Олег Меньшиков

«Врачи сказали: еще бы минут тридцать – и всё…»

Когда я учился на первом курсе театроведческого факультета ГИТИСа, в 1980 году, у меня вышла первая рецензия – в газете «Московский комсомолец». Я написал о дипломном спектакле Щепкинского училища «Лестница славы» Эжена Скриба. Там были такие слова: «Камень преткновения всех и вся – врач Бернарде. Олег Меньшиков ловок, изворотлив, движется словно на шарнирах. Сыгранная начинающим актером роль – его большая удача». Как сказал мне потом сам Олег, это было первое упоминание его имени в прессе. Звездные роли молодого Меньшикова в фильмах Никиты Михалкова («Родня»), Михаила Козакова («Покровские ворота») и Романа Балаяна («Полеты во сне и наяву») случились позже.

Потом в его жизни были Малый театр, театр Советской Армии, театр Ермоловой, театр Моссовета, где он сыграл Калигулу в спектакле Петра Фоменко, и ставшая событием роль Нижинского в антрепризе. Со временем Меньшикову становилось все теснее в рамках других компаний, и ему захотелось создать собственную, – он назвал ее красиво: «Театральное товарищество 814». Там Олег начал пробовать себя в режиссуре. Ставил классику («Горе от ума» и «Игроки») и новую драматургию («Кухня» Максима Курочкина). И абсолютно логичный шаг: Олега Меньшикова назначают художественным руководителем Ермоловского театра. Его недавняя премьера – «Макбет» Шекспира. Он постановщик и исполнитель главной роли, и эта постановка – определенный итог его многолетних творческих исканий.

…2012 год. Меньшиков тогда только возглавил Ермоловский театр. У него амбициозные планы, – а иначе зачем вообще затевать перемены? Однажды Олег устроил мне импровизированную экскурсию по театру, рассказывал, как планирует реконструировать зрительскую часть и закулисье. Показал исторический кабинет Мейерхольда: оказывается, он расположен прямо за центральной частью сцены (правда, в тот момент в кабинете был обычный склад).

Для беседы с Олегом мы выбрали, может быть, самое неподходящее место – это Олимпиада в Лондоне. Все вокруг одержимы спортом, а мы углубляемся в перипетии судьбы человека, который с энтузиазмом смотрит в будущее. Дань спорту в разговоре мы все же отдали. «Это третьи Олимпийские игры в моей жизни, – уточняет Олег, – и все благодаря Михаилу Куснировичу и «Черешневому лесу». Так бы я вряд ли здесь оказался. Ты видел, сколько стоил билет на открытие? Ради баловства я бы никогда его не купил».

– Скажи, Олег, какие соревнования тебе здесь интереснее всего?

– Командные игры – баскетбол, волейбол. Наверное, потому что я сам в футбол играю. Меня мало интересует стрельба из лука, к примеру.

– Ты же в футбол много лет уже играешь, да?

– Я достаточно поздно начал. Хотя лет десять мы уже играем два раза в неделю.

– А почему ты решил заняться футболом? Профессионалы после сорока заканчивают, а ты только начал.

– Ну я же не профессионал. Мне просто нравится. После сорока ты понимаешь, что надо уже чем-то заниматься, чтобы держать себя в форме. До тридцати и есть можно сколько хочешь, и спать сколько получается, а после надо ко всему этому относиться серьезно. Вот мы как-то с «Игроками» ездили на гастроли в Израиль, и каждое утро у нас был волейбол. Вставали как подорванные, и всей шоблой – артисты, монтировщики, все на свете – играли. Это какой-то особый дух. Можно и поматериться, и расслабиться.

– Мне кажется, на поле ты можешь быть только нападающим, не защитником.

– Я защитник, и очень неплохой, скажу тебе. Мне очень нравится, когда меня называют плеймейкером. Я хорошо вижу поле и могу принимать участие в создании игры – у меня есть такая, извини за нескромность, особенность. Я не подчиняюсь игре, я стараюсь ее сделать.

