сильнее по отношению к заработным платам или другим основным продуктам питания. Это осложняет картину и размывает истинный масштаб сдвига реальных цен, который, согласно свидетельствам о стоимости земли, мог быть гораздо более существенным.
Приведем лишь один пример того, как после эпидемии изменилась картина землепользования. В фаюмском поселении Феадельфия в 158–159 годах, за несколько лет до эпидемии, примерно от 4000 до 4300 акров земли были заняты зерновыми и около 350 акров – виноградниками и плодовыми деревьями. К 216 году площадь пахотной земли сократилась до 2500 акров, или примерно до 60 % прежней площади, тогда как площадь виноградников и плодовых деревьев расширилась более чем до тысячи акров, или увеличилась в три раза. Так, хотя после эпидемии и обрабатывалось меньше земли, больше ее выделялось для более дорогих продуктов. Это напоминает картину после Черной смерти, когда там, где позволял климат, высаживалось больше винограда и плодовых деревьев, как и сахарного тростника в Средиземноморье. Спрос на основные продукты питания упал по мере сокращения населения и отказа от обработки маргинальных земель; больше земли и дохода приходилось на дорогие продукты. Это может оказаться сильным признаком улучшения жизненных условий для масс.
Учитывая отсутствие равноценных свидетельств для Египта, мы не можем проследить этот процесс более систематически, но он согласуется с общим движением сельскохозяйственных цен. В более общем смысле исследователи обнаружили признаки повышенной мобильности арендаторов-фермеров и сельских жителей, ухода с земель, миграции в города и общее увеличение уровня урбанизации – все это согласуется со сценарием увеличившихся возможностей для работников и городского процветания после эпидемии, как и после Черной смерти. И опять же, нет никакой прямой количественной информации о влиянии эпидемии на собственно неравенство, что неудивительно, если учесть общий недостаток информации о любой досовременной пандемии за редкими исключениями итальянских записей конца Средневековья и начала современности, о которых говорилось раньше. Как правило, о выравнивающем эффекте смертности от эпидемии приходится судить по повышению реальных доходов и улучшению режимов потребления, и в данном случае задокументированы оба эти факта. Вполне вероятно, что в середине II века н. э. Египет испытывал значительное демографическое давление: его население, возможно, насчитывало семь миллионов человек (то есть примерно столько же, сколько в 1870 году), а уровень урбанизации (то есть доля населения, живущего в городах) достиг по меньшей мере четверти, хотя некоторые исследователи утверждают, что даже более трети. В других частях римского мира в это время наблюдался продолжительный рост населения в результате двух столетий мира, что, возможно, испытывало границы аграрной экономики. В такой среде потенциал выравнивания был огромен. Существенно то, что трудовые отношения в римском Египте регулировались рыночными институтами, а землевладельцы были приближены к своей собственности, что походило на условия Западной Европы во время Черной смерти, но сильно отличалось от условий мамлюкского Египта позднего Средневековья. Тогда еще не было мощных институциональных механизмов сдерживания, которые противостояли бы нехватке трудовых ресурсов и обесцениванию земли и помешали бы более заметному выравниванию дохода и богатства.
«Вряд ли принесет что-то хорошее»: голод как выравнивающая сила?
Прежде чем мы перейдем к анализу эпидемии в качестве выравнивающей силы, необходимо рассмотреть роль другого, не совсем постороннего фактора массовой смертности: голода. Если такое огромное количество людей страдало от недостатка пищи, то могло ли это повлиять на распределение материальных ресурсов среди выживших в той же степени, что и чума? Ответ не совсем ясен, но вряд ли положителен. Прежде всего, голод обычно не настолько летален, как крупные эпидемии. Насколько мы можем судить, недостаток пищи, который хотя бы удваивал обычную смертность на протяжении двух лет, – порог «голода» по консервативным меркам – в истории наблюдался нечасто, а еще более суровые случаи были крайне редки. По одной этой причине голод обычно играл относительно скромную роль в регулировании численности населения. Также показательно то, что сообщаемое количество жертв голода, как правило, обратно пропорционально качеству свидетельств: чем менее надежен источник, тем о больших потерях он говорит. Кроме того, трудно, если не невозможно, отделить смертность от голода от последствий миграции, когда жители покидали охваченные голодом районы, а также от смертности в результате эпидемий, которые обычно сопровождали голод. Даже в случае таких необычайно катастрофических событий, как при голоде на севере Китая в 1877–1878 годах, который, как утверждается, унес от 9 до 13 миллионов жизней, обычная смертность среди затронутого голодом населения (около 108 млн) повысилась не более чем в три раза. Мы не можем точно сказать, насколько это бедствие повлияло на неравенство, и то же в большой степени верно в отношении голода в Бенгалии в 1770 и 1943 годах – последний пришелся на время военного сокращения.
