Евгений Миронов

«Руководить театром я согласился с легкостью Хлестакова»

В своей телевизионной практике мне часто приходится общаться с начинающими актерами, и многие из них говорят, что их идеал в профессии – Евгений МИРОНОВ. А я отлично помню время, когда сам Миронов был начинающим актером.

В 25 лет он снялся в фильме Валерия Тодоровского «Любовь» и получил целый букет наград. Одна из них – приз за лучшую мужскую роль, который ему вручили на фестивале в Женеве «Звезды завтрашнего дня». Сразу после возвращения Миронова домой мы записали с ним интервью для еженедельника «Неделя», где я тогда работал. Встретились в «Неделе». Женя выглядел лет на шестнадцать: такой худенький реактивный подросток. А еще эйфория от поездки! «Представляешь, у меня было два переводчика, – с гордостью делился он, – для официальных церемоний и общения вне этикета. Я жил в лучшем отеле, мне сшили смокинг – специально для церемонии награждения, а сама церемония транслировалась на 30 стран! Я сразу получил несколько приглашений сниматься, в том числе на «Коламбии Пикчерс». В Лос-Анджелес мне предлагали лететь прямо из Женевы: была конкретная роль, конкретная сумма. Если бы такое случилось года три назад, я, наверное, попал бы в психушку от счастья. Но сегодня я четко знаю, что сниматься в Голливуде в посредственной картине – дело бесперспективное».

Тот, молодой Миронов признался мне, что его совершенно не волнует вопрос популярности: «Для меня важнее всего лицедейство. Может, Табаков это во мне разбудил. Смотрю, к примеру, на Дастина Хоффмана и вижу, насколько он интересен в самых неожиданных проявлениях». Тоже самое можно сказать и о Миронове.

Женя рассказал, как близок ему по духу Петр Тодоровский, в чьи «руки» бережно передал его Тодоровский-младший: «Петр Ефимович снимал картину «Анкор, еще анкор!» о своей юности, это режиссер со светлым мироощущением, и мы быстро нашли общий язык. Мне кажется, в кино сейчас необходим хеппи-энд, люди устали от чернухи, бесконечных катастроф. Помню, посмотрел картину Лопушанского про ядерную войну, и жить не хотелось. Иду по вечернему Арбату, и все меня раздражает, даже фонари… Быть оптимистом – штука более ценная. Хотя, может, сам я нередко и страдаю от этого».

На прощание Миронов поведал о своем женевском знакомстве с Даниэлем Бергманом, сыном великого режиссера (он привез в Швейцарию картину о своем детстве, снятую по сценарию отца). Договорились о встрече в Москве: «На вопрос, можно ли остановиться у меня дома, я ответил: конечно, можно, но больше одного дня ты вряд ли выдержишь». Женя жил тогда в общежитии «Табакерки» – в 15-метровой комнате – с родителями и сестрой, а у Бергмана-младшего был свой роскошный замок на острове в Швеции… После беседы мы вместе нырнули в метро, и через несколько станций расстались.

Сейчас у Евгения Витальевича, как зовут его большинство людей, совсем другой быт и совсем другое положение. В ноябре 2016-го, накануне 50-летия, мы вновь сделали интервью, уже для журнала ОК! – в его просторном рабочем кабинете в Театре наций. Совпала еще одна дата – десять лет с того момента, как он стал художественным руководителем. Благодаря Миронову Театр наций – это одно из самых креативных творческих пространств Москвы.

– Женя, что для тебя главное в художественном строительстве театра?

– Знаешь, Вадик, я по-прежнему ищу мир, в котором с детства запирался со своими фантазиями, тот мир, когда мама чайником грела табуретку, чтобы мне было тепло. Вот и в театре мне важно, чтобы было комфортно самым разным художникам. Мы открыли на Страстном новую площадку, так что мы еще больше расширяем клуб талантливых людей. Должно быть больше философов, архитекторов, режиссеров, которые с помощью театра найдут новый язык, который будет интересен зрителям. Надо идти дальше и рисковать. Мы должны быть очень честными по отношению к самим себе.

– Я удивился, когда узнал, что в Театре наций ты репетируешь «Иванова». Это ведь не самая выигрышная пьеса Чехова. Почему такой выбор?

– Я каждый день задаю себе этот вопрос. Зачем я это сделал? А потому, что Антон Павлович написал пьесу «Иванов» за десять дней специально для театра Корша, в здании которого сейчас и расположен Театр наций. С точки зрения самого Чехова, он совершил тогда революцию в драматургии. Вся хитрость Чехова в том, что быт жизни он возводит в шекспировский алгоритм.

