6. Бесспорно обречены

– Он ведь просто маленький мальчик!

Было поздно, и я взял телефонную трубку после окончания рабочего дня, потому что в здании больше никого не было: это становилось моей дурной привычкой. Пожилая женщина на другом конце линии после прочувствованного описания своего внука, которого только что отправили в тюрьму за убийство, принялась умолять меня:

– Он в тюрьме уже две ночи, и я никак не могу до него добраться. Я живу в Вирджинии, и со здоровьем у меня неважно. Пожалуйста, скажите мне, что вы что-нибудь сделаете!

Я не сразу ответил ей. Лишь горстка государств разрешала применять смертную казнь к детям – и Соединенные Штаты были одним из них. Многие мои алабамские клиенты сидели в тюрьме для смертников за преступления, в совершении которых их обвинили, когда им было по 16–17 лет – действительно дети. Многие штаты изменили свое законодательство, чтобы легче было судить детей как взрослых, и мои клиенты становились все моложе и моложе. В Алабаме больше несовершеннолетних, приговоренных к смертной казни, на душу населения, чем в любом другом штате – или, если уж на то пошло, чем в любой другой стране мира. Я был полон решимости справиться с растущим спросом на наши услуги, берясь за новые дела только в том случае, если клиенту предстояла казнь или он был официально приговорен к заключению в тюрьме для смертников.

Эта женщина рассказала мне, что ее внуку всего четырнадцать лет. Хотя Верховный суд утвердил смертную казнь для несовершеннолетних в постановлении от 1989 г., годом раньше тот же суд запретил применение смертной казни к детям до пятнадцати лет. С какими бы ужасами ни столкнулся ребенок, о котором она говорила, в тюрьму для смертников его не отослали бы. Возможно, внук этой женщины был бы приговорен к пожизненному заключению без права условно-досрочного освобождения, но, учитывая непомерное число дел со смертными приговорами в нашем «портфеле», я никак не мог бы оправдать согласие взять еще и его дело.

Пока я думал, что ответить на мольбу этой женщины, она забормотала быстрым шепотом:

– Господи, пожалуйста, помоги нам! Направь этого человека и защити нас от любого решения, которое будет не Твоей волей. Помоги мне найти слова, Господи! Подскажи мне, что сказать, Господи…

Я не хотел прерывать ее молитву, поэтому дождался, пока она закончит.

– Мэм, я не могу взять это дело, но завтра же съезжу в тюрьму и встречусь с вашим внуком. Посмотрю, что можно сделать. Вероятно, мы не будем представлять его, но позвольте мне выяснить, что происходит, и тогда, возможно, мы сумеем помочь вам найти адвоката, который сможет вам помогать.

– Мистер Стивенсон, я так благодарна!

Я устал и чувствовал, что перегружен теми делами, которые были у меня на руках. А дела несовершеннолетних взимают особенно большую эмоциональную дань с каждого, кто к ним прикасается. Но я так и так должен был съездить в суд неподалеку от того округа, где был задержан этот мальчик, так что мне было нетрудно заехать туда и встретиться с ребенком.

На следующее утро я около часа добирался до этого округа. Приехав в суд, я просмотрел папку секретаря по этому делу и обнаружил длинный отчет об инциденте. Поскольку я был поверенным, расследовавшим дело от имени семьи, секретарь суда позволила мне прочесть дело, хотя и не дала мне скопировать его или вынести из кабинета, потому что дело касалось несовершеннолетнего. Кабинетик у нее был маленький, но люди заглядывали туда нечасто, так что я сел на неудобный металлический стул в тесном углу комнаты, чтобы прочесть отчет, который в основном подтвердил все, что рассказала мне бабушка мальчика.

Чарли было четырнадцать лет. Он весил меньше 50 кг, а ростом был всего около 150 см. У него не было истории правонарушений: ни арестов, ни плохого поведения в школе, ни противоправных поступков или вызовов в суд. Он хорошо учился и заработал несколько грамот за отличную посещаемость в школе. Мать описывала его как «прекрасного ребенка», который всегда делал то, о чем его просили. Но Чарли, по его собственным словам, застрелил мужчину, которого звали Джорджем.

