Глава 29

Как там у классика? С корабля на бал?

В нашем варианте было “из поезда в сказку”. Только на этот раз не страшную, а хрустящую снегом, пахнущую порохом петард и хвоей продаваемых неподалёку лесных красавиц. Мы прибыли ранним вечером, и попали под очарование зажигающихся гирлянд. Повсеместно вспыхивала красивейшая иллюминация, откуда-то слышалась музыка, но громче всех — малость надрывно, будто бы из последних сил — звучала песенка детишек про лето из мультика. Почему про лето? Зима ж вокруг! Ну дык Дед Мороз же там главный герой! Решил посмотреть, что такое лето. А детишки его откармливали мороженным, чтоб не растаял…

Это была какая-то шальная песенка, случайная и недолгая. Вскоре её заглушил поток осточертевшего “Хо-хо-хо” и “Джингл беллз”. Я покривился, но решил не портить себе настроение.

Мы ж напрочь позабыли про праздник со всеми этими войнами, сущностями и местью! А празднику всё едино. Он приближался несмотря ни на что. Как сказал как-то спьяну Митрич: “время — единственный враг, продвижения которого нам не остановить”. Но иногда оно и не враг вовсе. Даже я убедился, что время лучшее лекарство от беды. Оно да ещё праздник — большой, всенародно любимый. Когда люди вокруг улыбаются, и стараются позабыть о лютом холоде, что унёс столько жизней.

Жизнь должна продолжаться.

Закружилась голова и немного защемило сердце. Последний Новый год проплыл мимо меня серой пьяной рутиной, разве что в окантовочке мигающих фонариков. А вот предпоследний… Два года назад мы катались по льду Байкала на коньках и так смеялись, что даже сбитые коленки и ушибленные плечи не мешали. Я тогда сдержал данное сыну обещание, и выложил за новогодний отпуск на малую родину чуть ли не две зарплаты. Лена не знала ничего, это был наш с Деном сюрприз. Она хандрила в ту пору, не могла рисовать. Говорила, что снятся кошмары, была особенно нелюдима и незаметна. Даже с нами. Как тень самой себя. Дошло до того, что она попыталась сжечь несколько своих картин, которые тогда же и написала. Эх, надо бы наведаться в её мастерскую, что ли…

Я глянул на Геру и осёкся. Пацан белый стал, будто в обморок собрался. И всё крутился, разглядывая светящийся вокзал, разинув рот. А на глазах — влага, которую он усердно смахивал, якобы что-то попало под веки. Воспоминания ему туда попали, вот что.

Это был первый Новый год Геры в одиночестве. Без матери и отца.

— Ты готов? — я не нашёл ничего лучше, кроме как грубо выдернуть пацана из грустных мыслей. Да и торопился я, сказать по правде. Не каждый день спящий с зелёным светящимся глазом под горлом протягивает тебе телефон, из которого повелительно вещает какой-то чиновник, наверняка разжиревший от сущностей.

— Что? А! Что, прямо тут?

— Прямо тут, Есенин, прямо тут. Лучше с этим не затягивать. Большой брат дал мне всего сутки, поэтому давай, не тупи.

Гера посмотрел по сторонам, будто толпа смущала его. Выдохнул и уставился куда-то поверх всевозможных шапок стеклянным взглядом. Дед заверил, что ничего необычного в уничтожении этого бильвиза нет. И ничьё внимание, кроме внимания Ганса, мы этим не привлечём. Но на всякий случай я решил осмотреть округу.

Дух дёрнул меня или я сам её увидел — непонятно. Зато стало совершенно точно ясно, что это никакая не ворона, а огромная, наглая и буравящая меня иссиня-чёрными бусинами глаз сорока! И блестело у неё не в лапах, а на них. Куча золотых и платиновых колец на каждой, соединённых меж собой цепями! Казалось, от такого веса она и ходить-то не сможет, не то что взлететь, да и спадывать по идее должна бы вся эта конструкция с тонких лап… Едва я раскрыл рот, чтобы показать чудо в перьях Гере, сорока взмыла и, оставляя синеватый шлейф, быстро улетела куда-то в сторону центра города.

— Готово!