Такое наблюдение заставляет задуматься о другом уточнении. Хотя наиболее суровые случаи голода из когда-либо задокументированных и в самом деле происходили во времена грандиозного выравнивания, сами по себе они не были ответственными за этот процесс. Так, например, материальное неравенство сокращал не голод на Украине 1932–1933 годов, а проводимая в то время программа насильственной коллективизации. Опустошительный голод в Китае 1959–1961 годов во время «Большого скачка» произошел уже после того, как перераспределение и последующая коллективизация, достигшая кульминации в середине 1950-х годов, обеспечили масштабное выравнивание.
Два исторических случая голода заслуживают более детального рассмотрения в силу своего масштаба и своей потенциальной способности повлиять на распределение доходов и богатства. Один – это «Великий голод» 1315–1318 годов, наступивший за одно поколение до Черной смерти. В эти годы исключительно холодная и дождливая летняя погода на северо-западе Европы вызвала всеобщий неурожай и связанный с этим падеж скота. В результате возникла массовая смертность, по всей видимости беспрецедентных масштабов. Но способствовало ли это бедствие сдвигу цен на труд подобно тому, как на них повлияла чума? Нет, не способствовало. Хотя заработные платы работников и повысились немного, потребительские цены как в городе, так и в сельской местности росли гораздо быстрее. Землевладельцы испытывали давление в силу того, что более низкая производительность снижала доходы, но они пережили бедствие гораздо лучше, чем простолюдины, поскольку последним приходилось выживать в буквальном смысле слова.
Данные скудны, но имеющиеся немногочисленные сведения не указывают на значительное выравнивание. Уже использованные мною итальянские записи о распределении богатства либо начинаются слишком поздно, либо их точность слишком низка, чтобы обнаружить изменения в первой половине XIV века. Показатели благосостояния в Лондоне и Флоренции, отражающие отношение заработных плат квалифицированных и неквалифицированных работников, не демонстрируют улучшения в период с 1300 или 1320 по 1340 год. Как и сельские заработные платы в Англии, которые оставались более или менее стабильными с 1300 по 1349 год и перешли к устойчивому подъему только после Черной смерти. В этом отношении контраст между последствиями двух бедствий разителен. Нетрудно понять, почему не наблюдается выравнивания, обусловленного голодом: массовая смертность ограничивалась несколькими годами и, похоже, была значительно более умеренной, чем в начальную стадию чумы. Потери, ослабленные уже существовавшим переизбытком рабочей силы, не были слишком продолжительными или достаточно суровыми, чтобы продемонстрировать экономический эффект, сравнимый с периодическими вспышками чумы.
Второй кандидат – картофельный голод в Ирландии 1845–1848 годов. Эпидемию среди растений, как и пищевой кризис, вызвало распространение Phytophthora infestans – грибоподобного паразита, который в 1846–1848 годах послужил причиной почти полной гибели урожая картофеля, ставшего к тому времени основой рациона ирландцев. В результате голод унес почти миллион жизней. Вкупе с эмиграцией и снижением рождаемости это бедствие сократило численность населения с 8,2 миллиона в 1841 году до 6,8 миллиона десятью годами спустя. Количество сельскохозяйственных работников сократилось еще быстрее, с 1,2 миллиона в 1845-м до 900 000 в 1851 году. С первого взгляда этот демографический спад походит на последствия первой волны Черной смерти (1347–1350). И точно так же, как самой по себе этой волны было бы недостаточно для долгосрочных перемен, голод в Ирландии, несмотря на все жертвы, по скандально известному высказыванию одного англичанина-наблюдателя, «вряд ли принес бы что-то хорошее» относительно повышения общего уровня жизни. Демографические последствия серийных вспышек чумы в позднее Средневековье в какой-то степени симулировались последствиями продолжительной эмиграции, которая не только препятствовала восстановлению, но и продолжала сокращать население Ирландии: с 1850 по 1914 год остров покинули 4 миллиона человек, и в конечном итоге потери составили почти половину населения начала 1840-х годов. Тем не менее, в отличие от чумы, эмиграция была чувствительна к возрасту, в основном затрагивая молодых людей в возрасте около двадцати лет. Кроме того, в отличие от чумы, заболевание картофеля повлияло на основной капитал тем, что сократило доходность. Это ограничивает ценность функциональных аналогий.
