Платон противостоял Гомеру. Величайший философ не признавал заслуг величайшего поэта, как будто соревнуясь с ним за первенство в истории. И одновременно демонстрируя огромную зависимость от текстов Гомера, которые были важнее, чем те сюжеты, современником или очевидцем которых был сам Платон. Игнорировать красоту и жизненную правду Гомера Платон не может. Но не может совместить то и другое с надмирной красотой идей, с помощью которых мечтает выстроить жизнь людей. Божественная красота сталкивается с земной.

Платон не находит места для Гомера в своем идеальном государстве. Государство Платона должно быть божественно идеальным. Поэтому неидеальные боги Гомера, как и неидеальные герои в качестве образцов, Платону явно не подходят.

Боги Гомера совершенно не вписываются в понятие об их идеальном статусе. Идеал должен быть неизменен и невозмутим — таким, каковым представляет богов древнегреческая скульптура. Боги не могут переживать какие-то чувства в силу их идеальности. Они не могут, как морской бог Протей, менять лики. Если продолжить эту мысль Платона, то боги не могут быть разными — все это один и тот же бог, который хладнокровно наблюдает за людьми в силу каких-то своих задач. Само деление богов на первостепенных и второстепенных для Платона может выглядеть только как абсурд. Также боги не могут трепетать перед Аидом, потому как идеал не может быть поругаем. И уж точно боги не могут ссориться и драться, поскольку тогда они неидеальны — у каждого своя «правда». В целом концепция Платона — простота против пестроты.

Земные дела, изображенные у Гомера, не вызывают нареканий от Платона. Но украшения божественными сюжетами — предмет жесточайшей критики. Если предположить, что все эти украшения — поздние добавки (самого Гомера или рапсодов), то Платон спорит не с Гомером-летописцем, а с литературными излишествами, которые, действительно, ничего не прибавляют к историческому сюжету и его этнографическим деталям. Мифологический пласт существует отдельно, и к нему у Платона большие претензии. Гомеровские боги слишком очеловечены.

Зевс, принимающий решения, зачерпывая из стоящих у его ног сосудов то добро, то зло — нечто совершенно неприемлемое для классических греков, которые позволяли сомнение во всеблагости богов только в древних текстах, но никак не от своих современников. Но именно из того, что боги могут нести зло, логично следует, что они умолимы — их можно задобрить и каким-то образом принудить не посылать людям бедствия. Если бы это было не так, то мольбы вообще теряли бы смысл, и воля богов была бы ничтожна перед судьбой. Но ведь именно таков один из мифологических пластов: боги ничего не могут поделать против судьбы. Ахиллу предсказано, что он погибнет, и он погибает — помимо воли своей божественной матери и благосклонности к ней верховного бога Зевса. Судьба выше богов, поэтому боги Гомера имеют человеческие характеры.

Признаем, что боги Гомера слишком жизненны для научного познания мира, к которому пришли греческие философы. Если архаика была полна фантастическими существами (вроде тех, с которыми сталкивался «Одиссей» в своих сказочных похождениях), то классика — это уже даже не антропоморфные боги, а абстрактные сущности в человеческой оболочке. Абстракции недвижны, и поэтому дают возможность оперировать ими без опасения, что они начнут менять свои свойства. Гомеровские боги не таковы: они изменчивы, капризны, вздорны, трусливы, гневливы, драчливы. Может быть, один лишь Аполлон остается во всех ситуациях невозмутимым — не вступает в дрязги и не дает себя унизить, вовремя отступая перед неотвратимой ситуацией.

Платон считает, что Гомер унижает богов, потому что не понимает сущности божественного. И тем самым дает людям ложные представления о богах — настолько ложные, что развращает юношество. Тем самым Платон повторяет обвинение против Сократа, который принципом неизменности и всеблагости богов фактически уничтожал всю мифологию. Домысленное до конца рассуждение о богах превращалось в их ниспровержение — отрицание всех божественных сюжетов, известных грекам и признанных священными.

У Гомера боги зачастую ведут себя недостойно — не так, как предписывают нормы поведения классических греков. Жестоко усмиряет свою жену Геру Зевс, вышвырнут с Олимпа Гефест, прелюбодействуют Арес и Афродита — все это образы недостойные. Независимо от того, понимаются ли эти сюжеты буквально или аллегорически. Битва богов уж точно выглядит постыдно — она похожа на кухонную свару. И в этом боги Гомера оказываются все-таки иными, чем герои Платона. Боги почему-то не проявляют воинской доблести, хотя и слывут воителями и носят соответствующие атрибуты.