Джордж был любовником матери Чарли. Она сама называла эти отношения «ошибкой». Джордж часто являлся домой пьяным и давал волю своему дурному нраву. За полтора года до той ночи, когда Чарли застрелил его, было три случая, когда Джордж настолько безжалостно избивал мать мальчика, что ей потом требовалось медицинское лечение. Она так и не бросила Джорджа и не выгнала его, хоть и говорила нескольким знакомым, что должна это сделать.

Тем вечером Джордж пришел домой совершенно пьяный. Чарли с матерью играли в карты. Он ввалился в дом с криком: «Эй, ты где?» Мать Чарли пошла на его голос в кухню и сказала, что они с Чарли дома и играют. Женщина тем вечером поругалась с Джорджем: она упрашивала его не уходить к приятелям, боялась, что он опять напьется. И вот теперь она смотрела на него, налитого спиртным по самые брови, гневным взглядом. Он в ответ уставился на нее с отвращением и презрением – и в следующий миг его кулак метнулся к ее лицу. Женщина не ожидала, что он так быстро и так сильно ее ударит – прежде такого не случалось. Сила удара свалила ее на пол.

Чарли стоял за спиной у матери и видел, что во время падения она сильно ударилась головой о металлический кухонный стол. Джордж холодно посмотрел на мальчика, а потом прошел, задев его плечом, в спальню, где с шумом рухнул на кровать. Мать Чарли лежала на полу, лишившись чувств. Мальчик опустился на колени рядом с ней и попытался остановить кровотечение. Кровь заливала лицо, но текла она из рваной раны на затылке. Чарли пытался привести мать в чувство. Он заплакал, напрасно спрашивая, что ему делать. Потом поднялся, взял бумажные полотенца и стал прикладывать к ее затылку, но остановить кровотечение не смог. Затем мальчик принялся лихорадочно искать матерчатое полотенце, надеясь, что с его помощью получится лучше, и обнаружил, что им обернута кастрюля, стоявшая на плите. Мать готовила на ужин фасоль; Чарли любил это блюдо. Они вместе поужинали, а потом стали играть в пинокль – его любимую карточную игру.

Чарли заменил бумажные полотенца матерчатым и снова запаниковал, увидев, сколько натекло крови из раны. Он тихо умолял мать очнуться, и вдруг ему показалось, что она не дышит. Мальчик подумал, что нужно вызвать «Скорую», но телефон стоял в комнате, где спал Джордж. Тот никогда не бил Чарли, но это не мешало мальчику бояться его. В раннем детстве, когда Чарли пугался или волновался, у него иногда случались приступы дрожи. А за приступом дрожи почти всегда следовало носовое кровотечение.

Сидя на кухонном полу, залитом кровью матери, Чарли почувствовал, как его начинает трясти, и через считаные секунды у него пошла кровь носом. Мать в таких случаях всегда старалась чем-то помочь, но теперь она сама лежала на полу, нуждаясь в помощи. Он вытер кровь, текущую из носа, и постарался сосредоточиться на том факте, что должен что-то делать. Дрожь прекратилась. За четверть часа его мать ни разу не пошевелилась. В доме стояла тишина. Единственным звуком, который слышал Чарли, было тяжелое дыхание в другой комнате; вскоре он услышал, как Джордж захрапел.

Мальчик тихонько поглаживал волосы матери, отчаянно надеясь, что она откроет глаза. Кровь, сочившаяся из раны на голове, промочила насквозь полотенце и теперь текла на брюки Чарли. Мальчик подумал, что его мать, должно быть, умирает, а может быть, уже умерла. Нужно вызвать «Скорую»! Он вскочил, снедаемый тревогой, и осторожно пробрался в материнскую спальню. Увидел там Джорджа, крепко спавшего на кровати, и его охватила жгучая ненависть к этому человеку. Ему никогда не нравился любовник матери, он никогда не понимал, почему мать позволяет ему жить с ними. Джордж тоже недолюбливал Чарли и редко проявлял дружелюбие к мальчику. Даже будучи трезвым, он всегда казался то ли гневным, то ли сердитым. Мать уверяла Чарли, что Джордж может быть и милым, но мальчик ни разу не видел его таким. Он знал, что первая жена Джорджа и их ребенок погибли в автокатастрофе, и мать говорила, что якобы именно поэтому Джордж так много пьет. За полтора года, которые мужчина прожил с ними, Чарли, казалось, не видел от него ничего, кроме агрессии, громких ссор, тычков и толчков, угроз и скандалов. Его мать больше не улыбалась, как прежде; она стала нервной и дерганой… и вот теперь, думал он, лежит мертвая на полу.

