10. Смягчение

Американские тюрьмы стали «складом лишних людей», куда отправляли психически больных. Подпитку массовому тюремному заключению в основном давала неверная политика в отношении наркотиков и избыточно суровые приговоры, но именно интернирование сотен тысяч неимущих и психически больных людей являлось движущей силой, приведшей к достижению рекордных уровней роста населения тюрем. Это создало беспрецедентные проблемы.

Первое мое знакомство с Эйвери Дженкинсом было телефонным. Он позвонил мне сам, но лепетал что-то неразборчивое. Дженкинс не мог объяснить, за что был приговорен, и даже не сумел внятно описать, каких именно действий от меня хочет. Он жаловался на условия своего заключения, а потом какая-нибудь случайная мысль резко уводила его в сторону. Он писал и письма, но в них было так же трудно разобраться, как и в том, что он говорил по телефону, поэтому я решил встретиться с ним лично, чтобы лучше понять, как ему помочь.

Более ста лет обязанности по стационарному уходу за американцами, страдающими серьезными психическими заболеваниями, ложились на плечи то тюрем, то больниц, созданных для лечения людей с психическими заболеваниями. В конце XIX века, встревоженные негуманностью обращения с заключенными, страдающими психическими заболеваниями, Доротея Дикс и преподобный Луис Дуайт провели успешную кампанию за вызволение психически нездоровых людей из тюрем. Число заключенных с серьезными психическими заболеваниями существенно сократилось, в то же время появилось множество общественных и частных лечебных учреждений со специализацией на психическом здоровье, обеспечивавших заботу и уход психиатрическим больным. Вскоре государственные психиатрические больницы открылись повсюду.

К середине ХХ века злоупотребления в психиатрических учреждениях привлекли пристальное внимание, и недобровольное ограничение свободы стало серьезной проблемой. Семьи, образовательная система и суды сбывали тысячи людей в спецучреждения за эксцентричные поступки, совершенные не столько по причине острых психических заболеваний, сколько из сопротивления социальным, культурным или сексуальным нормам. Геи, люди, противившиеся гендерным нормам или уличенные в межрасовых связях, часто лишались свободы, оказываясь в психиатрических учреждениях. Появление антипсихотических лекарственных средств типа торазина явилось многообещающим открытием для многих людей, страдавших определенными острыми расстройствами психики, но этими препаратами излишне охотно пользовались во многих психиатрических клиниках, что приводило к ужасным побочным эффектам и злоупотреблениям. Ужасные истории об агрессивных и насильственных протоколах лечения подтолкнули к началу новой общественной кампании – на сей раз за то, чтобы вызволить людей из тенет психиатрических учреждений.

В 1960-х и 1970-х были приняты законы, сделавшие недобровольное ограничение свободы намного более трудной задачей. Деинституционализация психиатрии стала целью многих штатов. Адвокаты, специализирующиеся в сфере психиатрического здоровья, успешно выиграли ряд дел в Верховном суде, вынудив штаты переводить стационарных пациентов в общественные программы. Постановления суда дали людям с пороками психического развития возможность отказываться от лечения и создали правовую основу, которая сделала насильственное помещение в учреждения закрытого типа намного менее частым явлением. К 1990-м в нескольких штатах уровень деинституционализации достиг более 95 процентов. Это означало, что из каждой сотни пациентов, которые были обитателями государственных больниц до программ деинституционализации, оставались пациентами стационаров менее пяти, когда в 1990-х гг. проводилось соответствующее исследование. В 1995 г. одна койка в психиатрической больнице приходилась на каждые триста американцев; спустя пятьдесят лет осталась одна койка на каждые три тысячи.

Хотя эти реформы были отчаянно необходимы, деинституционализация совпала по времени с распространением политики массового тюремного заключения – расширения уголовного законодательства и суровых приговоров – породив катастрофический результат. «Свободный мир» стал смертельно опасным для деинституционализированных бедняков, страдающих психическими заболеваниями. Неспособность многих инвалидов с низким доходом получать лечение или необходимые лекарственные препараты разительно увеличила вероятность их столкновений с полицией, которые приводили за решетку. Тюремное заключение стало стратегией государства в попытках разрешить кризисы в здравоохранении, созданные употреблением наркотиков и зависимостями. Лавина психически больных людей хлынула в тюрьмы: их сажали за мелкие правонарушения и преступления, связанные с наркотиками, или просто за такое поведение, с которым не было готово мириться общество.

Сегодня свыше 50 процентов заключенных в тюрьмах Соединенных Штатов имеют диагностированные психические заболевания; это в пять раз больше, чем в среднем среди взрослого населения. Почти каждый пятый заключенный страдает каким-либо серьезным психическим заболеванием. При этом число заключенных с серьезными психическими заболеваниями более чем в три раза превышает число психиатрических пациентов в больницах; в некоторых штатах эти цифры разнятся в десять раз. А ведь тюрьма – это ужасное место для человека психически больного или страдающего неврологическим расстройством, поскольку сотрудники тюрем не имеют соответствующей подготовки, позволяющей разбираться в этих заболеваниях.