– В «Иванове» у тебя прекрасные партнеры: Чулпан Хаматова, Лиза Боярская, Игорь Гордин. Тебе в этом смысле везет. Мне кажется, при твоей мощной актерской сути ты всё же человек ансамблевый.

– Ну, команда – это редкость, большая редкость. Я, человек, вкусивший театр Табакова, очень скучаю по команде. Все-таки в Театре наций другие условия. Здесь нет актерского штата, все собираются на конкретный проект. Плюс в том, что самые разные режиссеры приходят со своими идеями, и они могут взять любого артиста. Например, замечательный режиссер Евгений Марчелли собирается ставить «Грозу» Островского, он пробует разных артистов, и не только москвичей. (Раздается телефонный звонок. Евгений разговаривает по телефону с мамой, Тамарой Петровной.)

– С мамой у тебя, я знаю, очень близкие отношения.

– Конечно, близкие. Хотя бывает по-разному. Когда люди живут вместе, они не только комплименты друг другу говорят.

– Я бывал у тебя в гостях, когда вы жили с мамой в общежитии «Табакерки». Как-то зашли компанией после твоего спектакля «Звездный час по местному времени», Вера Глаголева еще с нами была. Сидели на кухне, жарко обсуждали спектакль. Мама быстро приготовила всем вкусную еду.

– Сначала ко мне из Саратова приехала мама – мы жили в общежитии с ней вдвоем, – потом сестра после окончания Вагановского хореографического училища, а с ней и папа присоединился. Так что мы все жили в одной комнате.

– Когда общага для тебя закончилась?

– Не могу точно вспомнить, но к тому моменту я уже стал сниматься. Фильм «Любовь», другие мои первые картины – это всё «общажные». Потом Олег Павлович Табаков сделал однокомнатные квартиры мне и Володе Машкову. Это было так далеко, что Володя туда даже не доехал, а я доехал. И понял, что мне надо продать эту квартиру, добавить денег и купить новую. Купил на «Красносельской», уже в центре, но она была очень маленькая. До этого я получил приз на фестивале за «Любовь»…

…Да-да, это была Женева, фестиваль «Звезды завтрашнего дня». Мы еще с тобой сделали тогда первое наше интервью.

– Точно. Приз оказался денежный, я на эти деньги купил квартиру сестре Оксане.

– Какой щедрый подарок!

– Дело в том, что отделиться от родителей в нашей семье вещь невозможная. И поскольку я центр семьи, то я понял, что отделиться не смогу. А сестра более самостоятельная.

– А почему отделиться невозможно?

– У нас плотные корни. Родители ради нас с Оксаной поменяли квартиру в военном городке Татищево на три «кельи» в Саратове, чтобы жить рядом с хореографическим училищем, где сестра училась. Потом они «дошли» до общежития. Не имея денег, оба в пятьдесят лет ушли с работы: папа занялся Оксаниными делами, а мама – моими.

– Что это – слепая любовь к детям или такая вера в ваши с сестрой способности?

– Вера, вера. Кроме того, это и своя какая-то нереализованность, потому что мама и папа раньше участвовали в самодеятельности.

– Мама продолжает работать билетером-контролером в «Табакерке»?

– Да, уже больше двадцати пяти лет работает.

– Тамара Петровна так бойко и эмоционально встречает на входе зрителей – вообще как отдельный спектакль… Скажи, это артистичная мама хотела, чтобы ты поступил в театральное училище?

– Такого не было, никакой навязчивой мысли. Это естественное мое желание. Родители не препятствовали, стали помогать, потому что поверили. Мне всегда нравился мир не бытовой, а какой-то фантазийный. Мы с Оксаной знали уловки, как оказаться в этих других мирах, а формы были разные: через свой детский кукольный театр либо через драматические отрывки, которые мы разыгрывали вместе. Во время «войны» Оксана была медсестрой, из раскладушки мы делали землянку. Кроме того, мое стеснение, зажим… Это касалось не только выступлений, а вообще существования внутри коллектива, среди людей. Я чувствовал в себе, можно сказать, ущербность. Я не мог общаться с людьми. На уроке я понимал, чем занимаюсь, а вне уроков прятался в свою скорлупу. Дальше я сам почувствовал, что надо как-то социализироваться, и, переступив через себя, начал что-то делать. Когда в школе нужно было ставить спектакли, ответственным всегда оказывался я. Все знали, что после школы я буду поступать в театральное училище, и мне даже не приходила мысль, что я могу не поступить.

