20.

И мы делаем так, как решили. Перечисляем деньги «Машец» – с которой вдруг начинают твориться странные вещи. Это, впрочем, происходит не сразу.

Вначале случается вот что: фильтры – а разлетаются они у нас мгновенно – начинают течь. В разных местах и по разным причинам. Текут они один за другим – и заливают квартиры наших весьма респектабельных клиентов и их весьма респектабельных соседей, проживающих ниже этажами. Я тут же понимаю, что канадцы поставили нам брак. А почему, собственно, не поставить брак в Россию, которой продают дерьмо со всего света, тем более, что юридических отношений с нами нет – чуть что, все претензии к «Машец». Та присылает нам по факсу чертеж – фильтр в разрезе, с просьбой пометить места протечек – для чего и для кого? На всякий пожарный я отбираю у клиентов заявления со ссылками на статьи Закона о правах потребителей, каждая бракованная запчасть, с трещинами, свищами, закладывается в отдельный пакет и пломбируется. Главное, чтобы всё было сделано по форме.

Наш поставщик, R-Can – в сущности, отверточное производство. Картриджи они закупают у американцев, мы понятия не имеем, где – поскольку Иришка, вместо того, чтобы дать мне возможность закрутить их в соглашения, велела удалить со всех частей и компонентов фабричные клейма – и теперь пойди докажи, что это произведено R-Can. Кроме того, у нас заводится один установщик-изобретатель по фамилии Земсков, который вкручивает нам сутками, что мы неправильно устанавливали фильтры – вода должна была идти наоборот. Оказывается – это было до меня – какие-то идиоты под руководством нашего Юры неверно перевели нашу скверно отпечатанную инструкцию. Далее, оказывается, что адреса R-Can у нас нет – и писать можно на деревню деду. И, наконец, – это выясняется позже – наши картриджи вообще не идут к нашим фильтрам. Картриджи просто не оттуда, зато они дешевле. Дешевые картриджи отыскала «Машец». Мы, знаете ли, прямо-таки достали фабрику – достала «Машец», – чтобы фабрика ставила именно такие. Что канадцы и делают. Картриджи становятся криво, болтаются в стаканах, они на несколько миллиметров больше по размеру, чем положено. Естественно, в стаканах протечки.

Естественно, маленький менеджер всё это узнает последним. Обманутый муж. Поскольку Иришка, у которой покаянная истерика, умоляет Леру на коленях всё это не говорить мне. Она, несомненно, знает, что я считаю ее законченной идиоткой, но идиотизм всё же подразумевает некий конечный предел, Иришкин идиотизм беспределен, как необозримы просторы Вселенной.

Не знающий до поры до времени всех пикантных подробностей, я урезониваю клиентов и наших представителей, – но поставьте себя на их место, продайте за восемьсот долларов знакомым людям устройство, обошедшееся дополнительно в пару квартирных ремонтов: им и соседям снизу. Представители боятся продавать наш сногсшибательный фильтр – и абсолютно правы. Вот когда я перекрестился, что не занял пятидесяти тысяч у Бориса Львовича – хорош бы я был, вложив их в брак и рекламации.

И тут – точно всего этого мало – начинается новая клоунада: Борис, гонявший в Германию за автомобилем и «распустивший» свою сеть, решил ее почистить, в связи с чем необходим немедленный приезд в Ярославль руководства компании – для чего не пойму, но раз он так просит, надо ехать. Договоров от них практически нет. Что-то вообще надо делать с этим ярославским представительством. Но что? Еще Борис просит кучу писем – к мэру, губернатору, представителю Президента, другим персонам, принимающим решения в его городишке – и я исправно снабжаю его ими. Всё для Бориса. Еще ему нужно ведро – в качестве образца, разумеется.

И мы едем – Любовь Семеновна и я.