Чарли подошел к трюмо у задней стены спальни, чтобы взять телефон. Он уже однажды звонил в 911 – годом раньше, после того как Джордж избил его мать; но тогда женщина сама велела ему это сделать и подсказывала, что говорить. Сейчас, добравшись до телефона, он даже не понял, почему просто не снял трубку. Впоследствии Чарли так и не смог внятно объяснить, почему вместо этого выдвинул ящик трюмо, сунул руку под сложенные белые футболки, выстиранные матерью, и нащупал пистолет, который, как мальчик знал, прятал там Джордж. Он нашел этот пистолет, когда Джордж сказал ему, что Чарли может взять себе футболку Обернского университета, которую кто-то подарил мужчине. Ему она была мала, а Чарли оказалась слишком велика, но он был благодарен за подарок; это был один из немногих добрых жестов со стороны Джорджа. На сей раз он не отдернул в страхе руку, как тогда, а вытащил пистолет. Мальчику никогда раньше не доводилось стрелять, но Чарли знал, как пользоваться оружием.

Джордж ровно похрапывал.

Чарли подошел к кровати, выставив руки перед собой, нацелив ствол на голову мужчины. Когда мальчик наклонился над ним, храп прекратился. В комнате стало очень-очень тихо. И тогда Чарли нажал на спусковой крючок.

Хлопок выстрела прозвучал намного громче, чем ожидал Чарли. Пистолет дернулся, отдача заставила мальчика сделать шаг назад; он потерял равновесие и едва не упал. Он посмотрел на Джорджа и плотно зажмурился: зрелище было ужасное. Он почувствовал, что его снова начинает трясти, и тут из кухни донесся стон матери. Он не мог поверить, что она жива! Чарли снова подбежал к телефону и позвонил в 911, а потом сидел рядом с матерью, пока не приехала полиция.

Узнав все это, я был совершенно уверен, что Чарли не должны судить как взрослого. И продолжил читать заметки с предварительного слушания. Обвинение не обсуждало рассказ Чарли и его матери. Только продолжив чтение, я узнал, что Джордж был местным полицейским. Обвинитель произнес длинную речь о том, каким прекрасным человеком был Джордж и как его смерть расстроила всех жителей округа. «Джордж был работником правоохранительных органов и служил с честью, – говорил прокурор. – То, что столь достойный человек был так бессердечно убит этим юношей, – великая потеря для округа и великая трагедия». Обвинитель настаивал, чтобы Чарли судили как совершеннолетнего, и объявил, что намерен требовать максимального наказания, предусмотренного законом. Судья согласился, что это убийство, караемое высшей мерой наказания, и мальчика следует судить как совершеннолетнего. Чарли немедленно перевели в окружную тюрьму для взрослых.

Маленькая окружная тюрьма располагалась через улицу от здания суда. Как и во многих небольших городках и деревнях Юга, суд был сердцем площади, являвшейся центром городка. Я вышел из здания суда и перешел через улицу к тюрьме, чтобы встретиться с этим «юношей». Сотрудники тюрьмы явно нечасто сталкивались с таким явлением, как визит адвоката не из числа местных. Дежурный помощник шерифа подозрительно оглядел меня, прежде чем препроводить в тюрьму, где я сел в маленькой комнатке для свиданий с адвокатами и стал ждать Чарли. С того момента, как я дочитал дело, меня преследовали мысли о том, насколько оно трагично, и поток этих мрачных размышлений прервало только появление ребенка, которого привели в комнату для свиданий. Этот мальчик выглядел слишком маленьким, слишком худым и слишком испуганным для своих четырнадцати лет. Я посмотрел на конвоира, который, казалось, не меньше меня был удивлен тем, насколько ребенок мал и напуган, и попросил снять наручники. Иногда в таких окружных тюрьмах конвоиры не соглашаются расковывать клиентов, ссылаясь на то, что это небезопасно или им не разрешают снимать наручники с подозреваемого во время свиданий с адвокатом. Они опасаются, что, если подозреваемый расстроится или поведет себя агрессивно, его будет труднее угомонить, если на нем не будет наручников.

Конвоир без колебаний снял наручники с ребенка, потом вышел из комнаты, оставив нас одних.