В некоторых отношениях крупные демографические потери из-за голода и последующей миграции, а также из-за снижения плодородности принесли экономические выгоды, сравнимые с выгодами основных пандемий. В отличие от прежних тенденций, реальные выгоды и уровень жизни после голода стабильно повышались. Более сильный отток населения происходил из районов с низкой заработной платой, что должно было сократить межрегиональное неравенство. В то же время самые беднейшие слои уезжали реже тех, у кого было больше возможностей позволить себе поездку. Также неясно, сопровождалось ли улучшение общих условий жизни большим равенством в распределении имущества или доходов. Вследствие оттока и выселений в голодные годы произошло радикальное сокращение самых мелких земельных владений площадью менее акра – процесс, увеличивавший неравенство в доступе к земле. Изменения в распределении на протяжении последующих шестидесяти лет оставались скромными: по большей части они затрагивали низшие слои, поскольку доля мелких участков постепенно снова повышалась. Количество участков от одного до пятнадцати акров сократилось, тогда как более крупных прибавилось – в целом это был обратный тренд. Даже такое мощное демографическое потрясение, как картофельный голод и порожденный им отток населения, похоже, не выразилось в выравнивании, сколько-нибудь сопоставимом с выравниванием после Черной смерти. Когда дело доходит до сокращения неравенства, ничто не сравнится с чумой.
«Изменился весь населенный мир»: пандемии как выравниватели и границы нашего знания
По большей части наши познания, касающиеся роли пандемий в сокращении неравенства, относительно недавнего происхождения. Если социально-экономические последствия Черной смерти были известны давно, то влияние других демографических бедствий на распределение доходов и богатства было установлено только в последнее время. Так, к анализу свидетельств изменения цен в связи с Антониновой и Юстиниановой чумой приступили только в XXI веке, а первые исследования реальных заработных плат в Мексике раннего современного периода и изменений неравенства богатства в Северной Италии появились в 2010-х годах. Такое расширение сферы исследований дает надежду на то, что будет получен дополнительный материал, в настоящее время ожидающий сбора и анализа. Наиболее многообещающими кандидатами в этом свете предстают архивы периода Черной смерти и ее последствий. Нам также необходимы исследования выравнивающего эффекта крупных эпидемий в Китае, где вспышки заболеваний засвидетельствованы как во время Антониновой чумы, так и во время Черной смерти.
В других же случаях дошедших до нас сведений может оказаться недостаточно, чтобы вообще когда-нибудь пролить свет на историю реальных доходов и неравенства. Хороший тому пример – так называемая Киприанова чума, крупная пандемия, прокатившаяся по Римской империи в 250-х и 260-х годах н. э. Вызванный ею демографический спад кажется по-настоящему драматическим. Один из наблюдателей-современников, Дионисий, епископ Александрии – второго по населению города империи, писал об этом «продолжительном море… этих разнообразных бедствиях людского рода», которые настолько сократили население Александрии, что жителей в возрасте от четырнадцати до восьмидесяти стало гораздо меньше, чем жителей от сорока до семидесяти перед началом эпидемии. Поскольку, как утверждается, этот подсчет был составлен на основании списков общественной раздачи зерна, он, по всей видимости, не выдуман полностью, и подразумеваемый масштаб потерь поражает: согласно модели продолжительности жизни, такое изменение соответствует потерям более чем 60 % населения метрополии. Данные того времени о реальных заработных платах недоступны, не говоря уже о данных дохода и неравенства богатства. Но даже при этом резкий и большой скачок номинальных заработных плат сельских работников в двух египетских поместьях в 250-х годах н. э., возможно, отражает недостаток рабочей силы, вызванный этой эпидемией.