– Я уверен, что ты всегда «делал игру». Тебя, наверное, любили и одноклассники, и учителя.

– Очень плохо помню себя в школе. Я начал себя помнить курса со второго в институте.

– С чем связан такой провал в памяти? Может, непростое детство, и об этом вспоминать не хочется?

– Нет, нормальное детство. Такое, как у всех. Я ездил в «Артек», был председателем совета дружины.

– Понятно, ты вожак по призванию. А отец, военный, хотел, чтобы ты пошел по его стопам?

– Знаешь, мы даже никогда не говорили на эту тему.

– Воспитание у тебя спартанское – в семь утра подъем, зарядка?

– Такого никогда не было. Родители, конечно, не воспитывали меня в духе японской школы, когда до пяти лет ребенку разрешают абсолютно всё, а после – уже нет. Я не могу сказать, что мне всё было дозволено, но я никогда не был под пятой. У нас в семье были обычные нравственные законы, которые, думаю, были и в твоей.

– Олег, когда у тебя появилась актерская жилка? Это был кружок, драматическая студия?

– Да ты понимаешь, какая штука, у меня ничего подобного не было, ни школ театральных, ничего. Сейчас понятно, я состоялся как артист, безусловно. Но я все равно считаю, что есть очень большое количество артистов намного лучше меня.

– Давай кокетство отложим в сторону.

– Я как раз не кокетничаю. У меня, видимо, есть какое-то обаяние, что ли. Недавно прочитал интервью покойного Богдана Ступки. Так вот он говорил, что многие думают: актерство – это радость, а нет, актерство – мука. Вот для меня это мука всегдашняя: каждый выход на сцену, каждая роль – мука.

– Ты в последнее время почти не снимаешься в кино, с чем это связано?

– Во-первых, ничего хорошего не предлагают. Но тебе я могу сказать, что недавно снялся в фильме Коли Лебедева «Легенда № 17» о хоккеисте Валерии Харламове. Я играю тренера Анатолия Тарасова; как где-то написал Лебедев, это первая возрастная роль Меньшикова.

– С почином, Олег! А Татьяна Анатольевна Тарасова знает о том, что ты играешь ее отца?

– Знает, она мне даже на какой-то встрече сказала, что нашла фотографию отца, на которой видно, что мы с ним похожи. А я говорю: «Татьяна Анатольевна, не может такого быть!» У меня очень хорошая роль, замечательный Коля Лебедев, хороший Даня Козловский в роли Харламова. Правда, я совершенно не собирался играть эту роль. Продюсер Леня Верещагин мне предложил, а я ему: «Лень, ты что, обалдел, где – я, а где – Тарасов?» Я прочитал сценарий, и он предложил мне другую роль. И тогда я, набравшись смелости, наглости, сказал: «Знаешь, там только одна роль – Тарасов, мне уже больше ничего другого не надо предлагать!»

– У Тарасова ведь очень драматичная судьба.

– Понимаешь, фильм-то о Харламове. Сейчас я рассказываю эту историю, потому что я Тарасова играю. Но это роль второго плана, грубо говоря.

– То есть ты уже спокойно соглашаешься на роли второго плана?

– Ты знаешь, она такая клевая.

– Скажи, это правда, что ты отказался сниматься у Никиты Михалкова в «Двенадцати», потому что он хотел, чтобы ты наголо подстригся?

– Нет, конечно, глупости всё это. Я отказался сниматься у горячо мною любимого Никиты Сергеевича, потому что мне с самого начала не понравился сценарий. Мне не понравилась ни роль, которую мне предложили, ни тема. И я не стал это скрывать. А Михалков мне сказал: «Старик, ну не понравилось – не снимайся!» Сначала я согласился, а потом понял, что будет хуже, если я откажусь после нескольких съемочных дней. И я отказался за три-четыре дня до начала съемок.