Ярославль – маленький городок, из которого, похоже, вчера выбили немцев. Сплошь руины и кривые домики. Мы проводим в Ярославле день, нахваливая этого стервеца и урезонивая его менеджеров. Я привселюдно обещаю ему полное содействие, вплоть до контактов с телевидением – у меня есть возможность получать в Посольстве США сериалы WorldNet, кроме того, мы можем помочь с поставками, инвестиционными проектами и прочим – и все это я пишу местным властям. Тут Борис открывает мне душу: он хочет быть депутатом, надо помочь нынешнему мэру, его дружку – словом, надо, надо, надо. Ради бога. Я готов для него горы своротить, лишь бы он выполнял план по продажам. Плана нет. Вот в чем беда. И товарищ Хоменко, натасканный в ФСБ, в один прекрасный день вдруг спрашивает Бориса: какие еще дела он крутит помимо наших продаж? Борис синеет, краснеет, начинает заводиться, но – внутренний голос мне подсказывает, что Хоменко – прав. Слишком уж много дядя Борис задает работы нам – не делая своей. Я мастер запрягать начальство и хорошо знаю каждую фигуру этой кадрили. Борис делает это для отвода глаз. И я знаю, что раньше ли, позже, я поймаю его на горячем, но еще не знаю, на чем.

Зал обучения пуст по-прежнему, и чета Хоменко просится в неоплачиваемый отпуск, в санаторий ФСБ. Чтобы развеяться и отдохнуть от «УЛЬТРА Плюс». Понимаю и приветствую. Из-за всей этой кутерьмы им не платили с Нового года, и мы не получили ни доллара, а деревья у института уже выгнали листву....

И тут происходит нечто непредсказуемое. Иришка в куски ссорится с «Машец». Официальная версия – они поссорились из-за Ушакова, который, как я и предполагал, не просто банкрот – он должен полтора миллиона, пытается стать посредником в чужих делах, продает рыбу и видеокассеты, живет на холостяцкой квартире Иришкиного бывшего мужа Пети и голодает неделями. Бывает и так. Мне, собственно, всё ясно. Прежде всего, ясно то, что наш договор с «Машец» не работает, и что нового нет. Что мы лишились базового продукта, нашего несравненного фильтра 1Q, о котором моими стараниями заговорил город.

Еще мне ясно, что нам немедленно нужно либо соглашение с R-Can, либо другой производитель – и что поиски и переговоры займут месяца полтора. И что, поскольку подходят сроки поставки клиентам, мы вынуждены выкупить еще одну партию брака. Всё это ясно мне, как день божий.

Никого не спросясь, я готовлю в R-Can письмо, где последовательно излагаю претензии и предлагаю соглашение, но куда его направлять? У Иришки якобы нет адреса, адрес – у «Машец», которая забилась под плинтус и не подходит к телефону неделю. Отыскать эту чертову фабрику для меня дело получаса – я звоню в коммерческий офис посольства Канады, и через двадцать минут мы получаем факс, где есть всё: адрес, телефон, факс, количество служащих, дата основания, фамилия президента фирмы. Мне нужно немедленно выяснить: раз – заменят ли они брак, два – подпишут ли они с нами соглашение, поскольку в конце мая в Москве ожидается выставка производителей очистительных систем, в которой, как я уже прослышал, они намерены участвовать, три – вывести неизвестно куда канувшую «Машец» из наших деловых отношений. Я посылаю факс с соглашением и письмом, и ближе к вечеру – погожим канадским утром, звоню в R-Can. Их президент что-то мямлит: они скоро ответят на наш факс, но меня поражает другое – они не получили наши деньги за сто фильтров.

Вот это – самое интересное.

Иришка, у которой тут же находятся все данные фабрики, клянется, что, дескать, запретила «Машец» перечислять им деньги, пока не разберутся с браком, но я знаю, что это – ложь. Обычное бессвязное Иришкино вранье, не способное обмануть саму Иришку.

Прелесть нашего положения я понимаю мгновенно. И в состоянии оценить осторожность полученного нами message, в котором нет ни слова ни о соглашении, ни о претензиях – явно поработал канадский юрист. Они обещают посетить нас в конце мая.

Итак, у нас нет договора, о чем – о возможности чего – я сто пятьдесят раз предупреждал этого шута в юбке. Фильтры текут, клиенты звонят и лезут на стену, договоров – ноль, нашу несчастную контору парализует намертво.