Когда же мы переходим в дохристианскую эпоху, то сумерки сгущаются. То, что можно предположительно счесть за самое раннее свидетельство роста реальных заработных плат вследствие сокращении населения, относится к Вавилонии VI века до н. э. В Южной Вавилонии во время правления царя Навуходоносора в 570-х годах до н. э. строители царского дворца в столице получали в месяц от 450 до 540 литров ячменя, или, очень приблизительно, пять шекелей серебра, что соответствует дневной плате, эквивалентной 12–14,4 литра (близко к плате наличными, которая в день подразумевала от 11,3 до 12 литров пшеницы). Примерно такие же высокие цены в пшенице засвидетельствованы в Южной Вавилонии в царствование Набонида в 540-е годы до н. э. – от 9,6 до 14,4 литра в день при медиане в 12 литров. Все эти показатели значительно превышают базовый показатель от 3,5 до 6,5 литра в день, который, похоже, являлся досовременной нормой, а также выше заработных плат в пшенице, о которых сообщается поколением спустя при правлении Дария I, примерно в 505 году до н. э., когда рабочие получали эквивалент 7,3 литра или менее. Позже реальные заработные платы в Вавилоне опустились еще ниже – до 4,8 литра в начале I века до н. э.
Такой временный подъем в Нововавилонском царстве пока что необъясним. Оптимистичный наблюдатель мог бы предположить, что он вызван увеличением производительности в ориентированном на рынок сельском хозяйстве, высокой специализацией труда и растущей монетизацией – все это действительно отмечается для того периода. Тем не менее имеется и другой пример – снижение прибыли из-за демографических потерь, вызванных кровавым распадом Ассирийской империи в конце VII века до н. э. Последнее, возможно, привело к сопоставимым с чумой потерям населения и далее на юге, в Вавилонии, игравшей ключевую роль в том эпохальном конфликте. Однако все это остается в сфере домыслов и предположений, и кажущееся быстрое снижение реальных заработных плат в конце VI века до н. э. также трудно объяснить исключительно демографическим восстановлением.
И все же, несмотря на большие пробелы в нашем знании, в настоящее время можно доказать, что вызванные эпидемиями процессы выравнивания, некогда ассоциируемые в основном или даже исключительно с Черной смертью, были повторяющимся феноменом в мировой истории. Все представленные в этой главе находки поддерживают мальтузианский сценарий выравнивания, обусловленного численностью населения и сдерживаемого системой общественных институтов. Общего у этих примеров также то, что каждый подразумевает огромнейшую потерю жизней, до десятков миллионов в каждом крупном случае. Другая общая характеристика – временный характер такого выравнивания, поскольку демографическое восстановление рано или поздно почти неизбежно компенсировало эти потери. Таким образом, пандемия служила механизмом сокращения неравенства доходов и богатства, одновременно и чрезвычайно жестоким, и в высшей степени неустойчивым. В обоих отношениях она представляет собой достойного компаньона других рассмотренных до сих пор средств выравнивания: войны с массовой мобилизацией и огромными жертвами, трансформационной революции с ее крайними проявлениями жестокости и краха государства с его полным развалом и хаосом. Все эти средства уменьшали материальное неравенство посредством невиданного кровопролития и неимоверных человеческих страданий. Наша четверка всадников наконец-то заполнена.
«Бог усмирил тех, что поднялись высоко»: Аугсбург в Тридцатилетней войне
До сих пор мы рассматривали Четырех всадников отдельно друг от друга, что помогало структурировать обсуждение, но отнюдь не отображало истинный характер их взаимодействия в темном и запутанном реальном прошлом. Очень часто два и более всадника объединяли свои силы, как два разных механизма выравнивания, работающие бок о бок. Пример города Аугсбурга на юге Германии служит прекрасной иллюстрацией сложного влияния различных факторов – в данном случае войны и эпидемии.