– А откуда тогда пошли слухи о том, что ты наголо стричься не захотел?

– По-моему, Михалков это и сказал. Слушай, не мог же он сказать, что Меньшиков отказался, потому что ему не понравился сценарий. Например, сценарий «Утомленных солнцем 2» я прочитал взахлеб. Позвонил ему и сказал, до какой степени меня это впечатлило. Я считаю, что сценарий «Утомленных солнцем 2» – это было что-то выдающееся. Просто отдельное произведение искусства.

– Олег, мне вообще кажется, ты родился свободным и для тебя главный авторитет это ты сам.

– Меня где-то спросили, что я в себе больше всего ценю. Так вот – свободу, ты прав. Я не столько свободен, сколько за эту свободу борюсь. Как только я понимаю, что кто-то или что-то покушается на мою свободу, я объявляю войну.

– Можешь привести примеры?

– Ты знаешь, это происходит ежедневно. Как-то Зоя Борисовна Богуславская сказала, что с Меньшиковым нельзя даже о времени договариваться, потому что он это тоже воспринимает как посягательство на свою свободу. Вот я к тебе на встречу вовремя пришел, это что-то да значит.

– Спасибо, Олег, ценю… Прекрасно помню тебя в театре Советской армии. Как-то ты позвал меня на спектакль «Идиот», и я был в восторге от твоего Гани Иволгина.

– Это была моя любимая роль.

– Правда?

– Во-первых, многое было связано с Юрием Ивановичем Ереминым, руководителем театра. Как-то он взял меня за руку и повел. Я имею в виду – в профессиональном театре. Когда я играл эту роль, случилось то, из-за чего в профессии и стоит находиться. На одном спектакле, играя Ганечку, я вдруг понял, что говорю не я, это не мой голос, не мое тело. Такое состояние длилось секунды три. Я сказал какую-то фразу, и у меня аж мурашки по телу пошли, потому что я понял, что что-то такое произошло. Вот это первый раз со мной случилось, когда я играл Ганечку, поэтому я так эту роль полюбил. Я даже сейчас не понимаю, что это было такое.

– Может, и не надо искать таким вещам объяснение. У тебя вроде бы всё складывалось в Театре армии, а ты оттуда ушел. Что, кто-то покушался на твою свободу?

– Нет. Понимаешь, когда ты долго работаешь в одном коллективе, у тебя размываются критерии. У тебя могут быть какие-то победы, но вот эти твои победы уже не являются победами для искусства. Да, ты для себя можешь совершить подвиг, только в искусстве его никто не заметит. Для себя ты, возможно, очень сильно вырос, а для людей, которые пришли в театр… Они этого роста и не заметили. Я прекрасно понимаю Валентина Иосифовича Гафта, который сменил пять театров. Я в принципе тоже пять театров поменял. Мне кажется, это правильно, но это очень сложно: и уходить сложно, и к чему-то новому привыкать непросто. Но делать это необходимо для того, чтобы сберечь свой внутренний, театральный, творческий, индивидуальный мир.

– Не так давно ты возглавил государственный театр имени Ермоловой…

– …чтобы разрушать его изнутри. (Улыбается.)

– Прекрасно звучит! То есть ты, Меньшиков, оказывается, еще и революционер по натуре.

– В общем да. Вадим, я снял из репертуара двадцать четыре названия из двадцати восьми. Сейчас многие говорят, что это гениальный ход – мол, он сжег все мосты. А когда я это делал, у меня и мыслей таких не было. Я понимал, что поступаю правильно, и если бы мне сказали, что так делать нельзя, я бы ушел.

– Подожди, ты снял двадцать четыре названия, в театре осталось четыре. Что дальше? Спектакли ведь должны идти каждый день.

– Будут идти спектакли моего «Театрального товарищества». Я же не могу играть их на сцене театра имени Моссовета, если стал художественным руководителем театра имени Ермоловой.

– Понятно, теперь это театр имени Ермоловой тире имени Олега Меньшикова.