– С самого начала была уверенность, что актерская судьба сложится со знаком плюс?

– Вера была до того момента, пока мне не поставили тройку за актерское мастерство.

– Это в Саратовском училище?

– Да, я просто понял, что это провал. Провал в моей уверенности, в том, что это мое дело. «Три» означало, что оценку мне поставили из жалости, что я просто маленький мальчик – мне тогда было четырнадцать.

– А почему это случилось?

– Я не совсем понимал природу актерской профессии, когда занимался в училище. Руководитель курса Валентина Александровна Ермакова написала мне на программке: «Научись сознавать, что ты делаешь, тогда ты будешь получать удовольствие». И вот следующим моим шагом было научиться это делать. Если надо было «умирать», я делал это на полную катушку, не жалея сил, нервов и вен на голове, но это уже из области медицины. Сейчас я делаю всё осознанно и понимаю, для чего делаю. Эту азбуку я изучил уже в Москве, у Олега Павловича Табакова, и учу каждый день. Как-то мы с Олегом Меньшиковым беседовали. И он говорит: «А что еще играть? Ну я сыграл тридцать раз роль, и все. Мне все ясно». Я говорю: «Ты, наверное, счастливый человек. Ты достиг какого-то результата, а я нет. Мне интересно: вдруг, раз, и откроется какая-то дверь еще». Понимаешь? Это каждый раз что-то новое, неожиданное.

– В кино, конечно, совсем иначе, – результат надо показать сразу. У тебя все роли – попадание в десятку, начиная с картины «Любовь». Кстати, как распорядился гонораром за этот фильм?

– На этот гонорар я справил маме день рождения в индийском ресторане. Гости не притронулись к еде, потому что она была очень острая. Это был провал. (Улыбается.) Но зато мой двоюродный брат Славка впервые увидел танец живота, и это был фурор!

– Вот это желание сделать приятное другим, заботиться о других, у тебя, наверное, на подкорке.

– Еще когда я был актером «Табакерки», Олег Павлович мне сказал: «Жень, у тебя есть такая черта, достаточно редкая для артиста, – ты умеешь отвечать за других». Тогда эти слова проскочили мимо меня, я не понял, о чем речь. А вот спустя какое-то время я понял, что это просто часть моей природы. Вначале это ответственность за мою сестру, которая младше меня, потом за ее семью, за нашу семью, потом за то дело, которым я занимаюсь. Потому что я уже не могу, будучи артистом, отвечать только за себя в спектакле. Мне стало этого мало. Мне не нравится, когда плохой звук или свет в спектакле. Или когда кто-то неправильно себя ведет. Тогда следующий шаг – ты сам берешь на себя ответственность.

– Вернемся к делам житейским. Помнишь ощущение, когда из общаги ты переехал в свою первую квартиру?

– Эту разницу в большей степени ощутили родители, потому что для меня и новая квартира была общежитием. Появилась тетя, которая жила с нами, папа спал на табуретках. Но для меня, как для молодого человека, быт не имел значения. Я не понимал до конца, что ел, где спал. Это сейчас как-то условия имеют значение, а тогда – нет.

– Ты ведь однажды довел себя до такого состояния, когда врачи сказали: «Еще немного – и тебя бы не стало».

– Да. «Жги сердца людей», – завещал нам великий Пушкин. Случилась прободная язва из-за недоедания. Я учился на последнем курсе в Школе-студии МХАТ. Врач сказал: «Еще бы тридцать минут – и всё». Накануне 8 Марта я пошел в магазин на Тверской, стоял в очереди за шампанским. Когда я упал, женщина сказала: «Как не стыдно, напился». Мимо проходил студент, который меня узнал, и он уже вызвал «Скорую».

– Что-то щелкнуло внутри, когда всё благополучно завершилось?

– Ничего не щелкнуло. Я лежал в палате, от меня осталась половина. А до этого режиссер Александр Митта утвердил меня в большой международный проект – фильм «Затерянный в Сибири» – на одну из главных ролей. В больницу ко мне пришла второй режиссер, увидела меня и поняла, что мне не сниматься надо, а ехать домой в Саратов. Она назвала дату съемки, и я сказал, что обязательно буду. А дальше с помощью мамы, которая меня каждые полтора часа кормила бульоном, я постепенно восстановился. Митта ставил меня всем в пример, говорил: «Миронов похудел для этой роли, а вы все – нет, жирные коровы». (Улыбается.) В общем, я не смирился тогда со своим положением.

