Хотя Париса считают второстепенным героем «Илиады», он создает главный повод Троянской войны — похищение Елены. А также убивает главного героя «Илиады» (в афинской версии) — Ахилла. Он вступает в поединок с одним из главных героев — Менелаем, ранит одного из самых деятельных ахейских героев — Диомеда, а также Махаона и Еврипила. Кроме того, по оракулу война не могла закончиться, пока Парис не погибнет. Без Париса нет «Илиады». Но в Троянской войне его роль скорее эпизодична. Он лишь после гибели Гектора выдвигается в лидеры троянского войска, но о какой-либо существенной его роли нам неизвестно — эта тема в эпическом цикле не сохранилась.

Парис — персонаж не только «Илиады», но и сюжетно более ранних «Киприй», где описывается так называемый «суд Париса», затеянный богинями в весьма странном соревновании, которое должно выявить наипрекраснейшую. Хотя божественная красота не может быть более или менее прекрасной: она уже обладает высшей степенью красоты. Почему юному пастуху Парису вдруг предание назначает решить, какая из богинь прекраснее? Это предание — просто красивая сказка, сопровождающая сюжет с похищением Елены. Иначе объяснить вдруг вспыхнувшую любовь между нею и Парисом греки, видимо, не могли. Именно поэтому сказка стала простонародным дополнением к летописному сюжету — чтобы объяснить божественными причинами вполне человеческие чувства и поступки.

Принято считать, что «суд Париса» — это отражение традиций греков, которые знали праздники Каллистеи с выбором прекраснейшей. Такие праздники известны на Лесбосе и в Эолии. Но они — периферийно сохранившиеся более ранние традиции, забытые после «темных веков» и связанные с Троянской войной. Как, впрочем, и похищение невест. Скорее всего, «суд Париса» — некое сказочное обобщение древнего обычая, который во времена собирания текста Илиады уже отсутствовал и сохранился лишь в преданиях и на периферии греческой цивилизации.

В «Илиаде» нет ни тени тех характеристик, которые Парису навязывает последующая традиция. Даже в классической греческой вазописи на «суде» Парис зачастую выступает уже зрелым бородатым мужчиной. Лишь позднее Парису стали приписывать какую-то изнеженность и даже трусливость. Это совершенно не вяжется с боевыми эпизодами «Илиады» и характеристикой, которую Парису дает Гектор. Сказочный сюжет «суда» сделал из Париса пасторальную фигуру, которая которая в последующие эпохи воспринимается как изначально существовавшая. Если же следовать Гомеру, то Парис — один из самых умелых и мужественных воинов Трои, обладающий древним искусством стрельбы из лука, которое, напомним, свойственно Гераклу и Одиссею, а также второстепенным героям Троянской войны — Пандару, Тевкру и Филоктету.

В Троянской войне совместились две этические нормы в отношении к оружию — более древняя и более современная. Лук стал оружием распространенным и использовался легкой пехотой, а потому считался недостойным вождей и героев, которые сражались с противником с расстояние броска копья или удара мечом. В то же время, более древняя традиция, отражена в вооружении божественных лучников — Аполлона и Артемиды, а также главного героя греческой мифологии — Геракла. Поэтому уничижительные характеристики Париса — это след враждебности ахейцев, а также троянских недоброжелателей лучника-Париса. Этот негатив отражен в посттроянских временах — в довольно смутных сообщениях Страбона и Плутарха о войне за Лелантскую равнину на о. Эвбея, которую относят к VII–VI вв. до н. э. и связывают со столкновением двух коалиций греческих государств. В этой войне, как считается, стороны конфликта договорились решать спорные вопросы без использования лука и вообще метательного оружия — только копьем и мечом.

Неприязнь к Парису возникла не потому что он похитил Елену, а потому что это похищение стало поводом для изнурительной войны. Геродот весьма скептически оценивал такой повод, полагая, что это разве что предлог. Само же похищение невест и даже цариц не было предосудительным, и Елена была похищена не впервые: Тесея, прославленного в мифологии, за ее похищение, никто не осуждал. Собственно, Менелай, явившийся с ахейским войском за Еленой, фактически намеревался силой отнять ее у Париса, за которым она была замужем уже более 10 лет.