– Секунду! Я всё делаю для того, чтобы вернуть театру нужного, правильного, хорошего зрителя. Для того чтобы не треть зала рядом с Кремлем была заполнена. Смотри, как получается: приглашаешь в театр звезд – плохо, не зовешь, говорят, что он хочет один солировать.

– Сейчас будут идти на Меньшикова. А что делать остальным бедным актерам?

– Бедные актеры! У меня сейчас висит пять распределений ролей в новых спектаклях, приеду – повешу еще четыре. В ноябре мы открываем сезон спектаклем «Самая большая маленькая драма» по Чехову, ставит Радик Овчинников, а играть будут Валентин Иосифович Гафт и Владимир Алексеевич Андреев, бывший художественный руководитель театра. Женя Каменькович выпускает «Язычников» по пьесе Анны Яблонской, скандальная пьеса с матом, с проблемами…

– Так, на радикальную драматургию нацелился.

– Знаешь, мы с Женей поговорили и решили, что какие-то матерные слова мы смягчим. Но это как раз не так важно. Там есть другие проблемы, с церковью например. А у кого их сейчас нет? Вот в ноябре уже две премьеры будут. Потом «Портрет Дориана Грея», где я играю лорда Генри. А уже позже, в марте-апреле, в здании театра мы открываем новую сцену на сто сорок мест.

– Скажи, предложение возглавить Ермоловский театр застало тебя врасплох?

– Ты знаешь, года три до этого у нас с Андреевым уже были разговоры. Сначала он предлагал поиграть вместе. На это я ему сказал, что у меня есть своя антреприза, мне есть чем заниматься. И на этом мы с ним тогда расстались, а потом возникла вторая волна. Мне кажется, он сам не думал, что вот так всё произойдет.

– До своего нового назначения ты, как я понимаю, работал в спокойном режиме. Я знаю, что ты репетировал в своем «Товариществе» «Сильву», потом тебе это надоело, и ты репетировать перестал.

– Всё совсем не так. Я не репетировал «Сильву». Егор Дружинин уже поставил номер «Красотки кабаре», а потом я слег с перитонитом. Мне на полгода запретили любую физическую нагрузку. Я только из-за этого прекратил.

– Как же ты себя до такого состояния довел, Олег?

– Мне врачи сказали, что у меня заниженный болевой порог, я вообще боли не чувствовал. Настька (супруга Меньшикова – актриса Анастасия Чернова. – Прим.) меня спасла, она как-то стала трогать живот, а он как барабан. Меня мутит, я понимаю, что мне плохо, но вроде ничего не болит. Она вызвала «Скорую». Ты же знаешь, как мы все: не смей, сейчас всё пройдет, какая «Скорая»! Она не послушала и вызвала, а врачи сказали, что еще бы минут тридцать-сорок – и всё, кранты. Четыре часа Настя сидела около… хотел сказать гримерной – операционной. Я единственное, что помню, – не могу идти по коридору от боли. У меня было только одно желание: чтобы мне поскорее сделали укол. Мне уже было наплевать, проснусь я или нет, только уколите, чтобы я уже ничего не чувствовал.

– Невероятно, Олег…

– У меня после всего этого появились какие-то новые силы. Вот как сейчас с театром. Вроде бы ты говоришь, такая размеренная у меня была жизнь, а сейчас мне суток не хватает, мне не хочется ложиться, думаю, быстрей бы ночь прошла. У меня такого давно не было. Если я в Москве, то приезжаю в театр к десяти – десяти тридцати. Такого вообще у меня никогда не было.

– Ты жаворонок?

– Жаворонок – это кто? Тот, кто поздно встает?

– Нет, поздно встает сова, а жаворонок, наоборот, рано.