– Больше экстремальные ситуации не случались?

– Конечно, случались. Разные бывали ситуации. Например, строительство Театра наций. Я не ожидал, я не был подготовлен ни психологически, ни физически к такому повороту в своей жизни. Это было одно из моих любимых зданий, в юности я смотрел здесь потрясающий спектакль «Кроткая» с Олегом Борисовым. Лет двадцать я не был в этом здании и думал, что его снесли. Когда я стал художественным руководителем Театра наций, я же был учредителем фестиваля-школы современного искусства «Территория», и мне захотелось продолжить развивать эту тему вместе с моими единомышленниками. Руководить театром я согласился с легкостью Хлестакова. Но я до конца не осознавал, что начинать надо с нуля: у меня не было своей команды, а вместо здания – одна коробка. Тогда еще убрали предыдущего директора театра. Какая агрессия на меня обрушилась! Коллеги нападали на меня как на захватчика. Перед входом в театр выставили гробы (они были задействованы в спектакле, поставленном при прошлом руководстве), и в эти гробы поместили наши манекены. Для меня это был шок. Еще статью написали, в которой говорилось, что я не артист, вообще никто, что всё это «табаковские захватчики», а я просто игрушка.

– Не знал, Женя, я о таких страстях, – всегда считал, что в Театр наций ты въехал на белом коне.

– Я думал тогда: а вообще мое ли это дело? Я не был уверен. Для того чтобы это проверить, необходимо находиться в комфортных обстоятельствах. На горизонте не было советчиков или помощников, были мои друзья, но человека, который сказал бы «надо взять то, сделать то, пойти туда», не было. А дальше я подумал, что всё это проверка на прочность. Сделать шаг назад или идти в неведомое.

– Конечно, в неведомое. Человек ведь не знает до конца своих возможностей.

– Но я очень люблю свою профессию. Это проверка ресурсов. Я же Гамлета играл, а для меня Гамлет по амплитуде самая сложная роль. Вот я себя меряю Гамлетом. Я понял, почему этот персонаж номер один.

– Почему?

– Потому что у Шекспира такое ртутное изменение героя. Мне раньше казалось, что он пассивный, но великий Петер Штайн открыл для меня, что его состояние меняется с каждой фразой. Там такое количество решений, отступлений. Я не знаю больше таких персонажей. Есть монолог, где он говорит: «Что за дрянь? Что за раб?» Человек, который готов сокрушить мир. И тут же монолог «Быть или не быть»! Пройдя испытание Гамлетом, уже ничего не боишься.

– Чтобы избавиться от «страхов», еще нужно какое-то обнуление. У тебя есть своя зона тишины?

– Пока трудно с отключением каким-то. Вот, например, мы были в Сингапуре на гастролях с «Гамлетом», окунулись совсем в другой мир. Отыграли четыре спектакля. Некоторые мои коллеги потом поехали посмотреть Камбоджу, Вьетнам, Лаос. Я тоже думал, что это надо сделать. Но вынужден был сразу вернуться обратно, потому что уже на следующий день после возвращения начались съемки фильма «Время первых». Честно говоря, я не ощущаю праздников как таковых. Может, это уже возраст, а может, я разучился их отмечать. Раньше нас папа вдохновлял на это. Папы не стало. Может, придет время и опять вернется это ощущение праздника.

– А как ты воспринимаешь свои пятьдесят?

– Наверное, это рубеж, надо обернуться назад, потому что когда ты всё время несешься вперед, то до конца не понимаешь, мимо чего пролетел. И это касается не только работы.

– А мимо чего ты «пролетел», Женя?

– Я так скажу: я не жалею, что пролетел. Мне просто жалко, что я не могу всё охватить. У меня не хватает времени вот на эти остановки, на жизнь, на какие-то ее проявления. У меня жизнь связана с искусством. Скорее всего, тут я сразу набрал очень быструю скорость. Поэтому этот рубеж и дается человеку – надо поставить скорость на нейтральную.

– Ну, я думаю, в этом отношении в твоей жизни вряд ли что-то изменится. Ты всё равно так и будешь прилетать из Сингапура и на следующий день входить в кадр.

– Может быть, а может, и нет.

– Ну а тебе самому каких изменений хочется?