Например, когда я еще работал в Атланте, наш офис подал иск против печально известной луизианской тюрьмы «Ангола». Тюремная администрация требовала, чтобы заключенные в отдельных камерах просовывали руки сквозь решетку – так на них можно было надеть наручники, прежде чем охранники войдут в камеру – и отказывалась менять эту политику. Заключенные-инвалиды с эпилепсией и припадочными расстройствами иногда нуждались в помощи в те моменты, когда корчились на полу в камерах, а поскольку они не могли просунуть руки сквозь решетку, охранники использовали против них слезоточивый газ или огнетушители, чтобы гарантированно утихомирить их. Такое вмешательство усугубляло проблемы заключенных и иногда приводило к смерти.

В большинстве переполненных тюрем нет возможности обеспечивать психически больным уход и лечение. А это, в свою очередь, делает соблюдение множества правил, определяющих тюремную жизнь, для многих инвалидов невозможным. Другие заключенные эксплуатируют психически больных или агрессивно реагируют на их поведенческие симптомы. Раздраженные сотрудники тюрем часто подвергают их излишним наказаниям, карают одиночным заключением или применяют самые крайние формы ограничения свободы. Многие судьи, прокуроры и адвокаты защиты плохо понимают особые потребности психически больных людей, что ведет к неправомерному осуждению, более длительным тюремным срокам и высокому уровню рецидивизма.

Как-то раз я представлял психически больного мужчину по имени Джордж Дэниел, приговоренного к смерти в Алабаме. Джордж перенес травму мозга в результате автомобильной аварии, случившейся однажды вечером в Хьюстоне, штат Техас. Он потерял сознание и очнулся в уже перевернутой машине на обочине дороги. Он не обратился за медицинской помощью, отправившись вместо этого домой. Подруга Джорджа впоследствии рассказала его родителям, что поначалу он просто казался немного «не в себе». Затем он начал галлюцинировать и демонстрировать все более странное и нелогичное поведение. У него нарушился сон, он жаловался, что слышит голоса, дважды выбегал из дома обнаженным: ему казалось, будто его преследуют осы. Через неделю после аварии Джордж перестал разговаривать связными предложениями. Как раз перед тем как подруга Джорджа вызвала его мать, которая жила в Монтгомери, чтобы она помогла убедить его лечь в больницу, Джордж поздним вечером сел в автобус «Грейхаунд» и уехал настолько далеко, насколько хватило денег в карманах.

Дезориентированный и не способный общаться, он был высажен из автобуса в Хертсборо, штат Алабама, после того как стал доставлять беспокойство другим пассажирам, громко разговаривая с самим собой и отмахиваясь от предметов, которые, как ему казалось, летали вокруг него. Маршрут автобуса проходил через Монтгомери, где жили его родители, но Джордж оставался в салоне, пока его не выкинули на улицу – без денег, в одной футболке и джинсах, босого, в разгар января. Он блуждал по улицам Хертсборо и, наконец, остановился у какого-то дома, постучался, и когда хозяин открыл дверь, Джордж без приглашения вошел внутрь и стал бродить по дому, пока не обнаружил кухонный стол, за который и уселся. Встревоженный хозяин дома позвонил в полицию; полицейские приехали и силой вывели Джорджа на улицу. Тогда он пошел к другому дому, который принадлежал пожилой женщине, где в точности повторил те же действия. Женщина тоже вызвала полицию. Сотрудник, приехавший на вызов, был известен своей агрессивностью. Он силой выволок мужчину на улицу, но Джордж оказал сопротивление, когда полицейский принялся заталкивать его в патрульную машину. Началась борьба, и они упали на землю. Полицейский вытащил табельное оружие, мужчины стали выхватывать друг у друга пистолет, и произошел случайный выстрел. Пуля попала полицейскому в живот. Он умер от огнестрельного ранения.

Джорджа арестовали и обвинили в тяжком убийстве. Во время пребывания в тюрьме округа Расселл у него началось острое психотическое расстройство. Полицейские сообщали, что он отказывался выходить из своей камеры. Его заставали за поеданием собственных фекалий. Мать навестила сына в тюрьме, но он не узнал ее. Он не мог говорить полными предложениями. Два адвоката, назначенные представлять его на суде по делу о тяжком убийстве, переживали главным образом из-за того, что только одному из них заплатят 1000 долларов за время, потраченное на подготовку к суду, – сумму, которую Алабама выплачивала адвокатам, назначаемым на дела о тяжких преступлениях. Они начали сутяжничать, и один из них подал гражданский иск против другого, который мог претендовать на эти деньги. Тем временем судья отослал Джорджа в больницу Брайс в Таскалузе, чтобы он прошел обследование на предмет дееспособности. Эд Сигер, врач, который обследовал Джорджа, каким-то таинственным образом пришел к заключению, что он не является психически больным, а «симулирует» – то есть подделывает симптомы психического заболевания.