– С годами я стал вставать рано. Но мне хочется это делать! Понимаешь, я хожу по театру, что-то придумываю. У меня нашлось столько друзей, которые готовы помогать. Сейчас мне делают фойе, зрительный зал, гримерные, служебный буфет. Департамент культуры помогает. Хотя в нашем государстве существовать очень сложно, такое у нас количество бумажек и подписей – сдохнуть можно! Но меня приняли…

– Актеры?

– Да. Я вообще собрал даже не труппу, а сделал такое собрание коллектива театра. Те изменения, которые я предлагал, касались и касаются не только труппы, а всего театра. Послушай, в театре не было компьютерной продажи билетов. Ты можешь себе представить такое в двенадцатом году двадцать первого века! Там продавали билеты по театральной книжке.

– А вот в этом, кстати, есть какая-то трогательность… Мы сейчас с тобой в Лондоне, ты же в свое время тут играл в спектакле с Ванессой Редгрейв. Даже получил премию Лоуренса Оливье, что для российского актера – случай уникальный. Ты играл Сергея Есенина, она – Айседору Дункан. Сколько времени длилась эта прекрасная эпопея?

– Из Москвы я уехал, кажется, в мае, а вернулся в декабре, перед католическим Рождеством.

– Сколько тебе лет было?

– Мне было еще мало – мне было тридцать.

– Не так уж и мало. Как вообще эта ситуация возникла?

– Да никак, они приехали искать артиста. Смотрели в СТД, тогда это еще, кажется, было Всероссийским театральным обществом.

– Ты пришел на кастинг?

– Нет, на кастинг я приходить отказался. Я был тогда еще наглым. Я сказал, что у меня есть спектакль «Калигула», хотите – приходите, а я никуда не пойду. И они пришли, Вадим. Ты знаешь, не стоит ни под кого подстраиваться, кому надо – сами подстроятся. Я сказал, приходите, и они пришли – режиссер, драматург и Ванесса Редгрейв.

– Ты полгода работал в Лондоне. Была эйфория, были мысли, а может, ну ее, Москву… попробую в Европе, а потом, быть может, и в Голливуд?

– Ты знаешь, никогда у меня таких желаний с Голливудом не было. Я не вижу ни одного примера успешной карьеры русских артистов там.

– В этом я с тобой согласен. Но тебе было тридцать лет, неужели даже на секунду такая мысль не мелькнула?

– Нас как-то по-другому воспитали. Когда в августе был путч, я как раз был здесь, в Лондоне – играл спектакли. Мне тогда в посольстве Великобритании предложили получить гражданство.

– Отказался?

– Отказался, Вадим, отказался. Ты знаешь, я вот пару дней назад ходил, Настьке показывал театр, где я играл Есенина, и думал: действительно больше полугода в Лондоне прожил, город стал для меня почти родным, а у меня здесь даже друзья не появились.

– Странно, ты не производишь впечатление интроверта.

– Мне иногда бывает вполне достаточно себя самого, я не знаю, хорошо это или плохо. Есть какие-то люди, которыми я дорожу. Но вот теперь думаю: каждый день я играл спектакль, а до спектакля и вечером у меня не было проблем с тем, чем себя занять.

– Еще один в твоей жизни великолепный опыт работы с зарубежной звездой – Катрин Денев, с которой ты снимался в картине «Восток – Запад». У вас было какое-то общение за кадром?

– Ничего такого не было. Смотри, мы с тобой оба по-русски разговариваем, и нам хорошо. А мне надо было играть на другом языке и отвечать за то, что я делал. Французы удивлялись, а почему это Олег с нами не общается. А потому что Олег текст для завтрашней сцены учит. Это ужасное ощущение, когда ты понимаешь, что можешь забыть текст. На своем-то, господи, это мы уж как-нибудь вывернемся. А я же привык быть победителем, понимаешь! Как это так – я текст забуду! Такого быть не может. Но этот период работы с Катрин Денев и с Сандрин Боннер в «Восток – Запад», когда я играл на французском, стоил мне бессонных ночей, язвы.

– Такой перфекционизм!