В начале современной эпохи Аугсбург был одним из главных экономических центров Южной Германии, своего рода двигателем восстановления после Черной смерти позднего Средневековья. Его население выросло с 20 000 жителей в 1500 году до 48 000 в 1600-м, и, таким образом, он стал вторым по величине немецким городом того времени. Экономическое развитие и урбанизация усиливали неравенство по мере того, как богатство одновременно росло и крайне неравномерно распределялось. Подробные налоговые реестры, основанные на периодической оценке всех городских домохозяйств, служат достаточно точным косвенным показателем реального имущества и его распределения. При этом необходимо учесть несколько способных сбить с толку переменных. Даже те жители, у которых в записях не отмечено никакой облагаемой налогами собственности, располагали каким-то личным имуществом, и включение этого имущества в расчеты может сократить вычисленное неравенство. В то же время налогом для каждого домохозяйства не облагались первые 500 гульденов наличными – при ставке в 0,5 % это эквивалентно налоговому платежу в 2,5 гульдена, или больше того, что платил любой не входивший в верхнюю одну пятую распределения доходов в 1618 году. Драгоценности и серебро также не облагались налогами. Все эти исключения благоприятствовали богачам и, вероятно, более чем компенсировали исключение скудного имущества не облагаемых налогами бедняков. В целом же наблюдаемая тенденция кажется довольно репрезентативной. Благодаря накоплению и концентрации капитала коэффициент Джини неравенства налогов на богатство поднялся с 0,66 в 1498 году до 0,89 в 1604 году (рис. 11.4).
Рис. 11.4. Неравенство богатства в Аугсбурге: количество налогоплательщиков, средние налоговые платежи и коэффициент Джини налоговых платежей, 1498–1702
Экономическая стратификация в 1618 году была ярко выраженной: богатейшие 10 % домохозяйств платили 91,9 % налогов на богатство с коэффициентом Джини 0,933. И даже этот привилегированный слой был в высшей степени расслоен: на долю верхнего 1 %, охватывавшего патрициев и богатейших купцов, приходилась почти половина платежей налога на богатство. Две трети зарегистрированных ткачей и строителей не платили никаких налогов вообще, как и 89 % поденных работников. На дне аугсбургского общества мы встречаем огромный обедневший слой из примерно 6000 человек, включая 1000 нищих бродяг, 1700 человек, живущих в основном на подаяния, и еще 3500 живущих отчасти на подаяние. Притом что богатыми или зажиточными считались 2 %, более или менее обеспеченными – треть, а две трети – бедняками (по крайней мере половина которых едва сводила концы с концами на грани выживания), нет признаков зарождающегося среднего класса, поддерживаемого устойчивым экономическим ростом. Вместо этого мы видим падение реальных заработных плат, как и во многих других городских популяциях, рассмотренных в предыдущей главе.
Такова была ситуация непосредственно перед началом Тридцатилетней войны – серии сложных и затянувшихся военных операций, вызвавших беспрецедентные в истории Германии разорения и опустошения. Насильственные действия с масштабными разрушениями домов и капитала, в значительной степени сопровождавшиеся повторными волнами чумы и распространением нового заболевания – тифа, еще более подхлестнули смертность. На ранних этапах войны город Аугсбург был затронут лишь косвенно, в основном из-за обесценивания валюты. Снижение качества монет для оплаты военных расходов в 1620-х и 1630-х годах вызвало инфляцию, поначалу уровня порядка. По всей видимости, сильнее остальных пострадали нижние слои общества, тогда как доходы были сконцентрированы среди богатых торговцев, скупавших недвижимость, в основном у испытывавших трудности середняков. Сравнение налоговых взносов в 1625 году со взносами 1618-го показывает, что теперь платило большее количество торговцев и что их вклад увеличился на три четверти – знак резкой концентрации богатства среди самых благополучных членов группы. Среди патрициев, представлявших «старые деньги», количество получивших выгоду и понесших утрату было примерно равным. Хваткие держатели коммерческого капитала оказались в лучшем положении для того, чтобы воспользоваться дестабилизацией валюты из-за войны. Бедняки становились беднее, тогда как выгоду получали наиболее зажиточные жители среднего слоя: среди них отмечены золотых дел мастера и владельцы трактиров – благодаря прямому доступу к редким товарам, таким как драгоценные металлы и продукты питания.