Основываясь на этой оценке, судья разрешил дать ход процессу о тяжком убийстве, караемом смертной казнью. Адвокаты Джорджа препирались друг с другом, не представили никаких аргументов защиты и не вызвали никаких свидетелей. Обвинение вызвало Сигера, который уверил присяжных, что Джордж психически совершенно нормален – несмотря на то, что подсудимый постоянно плевал в чашку и издавал громкие кудахчущие звуки на протяжении всего слушания дела. Родственники Джорджа были в отчаянии. До аварии Джордж работал в мебельном магазине в Хьюстоне. Он покинул город, не забрав свой зарплатный чек, который был готов более чем за два дня до его внезапного отъезда. Мать Джорджа, женщина небогатая, которая прекрасно знала, как ценят каждый доллар люди, подобные ее сыну, сочла этот поступок намного более ярким признаком психического заболевания, чем все прочее. Она выдала адвокатам доверенность на получение невостребованного чека – в надежде, что они смогут предъявить его на слушании в суде как подтверждение спутанности сознания Джорджа. Адвокаты, по-прежнему препиравшиеся из-за денег, обналичили чек и забрали деньги себе, в уплату за якобы оказанные услуги, вместо того чтобы использовать его как вещественное доказательство.

Джорджа признали виновным и вынесли ему смертный приговор. К тому времени как наша «Инициатива за равное правосудие» взялась за это дело, он сидел в тюрьме для смертников уже несколько лет, неумолимо приближаясь к казни. В тот момент, когда я встретился с ним, тюремные врачи держали его на психотропных препаратах, которые хотя бы стабилизировали поведение. Было абсолютно ясно, что Джордж психически болен, и я совершенно не удивился, когда мы выяснили, что врач, который обследовал его в больнице Брайса, был обыкновенным мошенником без какой-либо медицинской подготовки. «Доктор Эд Сигер» попросту подделал свои документы. Он никогда не учился в колледже, но обманом убедил администрацию больницы в том, что он – образованный врач с опытом работы в психиатрии. Под этой маской он проработал в больнице восемь лет, проводя экспертизы компетентности людей, обвиненных в преступлениях, прежде чем мошенничество было раскрыто.

Я представлял Джорджа на слушании его дела в федеральном суде. Там представитель штата признал, что Сигер был самозванцем, но не желал признать право Джорджа на новый судебный процесс. В итоге мы добились благоприятного постановления от федерального судьи, который отменил осуждение и приговор. В силу своего психического заболевания Джордж больше никогда не подвергался ни суду, ни преследованию. С тех самых пор он живет в психиатрической лечебнице. Но велика вероятность, что на свете остались сотни людей, осужденных на тюремное заключение после экспертизы «доктора Сигера», чьи приговоры так и не были пересмотрены.

Многие мои клиенты-смертники страдали серьезными психическими расстройствами, но их заболевания не всегда были выявлены до тюремного заключения, поскольку симптомы могли быть эпизодическими и нередко проявлялись только под воздействием стресса. Но письма Эйвери Дженкинса, написанные настолько бисерным почерком, что я не мог читать их без лупы, убедили меня: этот человек болен очень серьезно и уже давно.

Я взял его дело и начал собирать воедино всю историю. Оказалось, он был осужден за возмутительное и жестокое убийство пожилого мужчины. Многочисленные колотые раны, нанесенные жертве, четко указывали на психическое заболевание, но судебный протокол и документы никак не отразили того, что Дженкинс страдал какими-либо расстройствами. И я подумал, что, возможно, смогу узнать больше, встретившись с ним лично.

Зарулив на тюремную парковку, я заметил пикап, который напоминал алтарь в честь Старого Юга: он был весь облеплен воинственными наклейками, деколями с флагом Конфедерации и другими вызывающими беспокойство изображениями. Номерные знаки с флагом Конфедерации на Юге встречаются повсеместно, но некоторые из наклеек на бампер я прежде не видел. Многие были связаны с оружейной тематикой или идентичностью «настоящего южанина». На одной был текст: «Знал бы я, что все вот так вот будет, сам бы собирал этот гребаный хлопок». Несмотря на то что образы конфедератского Юга сопровождали все мое детство и я много лет проработал на Глубоком Юге, эти символы заставили меня содрогнуться.

Меня всегда особенно интересовал в американской истории период после Реконструкции. Моя бабушка – дочь людей, которые были рабами. Она родилась в Вирджинии в 1880-х, после того как федеральные войска были выведены из штата и началась эпоха насилия и террора, главной целью которого было отказывать афроамериканцам в любых политических или социальных правах. Ее отец рассказывал дочери истории о том, как недавно освобожденных чернокожих фактически заново порабощали бывшие офицеры и солдаты армии Конфедерации. Они использовали насилие, устрашение, линчевание и батрачество, чтобы афроамериканцы продолжали оставаться подчиненной и обособленной социальной группой. Родители моей бабушки были глубоко возмущены тем, что обещания свободы и равенства после отмены рабства куда-то испарились, когда белые южные демократы снова вернули себе политическую власть путем насилия.