В фигуре Париса мы видим отдельно существующие исторический, эпический и мифологический пласты. Причем, исторический — наидревнейший, мифологический — наипозднейший. Но «аналитики» стремятся разрушить именно историчность Париса, привлекая для этого очень смутные источники, пользуясь их смутностью по собственному произволу.

Прежде всего, Париса «ловят» за его прозвище — Александр, которое употребляется Гомером гораздо чаще, чем собственное имя. Вместо того, чтобы подумать, почему это так, «аналитики» провозглашают имя «Парис» «более поздним» — раз уж оно реже употребляется. И таким образом Парис становится собирательным персонажем, а не реальным. Используется также довольно примитивное размышление: у Гомера имя «Парис» используется редко, у более поздних античных авторов — примерно в равной мере, как и имя Александр, а за пределами античности прозвище Александр практически не встречается. Из этой тенденции делается вывод, что до Гомера имя «Парис» вообще не существовало, а был только «Александр».

Конечно, такой оборот мысли совершенно не основателен. Александр — это прозвище, которое Парис получил за подвиг в юном возрасте — «отражатель мужей» (или «спаситель от мужей» — разбойников). И это прозвище его характеризовало гораздо ярче, чем имя. Имя было прославлено от прозвища, поэтому позднее и стало употребляться чаще. Притом что прозвище могло становиться все более популярным, Париса приходилось называть по имени.

Еще одним методом отделения прозвища Александр от имени Парис является попытка приписать большую древность тем словам, которые снабжаются устойчивыми эпитетами. Если Александр имеет эпитеты почти в половине употреблений в «Илиаде», то Парис вообще не имеет эпитетов. Разумеется, из неверной посылки тут же следует, что это вообще разные люди, которые жили в разные эпохи. Хотя куда проще заметить, что прозвище не является уникальным, и именно поэтому требует эпитета, а имя «Парис» — уникально и безошибочно определяет героя, а потому эпитета не требует. По той же причине и другие имена героев, которые редко встречаются, редко снабжаются эпитетами — Эней, Патрокл, а также практически все второстепенные герои «Илиады», которым не требуется точного соотнесения имени с персонажем.

Следующая попытка посягательства на Париса состоит в том, что его имя объявляется «негреческим». А прозвище «Александр» — вполне греческое. Но ведь не только имя Парис, но и все имена Троянского цикла в классической Греции не употреблялись вне эпоса. Это было бы святотатством — назвать кого-то именем героя. Одни имена героев Троянской войны могут иметь какие-то признаки этимологии, другие ее утратили еще в древние времена. Но почему-то Париса надо сделать непременно происходящим не из Трои — выдуманным персонажем, коль скоро его имя не расшифровывается греческими корнями.

Корни имени Парис находят в санскрите («парос», санскр. — лучший), во фракийском языке («порис» — юноша), да и в греческом («порис» — звереныш, детеныш). Попытки делать из этого какие-то глубокомысленные выводы — заведомо порочны. Потому что тогда в современной России живут сплошные наследники греческой знати — подавляющее большинство имен заимствовано у греков.

С нашей точки зрения, этимология имени Парис — та же, что и у Перс, Персей, парсы, персы. От тех же корней — название о. Парос — Πάρος (Киклады) и колонии Парион (север Троады), основанной жителями острова. Возможно, кельтское племя паризиев, от имени которых образовано название Парижа, также имеет отношение к тем же корням.

Если следовать доходящей до абсудрда «аналитике», то Парис включен в «Илиаду» только для того, чтобы найти эпоним для Париона. Но вот странность: этруски полагали все-таки, что Александр и Парис — два разных человека! Поэтому воина Александра рисовали на погребальных урнах, а пастушка Париса — в сцене «суда» на медных зеркалах. Получается, что этруски не поверили эпосу, который в их времена был уже совершенно каноническим. Осталось и нам вспомнить, что Александр — отвратитель от разбойников, а вовсе не обязательно Парис. То есть, изображение обобщенного «Александра» — это оберег против разбойников. И надпись «Александр» в данном случае вовсе не имеет в виду Париса. Ну а на зеркалах с тремя грациями вполне можно было изображать того самого пастушка-Париса, который только своими именем как-то соотносился с Троянской войной, а в сказке становился дамским угодником.