Но любые подобные приобретения быстро испарились, когда Аугсбург охватили чума и война. Первый удар нанесла болезнь – часть более крупной волны, прокатившейся от Амстердама по всей Германии до Италии. Война ускорила распространение эпидемии, поскольку ее в 1627 году занесли в город расквартированные солдаты. Она опустошала город оставшуюся часть этого и следующего, 1628 года, унеся жизни около девяти тысяч жителей из сорока-пятидесяти тысяч. Распределение расходов на благотворительность и сокращение населения Аугсбурга с 1625 по 1635 год тесно соотносятся между собой, и это заставляет предположить, что чума непропорционально губила бедных. Вторая волна 1632–1633 годов имела тот же эффект. Этот дисбаланс способствовал общему выравниванию в городе. Сократили ликвидность и последующие неурядицы. В 1629 году Аугсбург «остриг» своих кредиторов, сократив высокие проценты выплат по долгам, сделанным в предыдущие годы. Кредиторы, желавшие отсудить свои средства, останавливались перед угрозой потерять любые платежи по процентам или даже сумму основного долга, тогда как подобные иски отклонялись.
В апреле 1632 года город заняли шведские войска. Мирный захват тем не менее увеличил расходы жителей, особенно из католических домохозяйств. В городе были расквартированы около 2000 шведских солдат; кроме того, приходилось отчислять средства на сооружение массивных фортификаций. Были введены особые налоги, включая умеренно прогрессивный подушный налог. Муниципальные выплаты полностью прекратились, и городу грозило банкротство. Главными жертвами были владельцы капитала. Во время оккупации смертность снова возросла, на этот раз из-за возвращения чумы в 1632 году, за которой последовал голод, вызванный блокадой, устроенной католическими войсками.
Положение еще более ухудшилось после поражения шведов в битве при Нердлингене в 1634 году. Имперские войска не преминули взять Аугсбург в осаду, которая продлилась почти полгода до марта 1635 года и вызвала огромные лишения. Больше всех страдали бедняки: хронист Якоб Вагнер повествует о людях, которые питались шкурами животных, кошками, собаками и даже человеческими трупами. Последнее – не просто метафора, поскольку имеются сообщения, что расхитители могил отрезали мясо с груди и других частей тела; также видели горожан, глодавших кости валявшихся на улицах павших лошадей. Город окутывала вонь гниющей мертвечины. Тем временем шведский гарнизон оказывал давление на местный городской совет, который был вынужден собирать чрезвычайно огромные средства: только первый побор был равен всем налоговым обязательствам за год. Удовлетворить эти требования могли только богатые.
В марте 1635 года гарнизон принял условия капитуляции, что позволило ему уйти под прикрытием, но город был вынужден разместить императорские войска и оплатить их расходы. Если бремя предыдущих поборов ложилось на католиков, то на этот раз своим оставшимся имуществом были вынуждены пожертвовать зажиточные протестанты. Некоторый свет на ситуацию пролила проведенная в том же году перепись. Распределение недвижимости мало изменилось, но дома потеряли большую часть своей цены, ренты снизились, дома на продажу находились в плохом состоянии, а потенциальные спекулянты не могли приобретать недооцененные активы из-за отсутствия ликвидных средств. Четыре года спустя Яков Вагнер утверждал, что цены на дома упали на треть с дооккупационного уровня и что мастерские ремесленников стояли полупустыми. Городская элита жаловалась на бремя. Делегация, посланная на встречу с габсбургским императором в Нюрнберге в 1636 году, заявила, что оставшиеся в Аугсбурге 1600 протестантских семей сильно обеднели, поскольку были вынуждены обеспечить размещение войск и понести другие расходы. В 1640 году, после отвода войск, еще одна делегация уверяла, что за предыдущие пять лет протестантам Аугсбурга пришлось заплатить восьмикратный налог и что они потеряли более полумиллиона гульденов, что, если это верно, в несколько раз превышало годовой доход города.
Табл. 11.1. Доля и количество облагаемых налогами домохозяйств Аугсбурга по налоговым разрядам, 1618 и 1646 годы
Общий итог влияния чумы и войны до 1646 года печален. Численность населения Аугсбурга с 1616 по 1646 год сократилась на 50–60 % – примерно такая же ситуация наблюдалась в других сильно затронутых войной городах, таких как Мюнхен, Нюрнберг и Майнц. Но еще более радикально изменился социально-экономический состав на обоих концах спектра (табл. 11.1). Количество бедных жителей уменьшилось в непропорционально большом отношении: исчезли четыре пятых домохозяйств ткачей, не только из-за смерти и эмиграции, но и из-за того, что оставили свое занятие. Поскольку большинство из них прежде были бедными, их потеря вместе с общим снижением количества неимущих, которые изначально составляли ощутимую долю жителей города, способствовала значительному выравниванию за счет сокращения доли тех, кто жил в бедности.