Террористические группировки вроде Ку-клукс-клана облачались в символы конфедератского Юга, чтобы запугивать и виктимизировать тысячи чернокожих. Ничто не могло терроризировать сельские «черные» поселения сильнее, чем слухи о том, что неподалеку хозяйничает «Клан». На протяжении ста лет любой признак «черного» прогресса на Юге мог спровоцировать «белую» реакцию, которая неизменно снова вызывала к жизни символы Конфедерации и разговоры о сопротивлении. День памяти Конфедерации был объявлен государственным праздником в Алабаме на переломе веков – вскоре после того, как белые переписали конституцию штата, чтобы гарантированно утвердить «белое превосходство». (Этот праздник отмечается и по сей день.) Когда чернокожие ветераны вернулись на Юг после Второй мировой войны, политики-южане сформировали блок «Диксикрат», чтобы сохранить расовую сегрегацию и белое доминирование. Ими руководил страх, что опыт армейской службы может побудить чернокожих ветеранов сомневаться в необходимости и методах расовой сегрегации. В 1950-х и 1960-х гг. движение за гражданские права и новые федеральные законы спровоцировали такое же сопротивление расовому прогрессу и привели к новому всплеску популярности образного ряда, связанного с Конфедерацией. Более того, именно в 1950-х, после того как расовая сегрегация в общественных учебных заведениях была объявлена неконституционной в решении по делу «Браун против Совета по образованию», многие южные штаты вывесили флаги Конфедерации на своих правительственных зданиях. Конфедератские памятники, мемориалы и образность цвели пышным цветом на всем Юге в «эпоху борьбы за гражданские права». Именно в это время день рождения Джефферсона Дэвиса, президента Конфедерации, внесли в Алабаме в календари как праздничный день. Даже сегодня банки, правительственные службы и государственные учреждения закрываются в его честь на выходной.

Я как-то раз выступил на досудебном слушании против исключения афроамериканцев из жюри присяжных. В той конкретной сельской южной общине население было примерно на 27 процентов афроамериканским, но они составляли лишь 10 процентов пула присяжных. После того как я представил эти данные и высказал аргументы о неконституционности исключения из жюри афроамериканцев, судья громко пожаловался:

– Я удовлетворю ваше ходатайство, мистер Стивенсон, но скажу вам честно: я по уши сыт всеми этими разговорами о правах меньшинств. Афроамериканцы, мексиканоамериканцы, азиатоамериканцы, коренные американцы… Когда уже кто-нибудь придет в мой суд и станет защищать права конфедератов-американцев?!

Судья, безусловно, застал меня врасплох. Я хотел спросить, делает ли рождение на Юге или жизнь в Алабаме конфедератом-американцем меня, но вовремя удержался.

Я задержался на тюремном дворе, чтобы получше рассмотреть грузовик. Не смог отказать себе в желании обойти его кругом и прочесть текст провокационных наклеек. После этого я повернул к главному входу тюрьмы, пытаясь снова сосредоточиться, но не получалось: то, в чем я видел символы расового угнетения, не оставило меня равнодушным. Я достаточно часто бывал в этой тюрьме, чтобы перезнакомиться со многими ее сотрудниками, но на сей раз при входе меня встретил мужчина, которого я никогда прежде не видел. Он был белым, одного роста со мной – чуть больше 180 см, мускулистого телосложения. На вид ему было немного за сорок, и волосы он стриг коротко, по-армейски. Он вперил в меня холодный взгляд голубовато-стальных глаз. Я двинулся было к воротам, ведущим к вестибюлю комнаты для свиданий, рассчитывая пройти рутинный личный досмотр обхлопыванием. Он заступил мне дорогу и явно не намеревался пропускать дальше.

– Что это ты делаешь? – прорычал он.

– Я адвокат, приехал на встречу, – ответил я. – Она была запланирована на этой неделе. У сотрудников в офисе начальника тюрьмы есть все бумаги.

Я улыбался и старался разговаривать как можно вежливее, чтобы не усугублять ситуацию.

– Отлично, отлично, но тебя вначале надо обыскать.

Его откровенно враждебное отношение трудно было игнорировать, но я честно постарался это сделать.

– Хорошо. Нужно, чтобы я снял обувь? – Иногда тюремщики «старой закалки» заставляли меня разуваться, прежде чем пропустить внутрь.

– Ты сейчас пойдешь вон в тот туалет и снимешь с себя все, если рассчитываешь попасть в мою тюрьму!

Я был шокирован, но постарался ответить как можно вежливее:

– О нет, сэр. Вы, наверное, что-то путаете. Я – поверенный. Адвокаты не обязаны проходить полный личный досмотр, когда посещают заключенных по юридическим делам.