Я аж вздрогнул от неожиданности. Обернулся — и правда, ничего примечательного. Ни молний от перехлестнувшихся проводов каких-нибудь, ни землетрясения из-за порыва коммунальных сетей, ни даже приступа мигрени у сворачивающегося на ночь продавца ёлок. Гера только выглядел малость растерянным и был бледнее обычного. Да вело его чуток, как после обморока.

— У меня… в храме осталась… голова его короче там. На стене. Прикинь?..

— Дед сказал же — это трофей тебе. Статусная вещь, я тебе как охотник охотнику говорю, — на всякий случай я поддерживал его под локоть.

Шутка прошла мимо. Пацану ещё предстояло оценить этот трофей, ведь именно за счёт них осуществлялось продвижение по иерархической лестницы внутри каст. Осталось только саму касту распечатать, не определять же Истока к хранителям. Какой из него к хренам хранитель?

К кассе Геру я почти тащил. Нужно было успеть взять билет обратно до Малинова Ключа, а поэт стал весь какой-то нерасторопный, тоскливо-мечтательный, и всё по сторонам глядел. Словно перед смертью бильвиз напускал ему в голову галлюциногенных газов каких-нибудь. А когда я почти уже отстоял короткую очередь, Гера вдруг спросил:

— Кость, ты мне друг?

Я посмотрел на пацана, пытаясь по косвенным признакам понять, не прёт ли его. А то поди голова кружится или галлюцинации, а я его — одного домой… Безвредно, безвредно. Дед-то что угодно сказать может. Он на голову дырявый стал, сам же предупреждал. А то поди уничтожение редкого бильвиза не прошло для пацана даром.

— Можешь кое-что Насте передать, а?.. Позарез надо. Она ждёт просто — я ж обещал. А я всегда держу своё слово.

Плохо дело, подумал я. Но на всякий случай кивнул, отмахнулся “щас, мол, щас, погоди”, и купил ему билет. Но когда обернулся, понял — всё с Герой в порядке. Это со мной было что-то не то.

Поэт держал в раскрытой ладони вышитый вручную носовой платок, какие я мельком видел в комнате Иго. Нежно, как великую драгоценность держал, потому как в нём молочным перламутром отливала нехилых таких размеров жемчужина. Да симметричная! Откуда он её взял? Ну не пропёр же через столько из самого Тая?!

— Насте? Какой нахрен Насте?! — я стремительно терял связь с реальностью. И злился.

— Моей девушке.

— В Сибирь передать?!

— Почему в Сибирь? Она здесь! У бабки гостит все праздники. Передашь? Вот адрес, — Гера подготовился. Он запустил руку в карман и вынул листок с адресом Настиной бабушки. Протянул. — Дед сказал, что ты согласишься. Я сам хотел, но…

— Не надо сам, — я забрал жемчужину и завернул её потуже в Игово рукоделие, а листок с адресом сунул в паспорт, чтоб наверняка не потерять.

— Скажи ей, что…

— Позвонить ей просто не мог? — я вдруг понял, что жутко раздражён. С чего, почему, зачем? Не знаю.

— С тапка, что ли? Не тупи, — нагло огрызнулся Гера и опять стал серьёзным и непроницаемым. Обиделся.

Я проводил его до перрона, где мы ещё с час-полтора стояли молча. Уж не знаю, с чем это было связано, но настроение ухудшалось стремительно. По боку стали даже ёлочки-гирлянды, а улыбки на лицах казались всё больше какими-то накладными, дежурными. Да ещё этот “Джингл беллз” вместо “В лесу родилась ёлочка”… Ну нахрен пихать забугорное, есть же своё!

Когда объявили посадку, уже основательно стемнело. Я было пошёл провожать Геру в сам вагон, но он решительно остановил меня. Не маленький, мол.

— Номер телефона у Насти возьми. Пожалуйста.

Поезд тронулся и вскоре скрылся из виду. Я постоял какое-то время, да и поплёлся к метро. С визитом в Вотчину затягивать не стоило.

Сенная площадь, дом ноль… Платформа девять и три четверти, сука!.. Министерство Магии, твою мать!..