И это – не последняя новость. Следующая такова: нежданно-негаданно мне, на ночь глядя, звонит Борис, спрашивает, поступила ли нам следующая партия – ему, дескать, надо еще тридцать пять штук – при том, что за истекший месяц он привез всего-навсего шесть частично оплаченных договоров. Я говорю ему по-дружески: «Коля, забудь о новых фильтрах, пока не продашь те, что есть, и не дашь план продаж – пятьдесят единиц в месяц, ведь ты его подписал, не так ли?». Шифоньер спорит – что-то бурчит про содействие, про период становления. Какой период становления?! Представительство работает уже полгода!

Утром звонит уже не он, а его тренинг-менеджер, старая мымра, состоящая у нас на окладе – и орет, как резаная, что на складе нет фильтров. Она несет какую-то околесицу, в чем-то винит нас, например, что мы отпустили в отпуск Хоменко. «Вас забыли спросить!», – отвечаю я ей, но унять ее нет возможности. Ей нужен скандал, нужна ссора. Ей нужно обвинить нас, не важно, в чем. И, не стесняясь в выражениях, я советую ей попросту закрыть рот. Потому что мне, видите ли, все ясно и с Борисом, и с его ярославским представительством. Я побожиться готов, что Борис двинул наши фильтры за наличные или перекрутился на них. И крутился бы впредь – не направь я в Ярославль директиву, напоминающую наполеоновский приказ.

Директива точно соответствует нашим инструкциям и Положению об их паршивом представительстве. Нерентабельное представительство подлежит закрытию – либо преобразованию в агентство или в магазин-салон. Если при этом им нужен складской запас, вопрос подлежит обсуждению. Никаких новых продуктов до ревизии и сверки накладных. Никаких новых продуктов до выхода на плановые показатели по S1Q, M2, M4.

В городе Ярославле начинается паника, которой городок не помнит со времен княжеских междоусобиц. Целый день нам звонили какие ярославские люди – а на следующий день на фирму прискакали молодой парень-менеджер и женщина-представитель моих лет. Оба тряслись и заикались. Парень косился, как дикий конь, и все норовил понизить голос. Мы обогрели и обласкали их. И когда, наконец, они обрели дар речи, пошли подробности. Одна другой круче. Картинка выглядела так: получив мою директиву, шифоньер объявил представительство распущенным, фирму – обанкротившейся, меня – изменником и врагом. Он потребовал, чтобы ему немедленно сдали всю наличность, словом, заметался, как крыса по раскаленной плите. К нам он должен был прибыть завтра с отчетом. Меня интересовало одно: фильтры. Сколько фильтров свел у нас Борис? Оба не могли ничего сказать. Мне показалось, что парень сейчас заплачет.

Конечно, мы могли начать служебное расследование, перевести его в уголовное дело, вчинив дяде Борису судебный иск – но Иришка взяла дело в собственные руки. Назавтра предполагалось высвистать Санька с бригадой, чтобы построить дядю Бориса. И я спросил себя: какого черта? Это ее фирма и ее фильтры. Это ее Борис. Пусть разбирается с ним, как хочет. И укатил домой.

И, конечно же, назавтра меня потащили на сцену. В сборе была вся банда – и шифоньер сидел посередине. С видом подсудимого. Верней, подследственного. Вот на кого мне было наплевать. Меня попросили доложить обстановку – что я и сделал, не переходя на личности, вежливо и кратко. Как просили. Ни фильтров, ни денег. Товарищу Борису в течение полугода оказывали всяческое содействие, вплоть до того, что послали ему двадцать пять кресел для зала обучения. Купили всё, вплоть до мойки для демонстрации нашего несравненного фильтра. Мне, менеджеру, было велено идти Борису на встречу во всём, что и имело место. Между тем, плана не было, одни просьбы, жалобы и пожелания.

Накануне ко мне пришла Шлитман, и конфиденциально залучив в кабинете, объявила, что Борис собирается открыть собственное дело – ей он проболтался, что нашел тридцать тысяч долларов США для старта, так не знает ли она адрес R-Can? Факт тот, что Борис решил просто подняться на нас или использовать нас, как им, Ире и Саше будет угодно услышать – и не вникая больше в детали, мы должны здесь и сейчас принять решение, давать ли делу ход. Изловить его с договорами, сделанными задним числом, труда не составляет – и я ткнул в Бориса пальцем.