– Я хочу иметь учеников. Но пока не могу себе этого позволить, потому что преподавание – это очень большая ответственность.

– Мне кажется, если ты за что-то берешься, то ныряешь с головой и, пока не достигнешь дна, не вынырнешь обратно. Природа такая?

– Конечно. Вот сейчас ты сказал про дно, это даже не обсуждается. Толстой когда-то сказал: «Делай что должно, и будь что будет». Это означает, что надо делать должное абсолютно естественно и просто. А «будь что будет» означает, что не надо беречь себя. Правда, сейчас я уже думаю о том, как бы сделать хотя бы один выходной в неделю.

– Я как-то видел тебя на репетиции «Ромео и Джульетты». Ты так точно объяснял актерам задачу. Нет желания поставить спектакль?

– Не приведи господь! Это же другая профессия. Вот у Машкова есть одаренность такого рода. Как артист я могу разобрать, помочь, иногда довести спектакль до логического конца. Да, это опыт, который мне передал Табаков, я помню, как он доводил некоторые спектакли.

– Удивительно, какой сейчас покой в закулисной части театра, совсем нет суеты.

– Потому что суббота. Пришел бы ты сюда, Вадик, в будний день – увидел бы, что здесь творится. Это просто дом Облонских, где всё смешалось. Поэтому я сбегаю ото всех в репетиционную комнату, чтобы погрузиться в «Иванова».

– Когда тебя нет в театре и накапливаются проблемы, имейлы посылают или тебя щадят?

– Конечно, посылают. Я всё время на связи, каждый день.

– При такой интенсивной жизни засыпаешь легко?

– Уже давно подсел на снотворное – это случилось на съемках «Идиота»: мы снимали картину восемь месяцев, и половину по ночам. А чтобы заснуть днем, нужно было выпить таблетку.

– Ну что ж, Федор Михайлович любит ночное время суток.

– Кстати, на съемках самыми крепкими были ветераны, наши великие артисты Чурикова и Басилашвили. Никогда не забуду. Пять часов утра, мы все валились с ног. Ждем рассвета, чтобы снять последний кадр, там десять секунд. А Чурикова и Басилашвили рассуждают про чеховского «Дядю Ваню»! Я только так открыл глаз, думаю: сумасшествие, и опять закрыл. А они спорили, причем очень активно. Потом наступает момент съемки, и все – отделаться и ехать спать. И тут Инна Михайловна говорит: «Стоп. А что произошло до этой сцены? Как я прощаюсь с Мышкиным?..» А уже рассвет, надо снимать. И пока она все подробно не выяснила, не было команды «Мотор!». Это, конечно, урок.

– Старая школа. Такие мастера во время съемок ни о чем другом и думать, наверное, не могли.

– Я тоже ничем другим все эти восемь месяцев не мог заниматься, круглосуточно учил роман наизусть. Помню, не знал, как мне играть эпилепсию. Разговаривал с врачами, выяснял. И вот накануне съемки иду по Невскому проспекту, рядом с Московским вокзалом вдруг слышу страшный женский крик. Оборачиваюсь, и прямо передо мной в нескольких метрах у женщины эпилепсия. Сбежались люди. Причем мне бы кинуться помогать, а я стоял, смотрел. До последнего. Как будто знак какой-то был, его послал Федор Михайлович…

– Женя, слушаю тебя и понимаю, какой колоссальный у тебя заряд энергии. Глаз горит!

– Сейчас горит, когда ты про это говоришь. Ты меня будто зомбируешь, я сейчас верю, что так и есть. А на самом деле у меня бывают и другие мысли: зачем и что? Вот сейчас ты меня зажег, и я думаю, что всё делаю правильно.

– Когда возникают сомнения, что помогает вернуться в рабочую колею?

– Расписание. Я сейчас с удовольствием бы пострадал, но… стук в дверь – и я должен буду поехать туда-сюда. Иногда хочется взять и сказать: «Ребята, меня нет».

– Но ты ведь так не говоришь?

– Нет. Смелости нет, наверное.

– Ну что ж, хочу пожелать тебе, Женя, обрести эту смелость. Впрочем, пусть всё идет так, как идет. Мы все любим тебя таким, какой ты есть. А еще иногда я краем уха слышу ваши телефонные разговоры с Игорем о делах фонда «Артист», где вы оба учредители, и понимаю, что это тоже очень важная часть твоей жизни, которой ты отдаешь свою душу, и по-другому в принципе не можешь существовать.

– Спасибо, Вадик.