Вместо того чтобы успокоить, эти слова, похоже, еще больше разозлили его.

– Слышь, не знаю, кем ты себя возомнил, но ты не войдешь в мою тюрьму, если не подчинишься нашему протоколу безопасности! А теперь либо иди в сортир и раздевайся, либо можешь возвращаться туда, откуда приехал.

У меня время от времени случались непростые стычки с охраной при попытке попасть в тюрьму – в основном в маленьких окружных тюрьмах или местах, где я никогда прежде не был; но это просто выходило за всякие рамки.

– Я бывал в этой тюрьме много раз, и ни разу от меня не требовали пройти обыск с раздеванием. Не думаю, что такова обычная процедура, – сказал я чуть более твердым тоном.

– Ну не знаю я, да и знать не хочу, что там делают другие, но это протокол, который использую я!

Я подумывал попытаться найти помощника начальника тюрьмы, но осознал, что это может оказаться нелегким делом. Да и в любом случае вряд ли помощник в моем присутствии станет говорить своему сотруднику, что он неправ. Я проделал ради этой встречи двухчасовой путь, и в следующие три недели у меня было очень напряженное расписание; если бы я не попал в тюрьму сейчас, мне просто не удалось бы этого сделать в ближайшем будущем. Я вошел в туалет и снял одежду. Охранник вошел следом за мной и подверг меня агрессивному – без всякой необходимости – обыску, потом буркнул, что я «чист». Я снова надел костюм и вышел.

– Теперь я хотел бы войти в комнату для свиданий, – заговорил я решительнее, пытаясь вернуть себе некоторое достоинство.

– Тогда тебе придется вернуться и расписаться в журнале.

Он проговорил это спокойно, но явно пытаясь меня спровоцировать. В тюрьме был журнал посещений, который использовался для приезжавших на свидания родственников, но для приходящих адвокатов он не использовался. В книге адвокатов я уже расписался. Расписываться и во втором журнале не было никакого смысла.

– Юристы не обязаны расписываться в этом журнале…

– Если хочешь попасть в мою тюрьму – распишешься. – Кажется, он ухмылялся. Я постарался не взорваться.

Я развернулся, подошел к столу и расписался в журнале. Вернулся к комнате для свиданий и стал ждать. На стеклянной двери был навесной замок, который нужно было отпереть, чтобы я смог войти в помещение для встречи с клиентом. Наконец охранник вытащил ключи. Я стоял молча, надеясь попасть внутрь без дальнейших показательных выступлений. Когда он открыл дверь, я шагнул было вперед, но он ухватил меня за предплечье и остановил. Заговорив со мной, он понизил голос.

– Эй, приятель, ты случайно не видел на парковке для посетителей такой грузовик, весь в наклейках, флагах и с пирамидой для ружей?

Я осторожно ответил:

– Да, я видел этот грузовик.

Он закаменел лицом, прежде чем продолжить:

– Я хочу, чтобы ты знал: это мой грузовик.

Он выпустил мою руку и позволил войти внутрь тюрьмы. Меня распирал гнев на охранника, но еще больше раздражала собственная беспомощность. От этих мыслей меня отвлекла открывшаяся задняя дверь комнаты для свиданий; другой охранник ввел заключенного.

Дженкинс оказался невысоким афроамериканцем с очень коротко стриженными волосами. Он схватил мою ладонь обеими руками и, широко улыбаясь, уселся на стул. Казалось, он был необыкновенно счастлив видеть меня.

– Мистер Дженкинс, мое имя – Брайан Стивенсон. Я тот поверенный, с которым вы разговаривали…

– Ты принес мне шоколадно-молочный коктейль? – торопливо проговорил он.

– Прошу прощения, что вы сказали?

Он продолжал широко ухмыляться:

– Ты принес мне шоколадно-молочный коктейль? Я хочу шоколадно-молочный коктейль.

Долгая поездка, конфедератский грузовик, грубое обращение охранника, а теперь с меня еще и требуют какой-то там молочный коктейль… ну и денек! Я не стал скрывать раздражение.

– Нет, мистер Дженкинс, я не принес вам шоколадно-молочный коктейль. Я – поверенный. Я здесь для того, чтобы помочь с вашим делом и попытаться добиться для вас нового слушания. Понятно? Вот для чего я здесь! А теперь мне нужно задать вам несколько вопросов и попытаться понять, что происходит.

Улыбка сползла с лица мужчины прямо на глазах. Я начал задавать вопросы, и он давал односложные ответы, иногда просто мычал – утвердительно или отрицательно. Я осознал, что он по-прежнему думает о своем коктейле. Стычка с охранником заставила меня забыть о том, насколько нездоровым мог быть этот человек. Я прекратил расспросы и чуть подался вперед.

– Мистер Дженкинс, мне очень жаль! Я не представлял, что вы хотите, чтобы я привез вам шоколадно-молочный коктейль. Если бы я знал, то, безусловно, постарался бы его привезти. Обещаю, когда приеду в следующий раз, если мне позволят привезти вам шоколадно-молочный коктейль, я обязательно это сделаю. Договорились?