Многое изменилось и на вершине городского общества. Бывшие сверхбогатые домохозяйства стали просто богатыми, тогда как количество просто богатых уменьшилось на пять шестых. Количество жителей достаточно комфортного или умеренного достатка сократилось наполовину, но в целом грубо сохранило пропорцию к общему (значительно уменьшившемуся) населению. Доля же тех, кто теперь получал доход непосредственно выше того, что лишь поддерживал физическое существование, напротив, резко возросла, несмотря на то что доля бедных и нуждающихся упала. В целом эффект выравнивания был массивным.
Эти сдвиги сопровождались сокращением облагаемого налогами богатства, которое оказалось даже сильнее падения численности населения – примерно на три четверти по сравнению с половиной. Разложение налоговых поступлений с богатства по децилям показывает, что это резкое сокращение приходится почти полностью на потери богатейших 10 %. Если в 1618 году верхний дециль давал 91,9 % налогов с богатства, то в 1646 году его доля составляла 84,55 %. В абсолютном выражении поступления от этой группы снизились с 52 732 до 11 650 гульденов, что соответствует более чем 94 % общего падения налоговых поступлений с богатства. Сильнее всего досталось «старым деньгам», представляемым патрициями: их средняя налоговая выплата сократилась примерно на четыре пятых.
Но на этом бедствия не закончились: в 1646 году город снова осадили, на этот раз французы со шведами; осада закончилась неудачей, но тем не менее удвоила смертность за год. Местные купцы в составленной ими петиции жаловались на упадок коммерции из-за штурмов, грабежей и новых или повышенных тарифов – все это, как и блокады с расходами на расквартирование войск, было последствиями войны. Вместе эти факторы, как утверждалось, уменьшали возможности для инвестиций и кредитования, вредя интересам владельцев капитала. В последний год войны, 1648-й, вновь возник риск осады, и в городе до окончательного заключения мира были размещены 2400 солдат.
Город выжил, но представлял бледную тень прежнего. Численность его населения сократилась вдвое, тысячи его беднейших жителей погибли от болезней и голода, а обладавшая капиталом элита была истощена. Очень крупные состояния исчезли, а менее крупные сократились в количестве. Недвижимость потеряла цену, займы остались неоплаченными, возможности для безопасных инвестиций сократились: говоря вкратце, капитал был в очень большой степени размыт. Под конец сильные демографические потери увеличили спрос на труд, что улучшило уровень жизни трудящихся классов и вывело их из откровенной нищеты, в которой они находились ранее. К концу войны коэффициент Джини (определенный косвенным образом) облагаемого налогами богатства упал с более чем 0,9 до примерно 0,75, что по-прежнему было довольно высоким показателем – гораздо более высоким, чем после Черной смерти, – но не таким заоблачным, как раньше. Этот выравнивающий эффект, купленный болезненно высокой ценой, сохранялся на протяжении оставшейся части XVII столетия.
* * *
Пример Аугсбурга, которому пришлось испытать на себе удары одной из самой жестоких войн в Западной Европе во время одной из худших эпидемий после Черной чумы, может показаться исключительным. И все же движущие силы наблюдаемого выравнивания доходов и богатства не такие уж необычные. Для того чтобы сократить рабочее население и лишить имущества богатых, благодаря чему уровень выживших заметно повысился, потребовались массовое насилие и человеческие страдания. К сокращению разрыва в доходах и богатстве между различными слоями населения привели разного рода лишения как на верху, так и на дне социального спектра. Как мы видели в этой и в предыдущих трех частях книги, подобные процессы происходили в очень разных окружениях и по разным причинам, от Греции бронзового века до Японии Второй мировой войны, от Англии времен Черной смерти и Мексики эпохи «атлантического обмена» до Китайской Народной Республики под предводительством Мао Цзэдуна. Охватывая огромный промежуток всемирной истории и несколько континентов, эти процессы сходились в одной общей черте – значительное сокращение неравенства ресурсов происходило в результате насильственных потрясений. В связи с этим возникают два важных вопроса: не существовало ли других способов сокращения неравенства и существуют ли они сейчас. Пора рассмотреть менее кровавые альтернативы нашим Четырем всадникам.
Назад: Глава 10 Черная смерть
Дальше: Часть VI Альтернативы
