Ирина Муравьёва

«Счастлив тот, кто знает как можно больше „нельзя“»

В детстве мы с братом посмотрели все спектакли в Центральном детском (ныне – Российском Молодежном) театре. Примой там была Ирина МУРАВЬЁВА. Она играла не только героинь, бойких девчонок, но и мальчиков. Ее Шура Тычинкин в спектакле «Сомбреро» (по пьесе Сергея Михалкова) был смышленым и артистичным парнем, с ним хотелось дружить. Актерской вершиной Муравьёвой в этом театре стала Любка Шевцова в «Молодой гвардии». Она царила на сцене, в нее невозможно было не влюбиться! В десятом классе я увидел Муравьёву в роли Грушеньки, в «Братьях Карамазовых», уже в театре Моссовета, и это был новый виток моей зрительской любви к актрисе.

Интервью с Муравьёвой я пытался сделать на протяжении пятнадцати лет, – все бесполезно. А сблизила нас Юрмала, где дважды проходил фестиваль музыки театра и кино «Юрас перле». Летом 2018-го, как только Ирина Вадимовна приехала в Юрмалу, журналисты задали ей вопрос: «С кем бы вы хотели здесь встретиться?» Муравьёва ответила: «С братьями Верниками». И я понял: это мой шанс!

– Наблюдая за вами в Юрмале, я еще раз убедился, что вы очень закрытый человек, хотя на экране – огонь, фейерверк.

– Это уже крайности – насчет моей закрытости.

– Почему вы не даете интервью?

– А я сейчас что делаю?

– Вот, это мой следующий вопрос: почему вы все-таки согласились на интервью?

– Так вы ж меня заставили. (Улыбается.) У нас с вами, Вадим, была договоренность еще давно, когда вы позвали меня в свою передачу «Кто там…».

– Точно, это был 2003 год. Кроме молодых героев я снимал в передаче и звезд, которые рассказывали о начале пути. Вы мне комплименты про программу говорили.

– Да, мне нравилась ваша передача. «Ну, давайте, хорошо», – сказала я вам. Мы договорились. А потом проходит время, и я думаю: какого шута горохового я туда пойду? Рассказывать о себе? Не хочу. Да если я еще увижу себя в эфире… И в какой-то момент я сказала вам по телефону: «Я не приеду, нет-нет, даже не уговаривайте меня». Потом, когда я смотрела вашу передачу, я думала, что ужасно подло поступила. Бедный Вадим, он должен был на меня обидеться. И вдруг через много лет мы встречаемся и я слышу: «Ой, здравствуйте!». Как хорошо, что вы не злопамятный.

– Мои чувства по отношению к вам, действительно, не изменились… В Юрмале я восхищался, как дружески и тепло вы общались со своим взрослым сыном Даниилом.

– Ну, насчет того, что мы с сыном друзья… Нет. Я – мама. Которая очень любит своих детей. (Улыбается.) Но я всегда говорю им: я мама, а не товарищ.

– У вас самой было такое воспитание.

– Знаете, насчет воспитания… Почему, Вадим, я никогда не давала интервью? Я жутко боялась сказать что-нибудь глупое, – вроде меня узнаю́т, а я распущу перья, и будет так стыдно, родители покраснеют, скажут: в своем ли ты уме, детка? Или, наоборот, что я так зажмусь, что тоже глупо. И даже мама мне говорила: почему же ты не даешь интервью, – а мне казалось, что я что-то плохо сделаю и родителям не понравится. Я до сих пор об этом думаю.

– А каким было ваше детство?

– Детство было счастливое, хорошее. Родители были строгие. Я знала, что можно и что нельзя. Особенно я знала, что нельзя.

– И чего нельзя?

– Нельзя было ничего. (Улыбается.) Можно было делать только то, что нужно. Нужно ходить в школу, нужно заниматься музыкой, приносить хорошие отметки. Нужно дружить с хорошими девочками. Когда подружки приходили в дом, папа приветливо говорил: «Здравствуйте, проходите, пожалуйста». А мама как будто сканировала всех, и я уже знала, с кем дальше надо общаться, а с кем не надо.