Денег оставалось мало, тысячи три, не больше. К Митричу соваться совестно. Скажет — пропил. Да и незачем пока, как выяснилось. У деда где-то в заначках хранилось немного царских монет, притом не только и не столько Николаевской эпохи. Но выдал он только пять, и строго наказал купить два телефона: себе один и нам на всех один. Без соцсетей он стал похож на вынутого из воды морского ежа — совсем сдулся. На деньги от этих пяти монет можно было купить смартфон каждому. Интересно, сколько у деда ещё таких? Впрочем, тащиться по новогоднему Питеру с сундуком, набитым чеканкой Екатерины Великой, можно было только в костюме не менее Великого Петра. Вот тогда у полиции к тебе вопросов не возникнет.

В вагоне метро я долго наблюдал, как какой-то бородатый мужик бессовестно пытался уснуть на плече незнакомой тучной женщины. И только эта картина маслом навела меня на мысль, что на Сенной вряд ли кто-то ждёт меня в такое позднее время. Уж лучше завтра, как добропорядочный и законопослушный гражданин, я заявлюсь к ним, заспанным, спозоранку. А сейчас — в хостел.

По пути я не смог пройти мимо пивной “разливайки”. Пара бутылок не навредит. Да и праздник же… вроде как. Продавщица в дешёвом костюме Санта-Клауса и с выдающимся бюстом торопилась обслужить всех и поэтому не отреагировала на мою шутку про занятую парковку для оленей. Попытка хоть как-то поднять себе настроение провалилась, и в итоге я взял не две, а три бутылки.

Я вышел на крыльцо “бара”, постоял, любуясь на густеющий пар изо рта. Холодало. Это хорошо. Это — зима. Люблю конкретику: зима — дубак, лето — зной. Теперь бы ещё придумать, в каком хостеле остаться. Не идти же домой, в выгоревшую холодную квартиру. Да и далековато.

И вдруг на другой стороне улицы я увидел чудо. В грязном понизу синем костюме, от котрого не хватало шапки. Зато у чуда имелась своя, настоящая, пышная, пусть и желтоватая, бородища. Костюм Деда Мороза был кое-где порван, и явно найден на помойке, но сценический образ вытягивала ладная гармошка, на которой бомж неплохо так подбирал “Никого не жалко, никого. Ни тебя, ни меня, ни его” Серёжки Шнура. Я попытался вспомнить лица всех бомжей, что мелькали передо мной, когда я бегал по городу, заражённый нхакалом. Не один ли это персонаж? Не зашипит ли, как Ту-Ту, эту свою невнятную херню про Игру, Извечных и “мес-с-с-сть”?

Я спохватился только когда залпом осушил первую бутылку. Открыл вторую и пошёл к бомжу, предварительно проверив, что он обычный спящий. Протянул ему закупоренное пиво, и тот взглядом указал: поставь, мол, видишь же — творю! Я так и сделал. Отошёл и продолжил медленно пить и слушать гармошку. Удивительно, но играл бомж просто божественно. Насколько божественно можно было играть на морозце холодными пальцами. “Никого не жалко” как-то незаметно трансформировалась в “Привет Морриконе” того же Шнура, и я уже откровенно наслаждался. Пиво ударило в голову, я опёрся спиной на здание и уставился в серый от проступающей плитки снег тротуара.

Заслушался даже Жигуль, к воплям которого я уже начал привыкать и всё меньше обращал внимание. Если не так давно он голосом Мэнсона, набравшего в лёгкие гелия, пел хрен пойми каким боком относящуюся к празднику “Personal Jеsus”, то сейчас откровенно притих. Я даже не выдержал и заглянул в храм. Так и есть! Тварюшка стянул с головы-дыни “Эльзу” и вслушивался, пытаясь, чтоб лучше запомнилось, настучать по каске Шнуровский мотив когтями.

Прогуляться, что ли?.. Просто пройтись. К тому же ведь совсем неподалёку была мастерская Лены… Буквально десять минут ходьбы. Я и в хорошие-то времена бывал там раз в два года. За неё хорошие деньги предлагали, кстати, ведь помещение-то в собственности. Не элитный, конечно, чердачок, но тоже ничего такой. Места, правда, маловато. Даже Лене там было тесно.

Было в собственности. Теперь документы замучаешься восстанавливать.

— Чё нос свесил? Всё хуёво? — спросил бомж, не переставая играть. Когда он успел открыть и отпить из своей бутылки?..