Кстати – он приехал без денег. И я знал, почему. Да и теперь это не было секретом. Борис пригнал из Германии две машины вместо одной, купив обе на занятые деньги. Он не сумел сбыть одну, как рассчитывал – и ему срочно понадобились деньги. Наши деньги. Попроси он их – я не только разрешил бы, но и убедил бы Иришку, потому что шифоньер был нашим первым и единственным представителем. Но – он не попросил.

Теперь он сидел, понурясь, большой, сильный, коротко остриженный мужчина в тирольской куртке – и на него противно было смотреть. Он не сидел бы вот так вот посреди нашего с Хоменко кабинета, если б не знал, что я спроворю ему уголовное дело в миг.

Пока суд да дело, мы тихонько разговариваем с Сережей, парнем из Сашиной бригады. Жаль, что он не работает у нас, у него хорошо устроена голова, кулаки на месте – мне он напоминает бригадиров, которые «ходили» подо мной, когда сам я «ходил» под статьей 151, часть 2 – частное предпринимательство – Уголовного кодекса СССР. То было хорошее время, и парни были хорошие. Но – он уже работал у Саши. Все стоящие ребята всегда пристроены. Санек, между тем, уводит Бориса в комнату менеджеров, вкручивает ему что-то тихо, настойчиво, битый час, потом возвращается и объявляет, что если мы хотим, чтобы существовало представительство в Ярославле, не надо травмировать нижнего акробата. Надо ехать в Ярославль завтра же – и разбираться на месте с представительством, органами и бандитами.

Я говорю Иришке, что не поеду. Хочу, чтобы она сама расхлебала эту кашу. Может быть, такие разборки научат ее уму-разуму. Как выясняется: нет. Они едут в Ярославль, и по возвращении я слышу ту же песню: как она защищала меня от нападок.

И я не испытываю ничего. Ни усталости, ни злости. Скверно, потому что злость говорит о том, что вам что-то небезразлично и вы еще принимаете что-то близко к сердцу.

Фильтров они нашли там девять, из них четыре – некомплект, и сполна рассчитали Бориса. То есть они заплатили Борису – не Лере, например, и не мне. Иришка долго и обстоятельно отчитывается, как она выглядела и что сказала. Про стулья они забыли. Они даже не обратили внимания, что Борис умудрился продать одно из наших драгоценных ведер.

И когда моя жена под строжайшим секретом рассказывает мне следующую новость – что «Машец» растратила все наши деньги, я киваю головой.

Я не злорадствую. И не напоминаю, что надо было еще зимой слушать меня и заключать соглашение с R-Can. Что толку? Зачем запирать двери конюшни, когда лошадей уже свели? Я только спрашиваю: почему Иришка просила ничего не рассказывать мне? Боится. Я снова прислушиваюсь к себе – ничего, кроме слабого отвращения.

И, конечно, следуют пояснения: «Машец» – порядочнейшая девка, негодяй Ушаков уговорил ее заплатить за что-то нашими деньгами – он тоже хотел перекрутиться. Так же, как Борис в Ярославле. Хороша порядочная девка! Но и об этом поздно говорить. Теперь вся надежда на Сашу, который нашел другого Сашу, у которого есть деньги и который может оплатить их R-Can за следующую бракованную партию. Возвращать деньги будет, конечно же, Санек. Или Боря – если у Бори заведутся деньги, и будет его очередь.

И – вместо того, чтобы дать волю бешенству, я сажусь к столу – мы говорим на кухне – и, по возможности, спокойно спрашиваю: «Почему они так относятся к нам?». Почему они считают нас законченными идиотами? Понимает ли она, что, по большому счету, между этой хорошей девкой и кидалой или вором нет никакой разницы? У них тоже безысход, их судят и сажают за то, что они платят чужими деньгами по своим нуждам и долгам. Понимает ли она это? Почему для этих потаскух – правило и норма обирать своих мужчин и корчить из себя за их счет деловых женщин? Почему?

Вопросы без ответа. Об этом поздно говорить. Потому что так создан мир. Потому что мужчинам это нравится. Какая, в конце концов, разница мне? Разве наша страна иначе отбирает у нас силы, нервы, деньги, годы жизни и мечты на свои идиотские затеи?

И я замолкаю, и не потому, что неправ. У меня нет охоты спорить. Нет охоты пытаться перекричать пустоту.