– По той картинке, которую вы описываете, артистка Муравьёва не должна была появиться ни при каких обстоятельствах. Как можно было даже помыслить в эту профессию пойти при таких родительских рукавицах?

– Не будем называть это рукавицами. Будем называть это каким-то правильным воспитанием. Настоящие человеческие устои.

– Какие же это правильные устои, если вашу волю подавляли?

– Никто не подавлял мою волю, нет. Как-то вы не очень правильно понимаете. Когда меня спросили: «Кем ты хочешь быть?» и я сказала, что я хочу быть артисткой, никто даже не вздрогнул, ресничка ни одна не шевельнулась. Мне сказали: «Хорошо». И когда я не поступила и меня спросили, а что ты теперь будешь делать, – я ответила: «Работать». – «А где ты будешь работать?» – «В Школе-студии МХАТ уборщицей». Это я так себе придумала, что я буду там находиться. Потому что очень хотела учиться в Школе-студии МХАТ, но меня там не захотели. И вот тут родители вздрогнули и определили меня работать в библиотеку. Я научилась на машинке печатать, каталог перепечатывала.

– Вы единственная дочь?

– Нет, нас двое, у меня еще сестра – на полтора года старше. Мама все знала про нас. Она до десятого класса воспитывала нас дома. Например, мы были маленькие и поехали на Черное море, во Фрунзенское (сейчас это место как-то иначе называется). Проплывал пароходик, где были дети из «Артека», и мама говорила нам: «Машите, машите, это сироты плывут». Ей казалось, что в лагерь могут отдать только сирот, а родители не отдадут детей туда. Я не была ни в детском саду, ни в пионерском лагере, – я ничего не знала. (Смеется.)

– Но все-таки в этих тепличных условиях было больше плюсов или минусов?

– Конечно, плюсов. Счастливый человек тот, который знает как можно больше «нельзя». Вот тот человек счастлив. А когда все позволено, это ужасно.

– Мудро. А как возникла идея «хочу в артистки»?

– В школе мы проходили «Мцыри» Лермонтова. Нужно было фрагмент выучить «Ты слушать исповедь мою сюда пришел, благодарю…». И меня вызвали, я встала у доски… Кстати, я это еще никому не рассказывала, только своим очень близким… Я прочитала, расплакалась и выскочила из класса. Мне поставили пятерку, все… Я почувствовала какое-то вдохновение, как я сейчас понимаю. В этом прекрасном монологе перед всем классом вдруг раскрыла свою душу… Наверное, в этот момент я многое для себя поняла.

– Первый раз вы не поступили в театральный институт, на второй год тоже…

– В институт не поступила, меня приняли в драматическую студию при Центральном детском театре, куда брали только москвичей.

– А почему не сложилось с театральным вузом?

– В «Щукинском» мне сказали, что я не травести, не героиня, а инженю есть поинтереснее. Жестко.

– Жестко. В Школе-студии МХАТ какой был вердикт?

– В Школе-студии МХАТ меня попросили открыть рот. Я «дзякала», и они хотели проверить речевой аппарат. Но тогда меня это так оскорбило… Я открыла рот, все туда заглянули. Я выскочила из аудитории, и плакала, – это просто сюжет для художественного фильма. Я бежала и рыдала… Поступая в театральный институт, я думала, что будет со мной, если меня примут? Что случится: может, у меня разорвется сердце от радости? И вот в Центральном детском театре мне говорят: вы зачислены. Я пошла в телефонную будку, позвонила маме: «Меня приняли в студию при детском театре». У меня в этот момент было такое опустошение. Во-первых, меня приняли не туда, куда я хотела. Но слава богу, что приняли. А потом выяснилось: какое счастье, что приняли именно туда.

– Конечно. В Центральном детском вы стали звездой, артисткой номер один. Мы с Игорем смотрели «Чинчраку» с Муравьёвой…

– … А «Сказку о четырех близнецах»?

– Конечно, и «Молодую гвардию» тоже. Еще помню там песня была «Спасибо за память, потомки…».

– Вы и Любку Шевцову видели? Мои зрители! Детям очень нравились эти спектакли. Они хлопали, приносили цветы. Я кланялась и шутки ради говорила полушепотом: «Когда вырастете, не забудьте меня». (Смеется.) Так что, «дети», здравствуйте!