Мы сели за деревянный стол размером примерно 120×180 см. Чарли сидел по одну его сторону, я по другую. Минуло трое суток со дня его ареста.

– Чарли, мое имя Брайан. Твоя бабушка позвонила мне и спросила, смогу ли я приехать и встретиться с тобой. Я адвокат, помогаю людям, попавшим в беду или обвиняемым в преступлениях, и я хотел бы тебе помочь.

Мальчик не шел на визуальный контакт. Он был маленьким и щуплым, но с большими красивыми глазами. Короткая стрижка, обычная для маленьких мальчиков, не требовала особого ухода. Из-за нее он казался еще младше. Мне показалось, что я вижу татуировки или какие-то символы у него на шее, но, приглядевшись, я понял, что это кровоподтеки.

– Чарли, с тобой все в порядке?

Он упорно смотрел чуть влево от меня, на стену, словно видел на ней что-то неведомое. Его отстраненный взгляд настолько встревожил меня, что я даже повернулся, чтобы проверить, действительно ли за моей спиной есть что-то интересное; но там была лишь голая стена. Этот отрешенный взгляд, печаль на лице, полная безучастность – качества, общие для многих других подростков, с которыми я работал, – были единственным, что заставляло меня верить, что ему действительно четырнадцать. Я долго сидел и ждал в надежде, что он хоть как-то отреагирует на меня, но в комнате царила тишина. Чарли так и смотрел на стену, потом перевел взгляд на собственные запястья. Обвил правой рукой левое и потер его там, где металлические наручники защемили кожу.

– Чарли, я хочу убедиться, что у тебя все нормально, поэтому мне просто нужно, чтобы ты ответил на несколько вопросов. Договорились?

Я знал, что он меня слышит; когда я говорил, он поднимал голову и снова утыкался взглядом в то место на стене.

– Чарли, окажись я на твоем месте, я был бы сейчас очень напуган и обеспокоен, но хотел бы, чтобы мне кто-нибудь помог. Я хочу тебе помочь, понимаешь? – Я подождал ответа, но его не было. – Чарли, ты можешь говорить? С тобой все в порядке?

Он смотрел на стену, пока я говорил, и снова на свои руки, когда я закончил, но так и не произнес ни слова.

– Нам не обязательно говорить о Джордже. Нам не обязательно говорить о том, что произошло; мы можем просто поболтать о чем захочешь. Есть что-то такое, о чем ты хочешь поговорить? – Я делал все более и более долгие паузы между вопросами, отчаянно надеясь, что мальчик хоть что-то скажет, но он продолжал молчать. – Хочешь поговорить о своей маме? У нее все будет хорошо. Я узнавал, как у нее дела, и хотя она сейчас не может тебя навестить, с ней все будет в порядке. Она беспокоится о тебе.

Я думал, разговор о матери вызовет искру интереса в глазах Чарли. Когда этого не случилось, меня стало еще сильнее беспокоить состояние ребенка.

Я заметил, что с той стороны стола, где сидел Чарли, был еще один стул, и понял, что адвокатам, очевидно, полагалось сидеть на той стороне, а клиентам – на стороне, которую выбрал я, где был только один стул. Оказалось, я сел не на то место.

Я сбавил тон и заговорил мягче:

– Чарли, ты должен со мной поговорить. Я не смогу тебе помочь, если ты не заговоришь. Может быть, ты просто скажешь свое имя? Хоть что-нибудь, пожалуйста!

Он продолжал смотреть на стену. Я подождал, потом встал и обошел стол. Чарли не смотрел на меня, пока я двигался, снова вернувшись к изучению своих рук. Я сел на стул рядом с ним, наклонился ближе и тихо проговорил:

– Чарли, мне очень жаль, что ты расстроен, но, пожалуйста, поговори со мной. Я не смогу помочь тебе, если ты со мной не поговоришь.

Он впервые за все время отодвинулся к спинке стула, почти упершись головой в стену за нашими спинами. Я подвинул свой стул ближе к нему и скопировал его позу. Мы долго сидели молча, а потом я начал болтать всякие глупости, потому что не понимал, что еще можно сделать.