С точки зрения Платона, боги Гомера слишком чувствительны. Они постоянно смеются или стенают (даже Зевс — по поводу смерти Гектора и Сарпедона). Они склонны к обману и клятвопреступлению: подталкивают Пандара пустить стрелу и нарушить клятвенные обязательства троянцев, и даже Зевс не гнушается послать Агамемнону обманный сон. Получается, что боги «Илиады» и «Одиссеи» скорее обслуживают неотвратимое действие судьбы, лишь выбирая, когда и как эта судьба свершится. Зевс взвешивает на весах судьбы исход поединка героев, но он не может на него повлиять. При этом герои тоже определяют, когда и как испытать неизвестную им (или уже определенную пророчеством) судьбу. При этом герои доблестны, и тем выше богов. Боги Гомера забавляются, а герои Гомера — живут.

Понимание загробной жизни у Гомера образно, у Платона — концептуально. Они противоположны, потому что у Гомера посмертное существование — это продолжение жизни, но в особом состоянии, чем-то напоминающем образы сновидений. Душа здесь — только немощный и бесплотный субъект, который можно ненадолго заставить отвечать на вопросы. У Платона душа — это идеальная часть человека, его сущность, отделенная от тела, а вовсе не облако дыма или зыбкое видение.

Греки знали только Аид, но искали в нем какое-то идеальное существование — то есть, рай. У Гомера мифологическое раздвоение героев — они одновременно могут быть в Аиде и на Олимпе, в Аиде и на Островах блаженных. Платону нужна определенность. На Олимп души умерших людей никак попасть не могут, ибо они — не боги. Острова блаженных — для героев прошлого. А для обычных людей надо найти приемлемое посмертное существование именно в Аиде. Поэтому Платон предлагает не порицать Аид, а хвалить его, ибо в порицаниях поэты «не правы, да и не полезно это для будущих воинов», которым надлежит с радостью идти на смертный бой за родину. Поэтому все ужасающие образы Аида Платон просто предлагает вычеркнуть. Но при этом он вычеркивает и естественный страх смерти, который должен преодолеть в себе воин. То, что исключено из поэзии на словах, оказывается частью человеческого существа. Поэтому Платон не прав, избегая жизни, а Гомер — не прав только в том, что загробная жизнь у него очень мрачна. Хотя для живущих это практически незаметно. Гомеровская поэзия для них лишь добавляет счастья: слава богам, что мы еще живы!

Поэт и философ по-разному ищут и находят концепцию Рая. У Гомера он все еще на земле, и живущие вкушают все радости, доступные богам. Лишь после смерти, теряя память и восприятие, они лишаются этой радости. При этом смерти бояться бессмысленно, потому что боги и судьба решают за человека, когда прекратится его жизнь. А само вкушение жизни предполагает сравнивание с богами в доблести и мудрости.

У Платона сама загробная жизнь должна быть привлекательной, ибо времена героев давно прошли, и окружающая действительность — это сплошные бедствия и страдания. Обстановка свидетельствует о том, что наслаждение и блаженство будет скорее посмертным, а в жизни можно лишь упиваться поэтическими картинами Гомера и других творцов, которые повествуют о «золотом веке» богоподобных героев и царей.

Герои, по представлениям Платона, должны напоминать богов. А потому им должен быть чужд страх перед судьбой, а также перед ее самым ужасным воплощением — Аидом. Но у Гомера и боги трепещут перед Аидом, и Ахилл в своих размышлениях предпочитает отказаться от царствования над мертвыми в пользу жизни даже в роли батрака у самого бедного земледельца. Но если смерть неизбежна, герой принимает свою судьбу, совершая подвиги. И в этих подвигах уподобляется богам, оставаясь человеком. Напротив, у Платона герои должны лишиться признаков обычных людей и стать воплощенной, но холодной идеей доблести и достоинства.

Платон считает совершенно неприемлемыми как брань между богами, так и между героями. Склока между Ахиллом и Агамемноном, с которой начинается известный нам текст «Илиады», дискредитирует героев. Ахилл не может быть столь истеричным, как он предстает в сцене, выражающей его переживания от смерти Патрокла. Если Ахилл — богоподобный герой, он не должен осквернять труп Гектора, требовать за него выкуп, убивать пленных перед жертвенным костром Патрокла, а тем более — противоречить речным богам и даже угрожать Аполлону. Ахилл оказывается для Платона самым негодным героическим персонажем.