Итак, базового продукта у нас нет, мы в долгах, которые растут и множатся, и теперь компанию может спасти чудо – или маленький менеджер, если упрется изо всех сил. Но маленький менеджер не станет делать этого. В этот раз – нет. С большим трудом я начинаю понимать нечто большее, чем очевидный и простой факт, что бизнес все-таки должен быть морален.

Вот к чему мы приходим в итоге. Когда выпрыгиваем из этого чертового колеса, обращающего жизнь в беличью клетку. Мы вдруг оказываемся в тихом отдохновенном месте, за столом с белой скатертью под липами, на столе яблоки и чай, и светотень, и солнечные пятна. Мы слышим наши голоса. Как они вторят нашим мыслям. Мы больше не задыхаемся. У нас есть время. Оно созвучно музыке сфер. Мы видим цветы и фиалковые глаза женщин. Мы видим синие вены, по которым бежит живая кровь, ладони, к которым можно прильнуть губами. Города далеки как галактики. Их просто нет. Есть тихое ликование, наполняющее нас подобно красоте божьего мира. Сознанием, что большего не нужно. Светом и покоем.

Иришка еще трепыхается. Она названивает Хоменко, мне, сообщает какие-то новости, предлагает Лере поменяться с ней местами – она будет генеральный директор, а Лера – президент, придумывает разные рекламные акции, которые не что иное, как бред собачий, а в остальное время объезжает обозленных клиентов.

Она находит это красивым, почти шикарным. В ее визитах есть и поза и жест. Предполагаю, что картинка в ее больной голове выглядит так: ей открывает двери взбешенный клиент и видит президента фирмы, очаровательную и ответственную. Она входит в дом, свинчивает фильтр, берет в руки напильник – в свои сильные женские руки матери и актрисы – и лично спиливает несколько лишних миллиметров на каждом картридже. Все счастливы и прощены. Фильтр работает, как заказано. Он больше не затопит секцию дома до фундамента. Через плечо ей заглядывают дети-тинейджеры и дедушка, седовласый ветеран. Может быть, ее узнают. И просят у нее автографы. Когда еще их посетит президент «УЛЬТРА Плюс», бывшая теледива «НТВ»? Пилить ей приходится, как заведенной.

Джентльмены! Дамы и господа! Я придерживаюсь – и продолжаю придерживаться – мнения, что ад – некий уголок во Вселенной, жуткий тем, что душа веками продолжает там некое бессмысленное прижизненное занятие, каким бы оно ни было дурацким в рассуждении вечности. Sub specie aeternitatis. В моей персональной космогонии определено, что жизнь наглядно демонстрирует нам не то, что происходит, но что нас ожидает, и отходит вечности, перестав быть уделом времени – иначе говоря, мне представляется, что в некоей сталинской квартире чиновника или писателя, успешно клянчившего премии, Иришка орудует напильником до Судного дня. Да, мы работаем всеми, кого уволили, проживаем воспоминания о тех, кого отвергли, чем попало заполняем пустоту и пожинаем плоды собственных глупостей, гонимся за иллюзиями и разбиваем лицо о зеркала, поскольку всё это и есть мы. Это – простая истина, и ее надо выстрадать, а не понять. Мы каемся сразу во всех мыслимых и немыслимых грехах, поскольку нам не дано знать, что мы совершили на самом деле. Это относится и ко мне.

Что до нас с Лерой – как-то раз, после очередного скандала из-за Иришки, – дело происходит в нашей квартире, которую снимаю я и за которую плачу то занятыми, то своими деньгами, с обычными старыми шторами и старыми обоями, и ужасного вида люстрой – я не прошу Леру сесть, как водится, и не задаю ей один-единственный вопрос, а именно: почему она позволяет себе говорить так со мной и не говорит так с Ереминой, и понимает ли она разницу между родными и посторонними, почему она – человек для посторонних, а говорю коротко, чтобы она собрала вещи и завтра же убиралась вон. Я знаю всё наперед: и как завтра вернусь в пустую квартиру, и как у меня стеснит дыхание, и как заболит душа, но начинать когда-то надо.

Завтра я уеду к отцу.

Москва, 1996–2009 гг.