— С пивом — потянет, — отсалютовал я и жадно всосал сразу несколько больших глотков. Как же я давно хотел пива! — А ты можешь сыграть…

— Я всё могу. Но не хочу, — ухмыльнулся Бомж-Мороз, незаметно для меня ухитрившись уже на два трюка: перейти на “Я свободен” Кипелова и каким-то макаром отхлебнуть из бутылки, не отрывая рук от гармошки.

— Я тоже, — ещё один взгляд сквозь замедленную действительность подтвердил: бомж — спящий. И даже без всяких там штампов под горлом. Во всяком случае, ничего подобного видно не было.

— Да нихрена! — зашёлся булькающим кашлем “артист”. — Ты ж не видишь, что вокруг творится! А когда не видишь нихера — и мочь не можешь. Понял? Вот сядешь рядом со мной, ебанёшь на балалайке Джаггера, оглянешься. И охереешь. Только отсюда, — он потопал резиновой подошвой громадных валенок, — и видно, какая на самом деле параша вокруг творится! Понял?

— Твоё здоровье! — я запрокинул бутылку да и влил остатки в раскрытое горло, без глотков. — Никуда не уходи, Морриконе! Ща поговорим!

Санта Клаус с титьками за барной стойкой опять налила мне пива, на этот раз четыре по ноль-пять. Я вышел на крыльцо со странным чувством, что разговор с бомжом мне померещился. Оглянулся по сторонам. Да ну не… Артиста с гармошкой нигде не было. Да и был ли?

Да нет же! Был! Он просто ушёл — вон куски ваты от костюма валяются! Я вздохнул от досады да и вернулся в “бар”. Хоть в тепле пиво допить. Ну не выбрасывать же!

Одна за одной, и как-то так вышло, что пластиковых бутылок на моём столе оказалось уже шесть. К тому же, я не удержался и от пары рюмок водки. Мало чего понимая — ведь напиваться-то никто не собирался! — я вышел на улицу и пошагал к подземному переходу, чтобы перейти на ту сторону Сенной. Там, кажется, был хостел.

Это был вечер чудес какой-то! Или сплошных галлюцинаций. Сколько жил в Питере, а цыганский табор с песнями и плясками в подземном переходе не видел ни разу! Я даже остановился на краю лестницы в недоумении. Огляделся. Люди, вроде, шли вниз. И даже маневрировали меж кружащих цветастых юбок, а значит это точно не галлюцинации. Но прежде чем спуститься самому, я прошёлся по цыганским лицам в поисках осмысленного взгляда. Кого увидел — были спящими. Или… почти. Странный у них блеск в глазах был. Как у манекенов в магазине, которые, порою кажется, только насмехаются над тобой, и стоит отвернуться, показывают неприличные жесты.

Я закурил и пошёл. Их было человек тридцать, не меньше! Играли в три или четыре гитары, танцевали и колоритно пели. Всё ладно, чисто, чинно и очень даже празднично. Зря я про них думал всякую чушь. Нельзя ж руководствоваться предрассудками!

Тишина в храме после выступления бомжа была слишком долгой, и я успел к ней попривыкнуть. Поэтому когда Жигуль завыл “Лэ-э-йла!” Эрика Клэптона, я аж вздрогнул. И следом же увидел, почему гремлин решил изнасиловать именно эту неспешную балладу.

Она была неправдоподобно красива: черноволосая, стройная и высокая, даже малость выше меня, губы без следа помады лукаво растянуты в полуулыбке. И серьги! Два огромных золотых кольца, что иной раз касались плеч в цветастой, но очень даже ладно смотрящейся шали. Таких цыганок просто не бывает! Она что, из театра сбежала?!

Я растерялся. Остановился. И спьяну не удержался от ответной улыбки.

— Хочешь, я тебе погадаю? — каким-то запредельно глубоким голосом спросила она. Я ничего не ответил, точнее — не успел. Или всё же кивнул? — Хочешь же — вижу!.. Вижу!.. Тогда это будет достойной платой, мой хороший!

Меж длинных ногтей, покрытых чёрным лаком, блеснули огромные монеты. Это были мои монеты! Царские!

Воровка!..

— Стой!

Но передо мной уже не было никого — огромная сорока невероятно быстро вылетела из перехода на той стороне, и мне осталось только рвануть за синим шлейфом, что тянулся ей вслед, не исчезая.