Еще один плацдарм для атаки на Париса — хеттские таблички, где в троянские времена поминался Алаксандус. Это был договор между хеттским царем Муваталисом и царем города Вилуса Алаксандусом. Чтобы отождествить Алаксандуса с Александрусом-Парисом, быстро была придумана версия, что Илион и Вилуса — это одно и то же. Обращение «Вилиос» в «Илиос», а «Илиос» в «Илион» — простейшие операции для того, чтобы подгонку под ответ считать научной. И не беда, что в договоре вассальная зависимость Вилусы была обозначена вполне отчетливо, а в Илионе не найдено никаких признаков хеттского присутствия! Не беда даже, что вместо царственных предков Париса — Приама и Лаомедона — вдруг появляется некий Куккинис, а Алаксандус был вовсе не юным пастухом, который, как и другие дети Приама, пас скот на отрогах Иды, а политическим изгоем, которому Муваталис помог вернуть трон. Эти несоответствия легко отбрасывались «аналитиками». В особенности под предлогом, что клятва богом Апалиунасом с очевидностью относится к Аполлону.

Смехотворность этих умственных упражнений просто поражает. Вилусы нигде не найдено, а бог Аполлон имеет малоазиатское происхождение и вовсе не обязательно должен быть привязанным к одному лишь Илиону. Александр — прозвище, которым мог обладать не только Парис, но и царь неизвестной нам Вилусы, которая направляла своих воинов хеттам для ведения войн с Египтом. Илион-Троада тоже мог иметь обязательства перед хеттами, но о таковых свидетельств мы не имеем.

Да, в битве при Кадеше зафиксировано присутствие на стороне хеттов племени «дрдн» (в египетских надписях), и можно считать, что это дарданцы, но здесь нет никакого присутствия ни Илиона, ни троянцев, ни Париса.

Отделенный от событий Троянской войны почти двумя тысячами лет, Стефан Византийский в лексиконе «Этника» передал неизвестно откуда взявшуюся легенду о том, что Парис с Еленой по пути в Трою оказались в карийском городе Самилии, где их принимал царь Мотил. Конечно же, у «аналитиков» готово объяснение, что Мотил (он же Мотул) — это Муваталис. Что от Карии до ядра Хеттской империи — сотни километров, почему-то не смущает «аналитиков».

В том же духе происходит сопоставление предшественника Алаксандуса Куккуниса с Кикном — троянским воином, о котором в «Илиаде» нет ни слова, а в других источниках сведения о нем разнообразны и противоречивы. Страбон считает, что Кикн был фракийцем, Диодор Сицилийский объявляет его царем Колона в Троаде, Гигин видит его среди участников погребальных игр над кенотафом Париса, Квинт Смирнский полагает, что Кикн убил Протесилая (в другой версии его убил Гектор, в третьей — что он пережил Троянскую войну, и так далее). Овидий видит Кикна в схватке с Ахиллом, от руки которого он погибает (что противоречит версии об участии Кикна в погребальных играх по Парису). Таким образом, в этом персонаже соединено множество «Кикнов» — это имя часто встречается в греческой мифологии, и все противоречия связаны как со смутностью сведений, так и с различием судеб носителей этого имени. Один из Кикнов и Куккунис могут быть одним и тем же лицом, но никаких оснований для такого вывода просто не существует.

Лишение Париса историчности исходит из того, что Гомер жил и творил в IX–VIII вв. до н. э. Тогда всё, что считается его произведениями — только литература, созданная по мотивам превратившихся в предания смутных пересказов искусственно соединенных разнородных событий. Тогда Парис, как и другие персонажи «Илиады», — просто плод воображения. А реальность — это Вилуса, Киккунис, Алаксандус, которые зафиксированы в официальном документе. Правда, происходящем из совсем других мест. Если же полагать, что Гомер создавал свои поэмы со слов современников Троянской войны (как и другие авторы эпического цикла), то возникает другая картина — исторические личности, описанные «с натуры» живые участники самой отдаленной от нас истории европейских народов, которую мы можем знать. А хеттские документы свидетельствуют о других персонажах примерно того же периода. Либо мы хотим знать историю, и тогда верим Гомеру, либо мы отрекаемся от Гомера вместе с этой историей.

Гомер адаптировал события Троянской войны к VIII веку до н. э. или переписчики того времени и последующих веков адаптировали древний язык Гомера к своему времени? Мы останавливаемся на втором, поскольку первое разрушает гораздо больше исторических событий, чем может объяснить.