– Что ж, ты не хочешь говорить мне, о чем думаешь. Так что, полагаю, мне просто придется сказать тебе, что думаю я. Готов спорить, ты думаешь, что знаешь, что́ я думаю, – сказал я шутливо, – но на самом деле ты даже представить себе этого не можешь! Ты, наверное, думаешь, что я думаю о законе, или о судье, или о полицейских, или о том, почему вот этот вот молодой человек не желает со мной разговаривать. Но на самом деле я думаю о еде. Да, верно, Чарли! – продолжал я, дразнясь. – Я думаю о жареной курице и капусте, приготовленной с мясом индейки, и о запеканке из батата… Ты когда-нибудь ел запеканку из батата?

Никакой реакции.

– Ты, наверное, никогда не пробовал запеканку из батата, и это очень жаль.

По-прежнему ничего. Я продолжил:

– Я думаю о том, что надо бы купить другую машину, потому что моя ужасно старая.

Я подождал. По-прежнему полный ноль.

– Чарли, а сейчас тебе полагается спросить: «Насколько она старая, Брайан?» – и тогда я скажу, что моя машина настолько старая…

Он не улыбался и не реагировал; просто продолжал смотреть на все то же место на стене, и лицо его было застывшей маской печали.

– Как ты думаешь, какую машину мне следовало бы купить?

Я продолжал поток абсурдных мыслей, которые по-прежнему не вызывали никакой реакции у Чарли. А он продолжал сидеть, откинувшись на спинку, но, казалось, стал чуть менее напряженным. Я заметил, что наши плечи теперь соприкасались.

Через некоторое время я попробовал разговорить его еще раз.

Никогда я не держал в объятиях человека, который цеплялся бы за меня так крепко или плакал так отчаянно, как этот ребенок. Казалось, его слезам не будет конца.

– Давай же, Чарли! Что происходит? Ты должен поговорить со мной, сынок.

Я начал в шутку подталкивать его, пока он немного не наклонился вперед. А потом, наконец, почувствовал, как он привалился ко мне. Я воспользовался этим шансом и обнял мальчика за плечи, и его тут же начала бить дрожь. Она усиливалась до тех пор, пока он, наконец, не прислонился ко мне всем телом – и тогда начал плакать. Я наклонил голову, прижавшись щекой к его макушке, и приговаривал:

– Все нормально, все хорошо…

Рыдая, Чарли, наконец, заговорил. Мне не потребовалось много времени, чтобы понять: он говорит не о том, что случилось с Джорджем или его мамой, а о том, что произошло в тюрьме.

– Там были трое мужчин, которые делали мне больно в первую ночь. Они трогали меня и заставляли меня делать всякое… – Слезы струились по его лицу. Голос у него оказался тоненький и мучительно напряженный. – На следующую ночь они снова пришли и делали мне очень больно, – говорил он, и с каждым словом его голос звучал все ближе к истерике. В этот момент он впервые посмотрел мне в лицо.

– А вчера их было так много. Не знаю, сколько их было, но они делали мне больно…

Чарли так рыдал, что не смог закончить предложение. Он вцепился в мой пиджак с силой, какую я никак не мог заподозрить в этом хрупком ребенке. Я обнял его и стал повторять, стараясь сделать так, чтобы мой голос звучал как можно мягче:

– Все будет хорошо. Все будет хорошо.

Никогда я не держал в объятиях человека, который цеплялся бы за меня так крепко или плакал так отчаянно, как этот ребенок. Казалось, его слезам не будет конца. Иногда он вроде бы уставал, а потом все начиналось вновь. Я просто решил сидеть и обнимать его, пока он не перестанет плакать сам. Прошел почти час, прежде чем Чарли успокоился, и слезы перестали литься из его глаз. Я пообещал ему, что постараюсь сейчас же вызволить его отсюда. Он умолял меня не уходить, но я заверил, что вернусь в этот же день. Мы так и не поговорили о совершенном преступлении.

Когда я выходил из тюрьмы, во мне было больше гнева, чем печали. Я непрерывно задавал себе вопросы: «Кто в ответе за это? Как мы вообще могли такое допустить?!» Я отправился прямо в кабинет шерифа внутри тюрьмы, объяснил ему, жирному мужчине средних лет, что́ рассказал мне ребенок, и стал настаивать, чтобы его немедленно перевели в защищенную одиночную камеру. Шериф слушал меня с отсутствующим видом, но когда я сказал, что сейчас пойду к судье, согласился сделать это. Затем я снова пересек улицу и отыскал судью, который позвонил прокурору. Когда тот приехал в офис судьи, я рассказал им обоим, что в отношении этого мальчика были совершены противоправные действия сексуального характера и изнасилование. Они согласились перевести его в расположенное неподалеку учреждение для несовершеннолетних преступников в течение следующих нескольких часов.