– Здравствуйте!.. А когда начали складываться отношения с кино?

– Уже все вокруг снимались, приходили ассистенты в наш театр отбирать артистов, – для меня все «мимо». Но я так хотела быть театральной артисткой. Причем я думала: нет, конечно, в Москве меня не оставят, и я буду играть в каком-нибудь маленьком городе огромные прекрасные роли. Я даже не мечтала о Москве. Это конец 60-х годов. Это же было такое великолепие театральное, и такие артисты были! Вообще, комплекс неполноценности очень долго во мне жил, как ни странно. Я хотела быть артисткой, я должна быть артисткой. Смотрела на себя в зеркало и думала: конечно, я очень страшная, замуж не выйду – точно совершенно, но мне вообще этого не надо, я только хочу играть в театре! Поэтому какое кино? О кино я даже не думала.

– Неужели родители не говорили в детстве: ты самая обаятельная и так далее?

– Нет. Папа вообще никогда не сказал, хорошо я где-то сыграла или нет, даже в кино. Мама… после «Карнавала» она вдруг произнесла «это очень хорошо», стала гордиться мной, и даже говорила: ты так замечательно там играла, и так руки играли, – вдруг стала моей поклонницей. Но я начала нервничать: нет-нет, мама, меня лучше держать в кулаке, не надо меня распускать. (Улыбается.)

– А почему так?

– Непривычно.

– И это говорит Муравьёва, которая на экране…

– …Боевая подруга…

– Да, боевая подруга. Напористая, с сумасшедшим обаянием… Своих сыновей вы тоже воспитывали в строгости?

– По-моему, я мама-тряпка. (Улыбается.)

– Актрисы, как правило, не задерживаются в декрете: сразу после рождения ребенка – на сцену. Вы такая же?

– Ну я всегда знала, и так учу своих детей: есть ситуация, и надо понять, что сейчас главное, и сосредоточиться именно на этом. Все остальное подстроится. Подстроится. Полгода после рождения первого сына я была в декрете. Это, конечно, мало. Дальше нельзя было: надо зарплату получать. Мы же все небогато жили. Жили на зарплату.

– И кинозвезда Муравьёва тоже?

– Какая там звезда? В кино ведь мало платили. Я в одном фильме снималась в своей одежде, а Таня Васильева – в своей…

– Это «Самая обаятельная и привлекательная».

– Да. У Тани были шикарные кофты, которые она испачкала сразу гримом. А у меня было такое барахлишко. И за то, что я снималась в своей одежде, мне столько денег заплатили! А Васильевой денег даже на химчистку не хватило. (Смеется.) Это был восемьдесят пятый год.

– Вы же не любили этот фильм.

– Мне не нравился сценарий. Уговаривали меня долго. Но я молодец, что согласилась. Сейчас мне фильм нравится. Но мне хотелось авторского кино – что-то умное посмотреть и в чем-то умном поучаствовать. А «Самая обаятельная…» – мне казалось, это такая глупость. Но это неправильно, такое кино тоже имеет право быть.

– А вот интересно, «Москва слезам не верит»…

– Таак…

– Эта роль любимая?

– Я по-другому говорю: стыдно или не стыдно. Нет, не стыдно.

– Я читал, что руководство «Мосфильма» рекомендовало Меньшову попробовать на роль Людмилы Жанну Болотову и Анастасию Вертинскую. Действительно так?

– Возможно. Нас не утверждал худсовет «Мосфильма», нас троих.

– Вас, Алентову и Рязанову?

– Да. Мы четыре раза делали кинопробы.

– Ничего себе! Но Меньшов победил.

– Победил. Я прочитала сценарий, мы встретились с ним на «Мосфильме», и Меньшов говорит: «Ну как тебе?» – «Только я одна знаю, как играть эту роль». Не потому что «возьмите меня…», нет, просто я этот характер очень хорошо понимаю.

– Хотя эта героиня, Людмила, по своей сути очень далека от вас настоящей.

– Да я только таких и играю.

– Это парадокс.

– Ну это, наверное, амплуа. Вообще, это все происходит параллельно. Я знаю очень веселых людей, которые серьезные роли играют. И наоборот, очень серьезных, которые играют только веселых.