После этих слов улыбка вернулась, а настроение Дженкинса улучшилось. Тюремные записи о нем рассказали, что у него часто бывали психотические эпизоды, во время которых он часами кричал. Всю нашу встречу он в основном оставался мил и мягок, но было очевидно, что этот человек болен. Я не мог понять, почему судебные протоколы ни словом не упоминали о его психической болезни, но после дела Джорджа Дэниела меня уже ничто не удивляло. Когда я вернулся в офис, мы начали более глубокое исследование прошлого Дженкинса. То, что обнаружилось, буквально надрывало сердце. Отца мальчика убили до его рождения, а мать умерла от передозировки наркотиков, когда ему был всего год. С двух лет его передавали в разные семьи под опеку. Ужасное время: еще до того, как исполнилось восемь, он успел побывать в девятнадцати разных приемных семьях. С раннего возраста у Дженкинса начали проявляться признаки интеллектуальной отсталости. У него обнаружили когнитивные нарушения, говорившие о каком-то органическом повреждении головного мозга, и поведенческие проблемы, указывавшие на шизофрению и другие серьезные психические недуги.

Когда Эйвери было десять лет, он попал в неблагополучную приемную семью, жесткие правила которой создали в его жизни постоянный хаос. Он органически не мог соблюдать все навязанные ему требования, поэтому его часто запирали в чулане, лишали пищи, подвергали избиениям и другому физическому насилию. Поскольку поведение мальчика не улучшалось, приемная мать решила от него избавиться. Она завела его в лес, привязала к дереву и бросила там. Три дня спустя ребенка в очень плохом состоянии обнаружили охотники. После лечения серьезных проблем со здоровьем, вызванных этим эпизодом, его вернули властям, которые снова передали Эйвери в очередную приемную семью. К тринадцати годам он начал злоупотреблять наркотиками и алкоголем. К пятнадцати его сочли неуправляемым, и он остался без крыши над головой. В период с пятнадцати до двадцати лет Эйвери то и дело попадал в тюрьму. Когда ему было двадцать, во время одного психотического эпизода он забрел в незнакомый дом, уверенный, что его атакуют демоны. В этом доме он жестоко забил ножом до смерти мужчину, которого принял за демона. Назначенные адвокаты не стали изучать историю жизни Дженкинса до суда, он был быстро осужден за убийство и приговорен к смерти.

Тюремная администрация не позволила мне привезти Дженкинсу молочный коктейль. Я пытался объяснить ему это, но в начале каждого моего визита он снова спрашивал, принес ли я ему вожделенный напиток. Я говорил, что не прекращаю попыток: мне приходилось это делать, просто чтобы как-то заставить его сосредоточиться на других темах. Несколько месяцев спустя мы наконец запланировали слушание с предъявлением доказательств его серьезных психических заболеваний – то есть с тем материалом, который должен был быть представлен еще на первом суде. Мы утверждали, что его бывшие адвокаты не сумели оказать клиенту эффективную помощь, когда не стали раскрывать историю жизни Эйвери и не представили его инвалидность как существенный фактор для определения меры уголовной ответственности и приговора.

Приехав в суд, где должно было состояться слушание, – примерно в трех часах езды от тюрьмы, – я спустился в подвальную камеру повидать Эйвери. Пройдя уже привычную процедуру разговора о молочном коктейле, я попытался дать ему понять, что будет происходить во время заседания. У меня были опасения, что встреча с некоторыми свидетелями – людьми, которые имели с ним дело, когда мальчика в детстве передавали в приемные семьи, – может расстроить его. Кроме того, в предстоящих показаниях эксперты должны были в очень откровенных терминах характеризовать его инвалидность и заболевания. Я хотел, чтобы Эйвери понимал, зачем мы это делаем. Он был сговорчив и мягок, как и всегда.

Поднявшись в зал суда, я заметил среди присутствующих охранника, который устроил мне столь «теплый» прием, когда я впервые приехал к Эйвери. После той некрасивой стычки я больше ни разу не видел его. Я расспрашивал об этом человеке другого своего клиента, и тот сказал, что у этого охранника скверная репутация и обычно он работает в ночную смену. Большинство людей в тюрьме старались держаться от него как можно дальше. Должно быть, именно его назначили доставить Эйвери на слушание, и я забеспокоился из-за того, что он мог обходиться с моим клиентом в дороге не лучшим образом; но вроде бы Дженкинс выглядел и вел себя так же, как обычно.