– Ну а как иначе? На протяжении двух месяцев я спал по три с половиной часа в сутки, учил текст.

– Олег, мне очень дорого то, что ты сейчас говоришь. Потому что все считают, что ты счастливчик и что у тебя всегда всё хорошо.

– А у меня всё хорошо. То, о чем я рассказываю тебе, – в прошлом, это не считается. Сейчас всё уже гораздо лучше.

– Я уверен, ты не из тех, кто демонстрирует другим свои проблемы.

– Послушай, а кому это нужно? Мы можем сколько угодно плакаться, но ведь окружающие только будут делать вид, что им это интересно. Мы же все заняты собой, у нас у всех свои собственные проблемы, нам в этой жизни не до других. И мне не нравится, когда мне плачутся, говорю тебе честно. Разве что только очень близкие, родные люди, понятно, что их боль – моя боль. Но таких людей по пальцам одной руки можно пересчитать.

– Олег, мне очень любопытно вот что. Ты окончил Щепкинское училище. Обычно туда поступают те, кого не приняли в другие вузы – в Школу-студию МХАТ, Щукинское училище или ГИТИС. Неужели и у тебя так было?

– Нет, у меня было не так. Я поступал только в Щепкинское. Я пришел, а Владимир Багратович Монахов спросил меня, буду ли я еще куда-то подавать документы. Я сказал, что еще никуда не подавал, но собираюсь, естественно, везде. А он говорит: «Никуда не подавайте – я вас беру!» И взял меня сразу на третий тур, а уже на следующий день я принес документы. Никуда больше не пошел. Чего мне ходить? Я показы ненавидел, как я ненавижу это: «А давайте басню, давайте прозу»… Потом, уже после училища, был Малый театр, что для молодого артиста тоже не бог весть какая находка, но мне Михаил Иванович Царев сказал: «Я вас беру» – и всё. Меня Петр Наумович Фоменко звал к себе в Питер. Ну куда я в Питер? Фоменко тогда был в Театре комедии, он мне говорил: «Олегушка, вот вам моя визитная карточка, я понимаю, что вы никуда не поедете, так, на всякий случай». Но вот потом бог свел, встретились на «Калигуле»… Я тогда и остался в Малом театре только потому, что ненавидел вот это «Спасибо большое. Следующий отрывок». Мне кажется, это так унизительно. А с другой стороны, сейчас, будучи художественным руководителем театра, я понимаю, что на показах артиста сразу видно.

– Ты уже взял кого-то в театр?

– Я не буду брать по принципу до кучи, просто потому, что человек талантливый. Если есть конкретная работа – возьму. Зачем мне брать человека, если мне ему нечего предложить? Зачем мне эта ответственность, артисту же расти надо.

– Слушай, Олег, я так и не понял, почему все-таки ты в актеры решил пойти?

– Ты знаешь, я обожал оперетту и обожаю до сих пор.

– Значит, «Сильву» будешь в Ермоловском ставить?

– Конечно. Я это все знаю наизусть. К нам пришел аранжировщик, и он смотрел на меня такими слегка удивленными глазами. Я спрашиваю, что такое? А он говорит: «Вы так «Сильву» знаете, я ее так не знаю, как вы».

– Ты сам там сыграешь?

– Не знаю. Бони мне играть уже поздновато. Может быть, что-нибудь придумаю.

– Ты любишь оперетту, так почему же не музыкальный вуз?

– Потому что это был единственный раз, когда моя мама сказала: «Ты пойдешь учиться на оперетту только через мой труп!»

– Да ты что! Она так ненавидела этот жанр?

– Она как раз оперетту любила, и ходила со мной на все постановки в Театр оперетты, всех артистов знала.