– Где брался этот дерзкий опыт, как у героини фильма «Москва слезам не верит»?

– Ну я не была зажатая. Вы тут не очень правильно меня понимаете. Я была очень веселая. Даже два раза прогуляла школу.

– Целых два раза!

– Сказала об этом маме, будучи уже совсем взрослой. Один раз вместо уроков я побежала в Школу-студию МХАТ посмотреть, как студенты идут на занятия, и я понимала, что обязательно должна оказаться здесь, среди них. Или вот сижу в классе, смотрю на часы: одиннадцать утра, думаю, артисты сейчас на репетицию идут. А у меня физика…

– Все-таки давайте о лирике. Интересно, где Меньшов вас увидел?

– В «Сказке о четырех близнецах».

– А-а, Центральный детский «сработал»! А потом возник театр Моссовета. У меня до сих пор перед глазах ваш образ Грушеньки в «Братьях Карамазовых».

– С первого дня я знала, что играю плохо и не подхожу для этой роли. Это была трагедия моей жизни, – мучилась все годы, пока мы играли «Карамазовых».

– Неожиданное признание. Я-то считаю, что это одна из лучших ваших ролей. В театр Моссовета вас Павел Хомский, главный режиссер, пригласил после «Молодой гвардии» которую он поставил?

– Нет, это я подошла к нему после репетиций «Молодой гвардии», и сказала: «Я бы очень хотела перейти к вам в театр». Он говорит: «Все, поехали». Я очень любила с Хомским работать, я только одному ему доверяла.

– В театре Моссовета вы играли в спектакле «Дальше – тишина». Потрясающий спектакль Анатолия Эфроса. Я ничего подобного не видел ни до, ни после – когда весь зрительный зал в финале плакал, не стесняясь своих слез, – плакал под влиянием игры Фаины Раневской и Ростислава Плятта… А вы с Раневской общались вне сцены?

– Я дома у нее репетировала. Когда я пришла в театр, меня проводили к ней домой. И там, дома, порепетировав со мной, она должна была решить, буду я играть или нет, – это позже мне объяснили, и хорошо, что позже, иначе я бы совсем зажалась. Потом она меня пригласила к себе, когда вышел фильм «Москва слезам не верит».

– И что сказала?

– Уже не помню. Я волновалась жутко. Я ее побаивалась.

– Вы общались с ней, понимая, что она великая актриса или странная женщина?

– Великая. Раневская! А вот Ростиславу Яновичу Плятту хотелось попасться на глаза. Раневской – нет, вдруг у нее плохое настроение. А с Пляттом всегда хотелось встретиться. Что-то спросить у него, и вообще постоять рядом с ним.

– То, что в вашей жизни появился Малый театр, это стечение обстоятельств, или вы хотели там работать?

– Так сложились обстоятельства. И я шла в этот театр с большой неуверенностью, – думала, что не задержусь там надолго.

– Что, в «Моссовете» стало неуютно?

– Я сама оттуда ушла. Там все так сложилось, что я решила, лучше вообще нигде не буду работать. Я вообще хотела закончить с театром, с искусством. У меня был такой творческий кризис, серьезный совершенно.

– Лет 35 вам тогда было?

– Да нет, побольше. Я вдруг с ужасом поняла, что все, моя карета разбилась. Я не реализовываюсь. Я не нравлюсь ни себе, ни другим. Все плохо, все ужасно. Ролей нет. Все кино уже позади.

– А поговорить с Хомским, которого вы так уважали?

– Этого сделать я не могла. Как только собиралась что-то говорить, мне казалось, что я сейчас начну рыдать. Поэтому лучше вообще ничего не говорить.

– А сам он не чувствовал?

– Нет. Да никто никем не занимался. И когда я пришла в Малый театр, такое отношение ко мне было у Юрия Соломина (худрук Малого театра. – Прим.) и творческое и человеческое, что у меня как будто лишние десять лет жизни появились! Виктор Иванович Коршунов…

– Прекрасный актер и в то время директор Малого театра…

– Да. Он стал со мной работать и, кстати, многому меня научил в профессии. У меня появились потрясающие роли. Такое ко мне и к труду было уважение, что я воспряла из мертвых, можно сказать.