Я решил взяться за дело Чарли. В конечном счете мы добились перевода его дела в ювенальный суд, где убийство было признано преступлением, совершенным несовершеннолетним. Это означало, что Чарли не посадят во взрослую тюрьму и, вероятно, освободят до того, как ему исполнится восемнадцать, то есть всего через пару лет. Я регулярно навещал его, и со временем он пришел в себя. Он оказался умным, чувствительным ребенком, и его страшно мучило содеянное и то, что ему пришлось пережить.

В речи, с которой я выступил в церкви спустя несколько месяцев, я рассказывал о Чарли и о бедственном положении детей-заключенных. После этого ко мне подошли пожилые супруги и стали настойчиво утверждать, что должны помочь Чарли. Я попытался разуверить этих добрых людей в том, что они сумеют что-то сделать, но дал им свою визитку и сказал, что они могут позвонить мне. Я не особенно рассчитывал на звонок, но через пару дней они действительно позвонили и по-прежнему были очень настойчивы. В конце концов мы договорились, что они напишут Чарли письмо и перешлют мне, чтобы я передал его мальчику. Получив их послание через пару недель, я его прочел. Оно получилось замечательным.

Мистер и миссис Дженнингс были белыми, оба в возрасте примерно 75 лет, из небольшой деревни к северо-востоку от Бирмингема. Это были добрые и великодушные люди, активные члены своей местной Объединенной методистской церкви. Они никогда не пропускали воскресные службы и особенно сочувствовали детям, попавшим в беду. Их манера речи была мягкой, на лицах – неизменная улыбка, но всегда чувствовалось, что они совершенно искренни и полны сострадания. Друг к другу они питали чувства столь нежные, что на них приятно было посмотреть; они часто держались за руки и прислонялись друг к другу. Дженнингсы одевались как фермеры; им принадлежали десять акров земли, на которой они выращивали овощи; жили они простой, непритязательной жизнью. Единственный внук, которого супруги помогали растить, совершил самоубийство в подростковом возрасте, и они не переставали скорбеть по нему. Всю свою недолгую жизнь мальчик страдал из-за проблем с психическим здоровьем, но он был умным ребенком, и они откладывали деньги, чтобы оплатить ему обучение в колледже. В своем письме эти добрые люди объяснили, что хотят использовать собранные для своего внука деньги, чтобы помочь Чарли.

Со временем Чарли и супруги Дженнингс начали переписываться, и в итоге настал день, когда Дженнингсы приехали в тюрьму для несовершеннолетних навестить мальчика. Впоследствии они рассказывали мне, что «полюбили его с первого взгляда». Бабушка Чарли умерла через пару месяцев после того, как впервые позвонила мне, а его мать все еще не могла прийти в себя после трагедии с убийством любовника и осуждением сына. Чарли побаивался знакомства с Дженнингсами, поскольку думал, будто не понравится им; но потом, когда они уехали, рассказал мне, как тепло они к нему отнеслись и как это его утешило. Дженнингсы стали его семьей.

В какой-то момент этой истории я попытался предупредить их, что не стоит ждать от Чарли слишком многого после его освобождения:

– Знаете, ему крепко досталось. Я не уверен, что он сумеет потом просто жить так, словно ничего не случилось. Я хочу, чтобы вы понимали: он, возможно, не сможет полностью соответствовать вашим ожиданиям.

Они не желали слушать моих предостережений. Миссис Дженнингс очень редко спорила или скандалила, но я уже усвоил, что она может и поворчать, если скажут что-то такое, с чем она не согласна. Вот как она ответила мне:

– Всем нам крепко досталось, Брайан, всем нам. Я знаю, одним достается больше, чем другим. Но если мы не будем ожидать друг от друга большего, надеяться на лучшее друг для друга и исцеляться от перенесенной нами боли, в таком случае мы бесспорно обречены.

Дженнингсы помогли Чарли получить аттестат зрелости, пока он отбывал наказание, и настояли на финансировании его образования в колледже. Они вместе с матерью Чарли приехали забрать его домой, когда его освободили.