В течение следующих трех дней мы представляли доказательства, касавшиеся прошлого Эйвери. Эксперты, говорившие о его инвалидности, выступили великолепно. В их показаниях не было ни пристрастности, ни тенденциозности; они просто очень убедительно рассказывали, как сочетание органического повреждения мозга, шизофрении и биполярного расстройства привело к острому заболеванию. Они объяснили, что психоз и другие серьезные проблемы психического здоровья Дженкинса могли привести к общественно опасному поведению, но это было проявлением серьезного заболевания, а не отражением его характера. Мы также представили доказательства, касающиеся государственной системы опеки и ущерба, нанесенного ею Эйвери. Несколько приемных родителей, в семьях которых Дженкинс находился в разное время, впоследствии были осуждены за сексуальные преступления и уголовно наказуемые деяния в отношении приемных детей. Мы рассказали о том, как Эйвери перебрасывали из одной неблагополучной ситуации в другую, пока он не стал наркозависимым и бездомным.

Несколько бывших приемных родителей признали, что были очень разочарованы мальчиком, поскольку не имели достаточной подготовки, чтобы справляться с обнаруженными у него серьезными проблемами психического здоровья. Я объяснил судье, что не принять во внимание проблемы психического здоровья Эйвери на предыдущем суде было столь же жестоким поступком, как сказать безногому: «Ты должен взобраться по этой лестнице без посторонней помощи, а если ты этого не сделаешь, то ты просто лентяй». Или, например, заявить слепому: «Ты должен перейти эту автомагистраль без посторонней помощи, а иначе ты просто трус».

Есть сотни способов, которыми мы стараемся облегчить жизнь людям с физической инвалидностью – или как минимум понять их. Если кто-то не признает потребности такого человека во внимательной и сострадательной помощи, это вызывает у нас гнев. Но поскольку психическая инвалидность не так очевидна и не всегда бросается в глаза, мы склонны не замечать потребностей этих людей и скоры на суд и расправу, судя об их недостатках и изъянах. Разумеется, жестокое убийство человека требовало, чтобы штат призвал убийцу к ответственности и защитил общество. Но полностью презреть его инвалидность, определяя, какую меру ответственности ему назначить и какой приговор вынести, было бы несправедливо.

Я вернулся домой, очень довольный прошедшим слушанием; но в действительности слушания после вынесения приговора на уровне штата редко приводили к благоприятным постановлениям. Если и удавалось добиться смягчения приговора, чаще всего это происходило на апелляции. Я не рассчитывал ни на какие чудеса. Примерно через месяц после слушания, еще до того, как было вынесено решение, я решил съездить в тюрьму и повидать Эйвери. Времени на разговор после суда у нас почти не было, и я хотел убедиться, что с ним все в порядке. Бо́льшую часть слушания он провел в приятном расположении духа, но когда вызывали свидетелями некоторых его прежних приемных родителей, было заметно, что он расстраивался. И я думал, что не помешает встретиться и поговорить с ним.

Въехав на тюремную парковку, я снова заметил ненавистный грузовик со всеми его флагами, наклейками и угрожающей оружейной пирамидой. При мысли о том, что предстоит новая встреча с тем охранником, меня охватил страх. И действительно, отметившись в секретариате начальника тюрьмы и направляясь к комнате для свиданий, я увидел, что он идет мне навстречу, и подобрался, готовясь к неприятностям. Но случилось то, чего я никак не мог ожидать.

– Здравствуйте, мистер Стивенсон! Как поживаете? – спросил меня охранник. В его тоне не слышалось ни издевки, ни фальши. Это меня насторожило.

– Ну… спасибо, неплохо. А как вы?

Он смотрел на меня иным взглядом, чем в тот раз; казалось, он искренне готов к нормальному взаимодействию. Я решил ему подыграть.

– Ну что ж, пойду в туалет, чтобы подготовиться к обыску.

– О, мистер Стивенсон, не стоит об этом беспокоиться! – тут же возразил он. – Я знаю, что с вами все в полном порядке.

И тон, и поведение его теперь были совершенно иными.

– Что ж, спасибо, – несколько опешив, проговорил я. – Примите мою благодарность. Тогда я, пожалуй, вернусь и распишусь в книге.

– Мистер Стивенсон, вам не нужно этого делать. Я увидел, что вы должны приехать, и сам вписал ваше имя. Я обо всем позаботился!

Тут до меня дошло, что он явно нервничает.

Эта перемена в отношении вызвала у меня растерянность. Я снова поблагодарил его и пошел к комнате для свиданий. Охранник следовал за мной по пятам. Затем обогнал, чтобы отпереть замок и впустить меня внутрь. Когда я сделал шаг к двери, намереваясь пройти мимо него, он внезапно придержал меня за плечо.

– Послушайте, э-э… я хотел бы кое-что вам сказать.

Я все еще не мог понять, чего от него ждать.

Пока я был в этих приемных семьях, во мне накопилось столько гнева, что меня прям подмывало кому-нибудь сделать больно – просто потому, что я злился.