– И это говорит Муравьёва! Вот сейчас спроси любую актрису, ты о какой судьбе мечтаешь? – Хочу как у Муравьёвой.

– Я вот могу сказать: хочу быть космонавтом. А что для этого нужно? – Ужас, сколько всего. Так вот этот ужас я и проживала. Это нормально.

– А если бы Муравьёва Ирина была другим человеком, может, и судьба сложилась бы иначе. Если бы она не находилась в позиции: когда нужна – тогда нужна, а когда ко мне не обращаются, то сижу – жду. А сама бы инициировала что-то, то и судьба была бы другой. Вы могли сказать режиссеру: хочу играть такую-то роль?

– Я бы тогда встала в длинную очередь, и мне сказали бы «подожди, ты за мной». Не надо лезть к режиссеру и кричать: дайте мне какую-нибудь пьесу, а просто играй в пинг-понг, и пьеса сама «подойдет» к тебе, и у тебя все будет хорошо. (Улыбается.)

– «Позвони мне, позвони…». Замучали вас, наверное, этой фразой. Хотя в фильме за вас пела профессиональная певица. Обидно было?

– Нет, абсолютно. Режиссер Лиознова знала, что она делала. И Максим Дунаевский (это он сейчас говорит: Ирочка, я не понимаю, что произошло?). Не было каких-то интриг. Сделано было так, как лучше для фильма. Вот и все.

– Вы очень дисциплинированная актриса. А ведь могли быть и капризной.

– Не знаю. Я очень долго гребла-гребла. Мне кажется, только сейчас я перестала грести. И подумала: наверное, это конец. Я вдруг поняла, что ничего нового не создам, уже все сыграно, показано, дальше будет одно и тоже. Сейчас у меня такое ощущение, что я приплыла к своему… Не смотрите на меня с таким ужасом.

– Если бы это говорила актриса, у которой глаза тусклые и мрачные и взгляд обращен внутрь себя, я бы в это поверил…

– Нет, у меня игручесть еще осталась, играть мне хочется. (Улыбается.)

– Сейчас есть смелость рвануть в другую сторону? Раз чувствуете, что приплыла к берегу.

– От добра добра не ищут. Раньше, я искала «новых берегов», а здесь уже нет.

– Когда я нахожусь в Малом театре, у меня ощущение, что я не знаю, в какой век попал, в какое время. Здесь такая мощная классическая энергия, дух старины.

– Я пришла в Малый, когда началась перестройка. И такой ужас был в Москве, в стране, – открываешь эту большую дверь…

– Тяжелая дубовая дверь на служебном входе…

– Входишь, а тут как будто рай, – как раньше, в детстве. Сразу понятно, что такое хорошо, а что такое плохо. Мы сидим, спокойно репетируем, разбираем роль… Какой-то совсем другой мир.

– При этом жизнь сегодняшняя, сиюминутная не пробивается сквозь двери. У вас не бывает ощущения, что не хватает нынешней интонации, нового звучания?

– Нет. Люди сто лет назад и сегодня – одинаковые. Проблемы одни и те же. Желания одни и те же. Злодейство и добро одно и то же. А пьесы классического репертуара – они все про это. В другой театр пойдешь, тебе покажут то, что с улицы принесли, – это смотреть невозможно. Поэтому, думаю, что вы не правы.

– То есть эксперимент в театре вы не принимаете?

– А что такое эксперимент?

– Ну например, классическая пьеса играется так, как будто она встроена в современный контекст.

– Это называется «режиссерские акценты». Все зависит от таланта режиссера.

– Вот если оглядываться назад, есть ощущение недореализованности?

– Нет. Хотя, конечно, для каждого артиста – чем больше, тем лучше.

– Ну ролей-то не так много у вас было.

– Много-много.

– Но далеко не каждый год вы получали новую роль.

– Поначалу роли были одна за другой, потом пауза. И я подумала: ну вот и здесь пауза, видать, судьба моя такая. Но театр же не может на одного человека работать. И я знала, что все равно что-то будет новое.

– Вы так философски ко всему относитесь, что вас, наверное, ничто не может застать врасплох. На любую ситуацию, вы можете посмотреть немножко со стороны. Без суеты, без какой-то взнервленности.