– Олег, помнишь вечер дома у Галины Борисовны Волчек, где мы оказались вместе после премьеры фильма Дениса Евстигнеева «Лимита»? На часах два-три ночи, а ты сел за пианино и начал петь…

– Там не я один пел, все пели. Петь я любил, сейчас я, правда, в компаниях больше этого не делаю. Но ты приходи посмотреть наш «Духовой оркестр» в театр Ермоловой, я пою Вертинского, Утесова. Ты знаешь, вот опять-таки что влекло меня в актерство – мы же любим нравиться. А тут ты понимаешь, что делаешь то, что у тебя хорошо получается, понимаешь, что на тебя смотрят, на тебя обращают внимание.

– Ты говоришь, что в компаниях больше не поешь. Почему?

– Потому что мне уже не тридцать, и не сорок. Уже нет такого желания нравиться. То есть желание есть, просто ты уже меньше сил на это тратишь. Тогда ты должен был существовать в каком-то режиме доказательства. Сейчас этот режим уже вычеркнут.

– Твоя жена Настя будет работать в театре Ермоловой?

– Она не хочет, – сказала, что это будет нечестно, если она станет играть там, потому что я туда пришел. Но я предлагал и буду настаивать на том, чтобы играла. Она же окончила ГИТИС, но в театре не играла и в кино не снималась.

– Но профессия-то уходит, или ты считаешь, что в любом возрасте можно начать и просто быть актером?

– В принципе можно в любом. Но у нее произошла заминка под названием Меньшиков.

– Хорошая «заминка». Олег, в «Золотом теленке» ты играл Остапа Бендера. Фильм был разгромлен критиками, вышло огромное количество чудовищных рецензий. Писали, что у Меньшикова исчез актерский драйв…

– Это мы много где можем такое обо мне прочитать.

– Скажи честно, критика из колеи выбивает?

– Нет. То же самое было с Фандориным. Я не могу отвечать за картину, но за свои роли я в ответе. И вот если бы я снова должен был их играть, то играл бы точно так же. Вот так я представляю и Фандорина, и Бендера.

– Немного скучноватыми и без драйва? Но ведь Остап Бендер – это же такой фейерверк!

– Ничего подобного! «Двенадцать стульев» и «Золотой теленок» – это два разных Бендера, это два разных человека. В «Двенадцати стульях» – он абсолютная шпана, такой бандюга, а в «Золотом теленке»…

– Что, философ?

– Конечно, конечно. Тут философия бродяжничества, философия одиночества – это достойно уважения.

– Ты вот такой успешный, по-актерски благополучный. А у тебя случались душевные муки, состояние тотальной беспомощности? Я имею в виду профессию.

– Конечно, я же нормальный человек. Если ты хочешь, чтобы я тебе рассказал, когда это было, я не расскажу. Во-первых, не очень-то вспомню, а во-вторых, чего про это рассказывать? Я тебе говорил, жаловаться я не люблю.

– Ты часто носишь сразу две пары часов. К чему такой выпендреж?

– Да, это абсолютный выпендреж. Чтобы спрашивали, зачем мне две пары часов. Сейчас две пары надеваю очень редко, когда есть что показать. В общем, глупость, конечно.

– Олег, мое профессиональное самолюбие тешит тот факт, что я первым в прессе написал о тебе, когда вышел дипломный спектакль «Лестница славы».

– Я даже хотел «Лестницу славы» включить в репертуар. Но что-то не решился.

– Скажи, а тебе было приятно, что про тебя, студента четвертого курса, написали?

– Тогда, конечно.

– Какой-то неизвестный Верник написал про тебя рецензию…

– Слушай, «неизвестный Верник», я тебя умоляю. Тогда было полторы газеты, каждая рецензия была на вес золота. Тогда их было очень мало, и, естественно, все запоминались.

– А ты готов был в начале пути подниматься по той самой лестнице славы медленно, шаг за шагом? Или только стремительно?

– Я тогда об этом не думал, никакой программы не было. Я знаю только, что никогда не делал то, чего не хотел. А если и делал, то еще сильнее убеждал себя: ты, Олег, делай только то, что хочешь, чтобы потом не получать по мозгам.