У Гомера все персонажи — великие, прекрасные и богоподобные. Даже Автолик, которого считают дедом Одиссея по матери, «великий клятвопреступник и вор». Этими качествами наделил его Гермес. Значит, они божественны! Что предосудительно для обычного человека, может быть божественным у героя. Платона это не устраивает. Божественное и человеческое для него должны быть соединены в общей концепции бытия. Иначе нет никаких нравственных норм. Автолик превосходит других «вороватостью и заклинаньями», но это вовсе не делает его справедливым, даже если все это он применяет во вред врагам и на пользу друзьям. Именно к этой мысли подводит Сократ в беседе с Полемахом.

«Государство» Платона все пронизано отрицанием Гомера — рассуждениями о неполезности тех или иных его строк, непристойности выведенных Гомером образов, которые должны воспитывать благопристойность и благонравие, но почему-то не воспитывают. Видимо, Платону не были бы больше по душе сухие назидательные сочинения, но и излишняя живость характеров Гомера его тоже не устраивает. План Платона состоит в том, чтобы очистить образы героев, переписав всю мифологию и все неподобающие поступки отнести на счет других людей — не героев, а каких-то посторонних или дурных персонажей.

Платон, отрицая Гомера как нравоучителя, ставит его выше всех как поэта и родоначальника трагедии: Гомер — «первый наставник и вождь всех этих великолепных трагедийных поэтов». Но если следовать задачам познания, политики, философии, то придется Гомера противопоставить более высокому, сверхчеловеческому, ибо «нельзя ценить человека больше, чем истину».

Гомер и следующие за ним трагики сильны созданными им впечатлениями, но в жизни они, как полагает Платон, бесполезны, а то и вредны. Они ничего не создали, не придумали полезного, не писали законы и не руководили войсками. Платон совершенно не замечает, что не создавший никакого «образа жизни», Гомер создал целую эпоху, в которой только и мог родиться Платон. Он укоряет Гомера за отсутствие проявлений мудрости и навыков в полезном искусстве. Но все мудрости Платона и все полезные искусства почему-то опираются на образы Гомера.

В целом, отметив эволюцию представлений о божественном от Гомера до Платона, мы можем увидеть целостную картину. У Гомера уже почти не осталось страха перед хтоническими образами глухой древности, связанными скорее с преданиями материковых племен, живущих в лесистых горах (в отличие от жизнерадостных жителей побережья — минойцев). Боги Гомера антропоморфны и умолимы — отчасти и иногда человек может подчинить их своей воле. Хтонические сюжеты «Одиссеи» выглядят скорее занимательными сказками. Последующее рапсодическое украшение — это сопряженные с молитвами и заклинаниями сюжеты, которые также носят занимательный характер. И это больше всего раздражает Платона, который жил в период, когда живое религиозное чувство уже уступило место философским доктринам и религиозному доктринерству. Платоновские боги уже неумолимы. Но одновременно и безжизненны. В них верят, потому что так положено. И они теряют своеобразие вместе с антропоморфными характерами. Все это способствует созданию совершенных культурных и научных произведений, но одновременно способствует закату цивилизации: культура становится все великолепнее, законы совершеннее, но дух народа деградирует, религия формализуется и государство приходит в упадок.

Платонизм — это уже движение к единобожию, к пониманию Творца, к тому, чтобы всех богов понять лишь как небесные силы, как посредников между Богом и людьми. В «Пире» логически доказывается, что Эрот — не бог, а посредник. Аналогичным образом Платон мог бы построить рассуждения и по поводу других богов.

Низвергая Гомера, Платон все же остается его поклонником: «…если ты… встретишься с хвалителями Гомера, которые говорят, что этот поэт воспитал Элладу и, ввиду благоустроения и развития человеческих дел, стоит того, чтобы, перечитывая его стихотворения, изучать их на память и по тем правилам строить всю свою жизнь, то ты люби их и приветствуй как людей наилучших, какими только они могут быть, и соглашайся, что Гомер — поэт величайший и первый из трагиков…».

Что же дает нам заочный спор Платона с Гомером при реконструкции Троянской войны? Прежде всего — понимание, насколько далека эпоха Платона от эпохи Гомера. При идентичных именах богов мы видим совершенно разные религиозные концепции. Предания, изложенные в эпосе, отзываются в душах античных греков, но официальная религиозность куда более сурова и догматична. Философская линия Платона следует за государственной политикой и требует еще большей формализации религиозности — сближения ее с научным формализмом.