– Как-то я благодарна за все, что у меня произошло. Я никогда ради денег не снималась, даже мысли такой не было. Мне казалось, это такое предательство искусству.

– А каково вам, артистам, которые снимались в таком грандиозном кино, такие сценарии были потрясающие, и вдруг раз, и закончилось советское кино. Вы на самой вершине своих возможностей, а тут – яма.

– Какая страшная история.

– Я говорю серьезно.

– Это действительно яма. Это правильно вы говорите.

– Что вы чувствовали в тот момент?

– Абсолютно ничего.

– Как это?

– Потому что в кино я всегда снималась в свободное от театра время. Я, например, никогда не снималась в другом городе, кроме Москвы. У меня семья, дети, я должна быть дома. Ну, на два-три дня я могу выехать, а вот длительные экспедиции…

– По фильмам ощущение, что вы – душа компании, а оказывается, приехала на съемочную площадку, выдала, и домой, в норку.

– Ничего не в норку. И дома выдала.

– Дома вы артистка или зритель?

– Конечно, артистка. Веселю, смешу. Без этого нельзя.

– Помню, в Юрмале вам выходить на сцену, – зал в предвкушении: только ваша ресница покажется и все упадут ниц, – а вы сидите и переживаете.

– Потому что у конца есть начало, я это знаю. Может, никто не заметит этого, а ты уже к концу идешь, оказывается. Поэтому нужно быть начеку.

– Вы выходите на сцену, и всегда аплодисменты. Драматическая роль, как во «Власти тьмы» Толстого, или комическая, характерная, какая угодно. Это мешает, раздражает или вдохновляет?

– Вдохновляет, конечно. Я всегда понимала, что театр – это трибуна. Что мы гадость никакую не должны показывать. Вы знаете, я даже больше вам скажу. В театре Моссовета я играла в спектакле «Дом на песке» с Юрой Тараторкиным. Я только пришла в театр. Мы играем такую сцену: общаемся вдвоем, и неожиданно приходит третий. Тараторкин мне говорит: «В чем дело?» Я отвечаю: «Между нами ничего не было». И вдруг я с ужасом понимаю, что в зале сидят мама и папа. Хотя я замужем, у меня уже сын! А я рассказываю на сцене про «любовника».

– Ну а в кадре приходилось целоваться?

– Один раз. С Шакуровым. Фильм назывался «Артистка из Грибова». Целоваться надо было в машине. «Как? Этого в сценарии нет». И мы смотрим с Шакуровым друг на друга. «Давайте, целуйтесь», – режиссер смотрит на нас. Я поняла, что не вынесу этого. А режиссер еще кричит: «Откройте глаза!» Я сказала: «Знаете что! Мы с Шакуровым заканчивали студию Центрального детского театра, нас не учили целоваться». (Смеется.)

– То есть о постельных сценах не могло быть и речи.

– Мы с Тараторкиным однажды лежали в кровати в кино. В одежде.

– В одежде и под одеялом?

– Да. Тараторкин тоже очень целомудренным был. Он заранее все разобрал: «Значит, на этой фразе я так сделаю руку, а здесь вот так…» И, в результате, все было нормально.

– Без импровизации.

– Даже в ботинках. (Смеется.)

– Прекрасно, Ирина Вадимовна. Я, кстати, очень редко встречаю отчество «Вадимовна».

– С вашим папочкой, замечательным режиссером Эмилем Верником, я записывала на радио один рассказ. В паузе он разговаривал по телефону, и потом мне сказал: «У меня близнецы – Вадим и…» – имя второго я не запомнила (это был Игорь). А то, что вас зовут Вадим, я запомнила хорошо. И вот вы здесь. А насчет имени-отчества… Меня тут недавно одна женщина на отдыхе, как часто, бывает, спросила: «Можно с вами сфотографироваться?», я говорю: «Ну, давайте». И слышу: «Темочка, Темочка, сядь с бабой Ирой рядом»… Я смолчала. (Улыбается.)

– На самом деле, дорогая Ирочка Вадимовна, вы не подвластны никакому возрасту! Спасибо вам за такой искренний разговор.