– Знаете, я ведь возил старину Эйвери в суд на слушание и был там вместе с вами все эти три дня, – запинаясь заговорил он, – и я… э-э… ну, я хочу, чтоб вы знали: я внимательно слушал. – Он убрал руку с моего плеча. Его взгляд был устремлен мимо меня, словно он вглядывался во что-то за моей спиной. – Знаете, я… э-э, ну, я одобряю все то, что вы делаете, чесслово! Мне было трудно сидеть там, в суде, и слышать все то, о чем вы говорили. Знаете, я ведь вырос в приемной семье. Я тоже вырос в приемной семье. – Его лицо смягчилось. – Господи, я и не думал, что кому-то на свете живется так же скверно, как мне! Меня гоняли туда-сюда, из семьи в семью, словно я никому нигде не был нужен. Мне очень здорово досталось. Но то, что вы говорили об Эйвери, заставило меня понять: есть и другие люди, которым приходилось так же скверно, как мне. Наверное, даже хуже… В смысле, когда я сидел в том суде, мне много чего вспомнилось.

Он сунул руку в карман, вытащил платок и стал утирать пот, выступивший на лбу. Я впервые обратил внимание, что у него на предплечье вытатуирован флаг Конфедерации.

– Знаете, – снова заговорил он, – пожалуй, я пытаюсь сказать, что, по-моему, то, что вы делаете – это очень здорово. Пока я был в этих приемных семьях, во мне накопилось столько гнева, что меня прям подмывало кому-нибудь сделать больно – просто потому, что я злился. Я кое-как дотянул до восемнадцати, пошел в армию – и, знаете, дальше все было нормально. Но там, в суде, нахлынули воспоминания, и, мне кажется, я понял, что этот гнев до сих пор никуда не делся.

Я улыбнулся ему. Он продолжил:

– Тот эксперт, врач, которого вы вызвали, сказал, что иногда вред, который был нанесен детям в этих неблагополучных семьях, нельзя исправить. И это меня обеспокоило. Как думаете, это правда?

– О, я думаю, что у нас всегда есть возможность стать лучше, – заверил я его. – Те скверные вещи, что с нами случаются, не определяют нас. Просто иногда важно, чтобы люди понимали, откуда в нас что берется.

Мы оба говорили тихо, чуть ли не шепотом. Мимо прошел другой охранник, уставившись на нас во все глаза. Я продолжил:

– Знаете, я очень благодарен за то, что вы только что мне сказали – и за то, что вы сказали это мне. Это много для меня значит, честное слово. Иногда я забываю, что всем нам в тот или иной момент необходимо смягчаться.

Он глянул на меня и улыбнулся.

– Вы там, в суде, все твердили про это самое смягчение. А я себе говорю: «Да что с ним, черт возьми, такое? Чего это он все время твердит – смягчение да смягчение?» Вернувшись домой, даже нашел это слово в словаре. Поначалу я не понимал, что вы имеете в виду, но теперь понял.

Я рассмеялся.

– Знаете, порой в суде меня так заносит, что и я сам не понимаю, что говорю!

– Ну вы творите добро, настоящее добро – вот как я думаю.

Он пристально посмотрел мне в глаза, потом протянул руку. Мы обменялись рукопожатием, и я снова шагнул к двери. Я уже почти был внутри, когда он снова ухватил меня за руку.

– Ой, погодите! Я должен еще кое-что вам сказать… Слушайте, я сделал кое-что такое, чего, наверное, мне не полагалось делать, но я хочу, чтобы вы об этом знали. В тот последний день на обратном пути сюда после суда… ну я же знаю, какой он, Эйвери, вы сами понимаете… Ну, в общем, я просто хочу, чтоб вы знали: на обратном пути я съехал с федерального шоссе. И… ну, я отвел его в кафе «Венди» и купил ему шоколадный коктейль, вот.

Я уставился на него во все глаза, и он тихо хмыкнул. А потом закрыл за мной дверь. Я был настолько ошарашен его словами, что даже не услышал, как другой охранник привел в комнату Дженкинса. Когда до меня дошло, что Эйвери уже здесь, я повернулся и поздоровался с ним. После приветствия он ничего не сказал, и это меня встревожило.

– С вами все в порядке?

– Да, сэр, со мной все в порядке. А вы-то сами как, в порядке? – спросил он в ответ.

– Да, Эйвери, лучше не бывает.

Я все ждал, когда же начнется наш привычный ритуал. Поскольку он и теперь ничего не сказал, я решил, что должен отыграть свою роль.

– Слушайте, Эйвери, я пытался привезти вам шоколадный коктейль, но мне не…

Эйвери перебил меня.

– О, меня уже угостили шоколадным коктейлем! Теперь у меня все в порядке.

Когда я заговорил с ним о слушании, он широко улыбался. Мы проговорили около часа, а потом настало время моей встречи с другим клиентом. Эйвери больше ни разу не задал мне вопроса о шоколадном коктейле. Мы добились для него нового слушания, а в итоге – освобождения из тюрьмы для смертников и перевода в медицинское учреждение, где он смог получать психиатрическое лечение. Того охранника я больше ни разу не видел; кто-то сказал мне, что он уволился вскоре после нашей с ним последней встречи.