Марина Неёлова

«Артистом ты можешь становиться всю жизнь и так и не стать им»

Марина НЕЁЛОВА – актриса из моего детства, моей юности. В школьные годы мы Игорем часто ходили в «Современник» «на Неёлову», а потом, по дороге к метро, жарко обсуждали ее игру. Игорь даже посвятил Неёловой стихотворение. Она была каким-то идеалом, из другой, нездешней жизни.

Отлично помню, как однажды увидел Марину Неёлову в Малом театре, в антракте – американцы показывали там спектакль «Игра в карты», и она пришла просто как зритель. Я увидел её совсем близко, и чуть дар речи не потерял. Даже помню, что Марина (она, кстати, не любит, когда её зовут по имени-отчеству) была в светло-розовом вязаном платье. Дальше про спектакль я уже не думал. В зрительном зале я смотрел не на сцену, а только на своего кумира…

Может, я и в ГИТИС на театроведческий решил поступать, вдохновленный талантом Неёловой. Хрупкая и сильная, трагическая и эксцентричная, всегда разная и непредсказуемая…

В середине 90-х я снимал на телевидении воскресную программу «Полнолуние», и, естественно, хотел сделать интервью с Мариной Неёловой. Однажды, набравшись смелости, позвонил ей, долго убеждал, приводил всякие аргументы. Она внимательно меня выслушала, потом спокойно сказала: «У вас такой голос, что я не могу вам отказать. Но я все равно не соглашусь». Точка. А в 2012-м интервью состоялось, – благодаря Нике, дочке Марины Неёловой.

– Марина, прежде всего хочу поблагодарить Нику за то, что она уговорила вас.

– Я не могу сказать, что я хотела бы сказать ей то же самое. (Улыбается.) Она по-другому смотрит на подобные вещи.

– Вы всегда доверяете дочери?

– Доверяю, и в этом случае хотела сделать ей приятное. Когда-то моя юношеская безответственность помогала мне иногда соглашаться на интервью. Я понимаю, что Ника, как девушка современная, смотрит на это другими глазами. Может быть, у нее есть какая-то безответственность прекрасная, которая у меня тоже была.

– Мне кажется, вы из категории тех, кто вообще не может быть безответственным.

– К сожалению, это так, и мне это безумно мешает. В безответственности есть какая-то легкость. Легкость и даже наивность. А наивность – это тоже прелесть.

– Вы стремились в детстве к лидерству?

– Смотря что вы имеете в виду под словом «лидерство». Быть первой в классе по математике, по химии?

– Ну, например.

– Считала, что если быть, то первой или не быть вообще. Это плохое качество. Потому что если на физкультуре я не могла бежать быстрее всех, значит, не бежала вообще. Это неправильно.

– Хорошо, а если тройка по химии – сразу катастрофа?

– Тройка по математике или химии – счастье, потому что меня это вообще не интересовало, я была счастлива, если меня не оставляли на осень. У меня были другие приоритеты. Я хотела скорее закончить школу, получить аттестат и поступить в театральный институт. Я на уроках сидела и видела себя на сцене: занавес открывается, занавес закрывается, свет зажегся, аплодисменты.

– Откуда у вас мечта о сцене? Это же не наследственное.

– Папа был инженером, мама тогда не работала. В свое время они оба прошли войну, где мама была радистом, – в восемнадцать лет ушла добровольцем. Так что они прожили, в общем, довольно сложную жизнь, никакого отношения к театру не имели. И конечно, всегда думали, что театр – моя девичья блажь. Все девочки хотят быть артистками, все мальчики – летчиками.

– «Как все» – это точно не про вас.

– Вообще-то я хотела быть балериной. Первое же посещение Мариинки произвело на меня такое сильное впечатление, что это было сродни ожогу. Я смотрела балет «Щелкунчик», мне было около пяти лет. Это стало почти наваждением – балет. Но здоровье у меня было хрупкое, я всё время болела, да еще Ленинград с его пронизывающими ветрами. Поэтому с балетом не получилось. А в первом классе я выиграла стихотворный конкурс. Сначала классный, потом школьный, потом районный, потом городской. Читала стихи: «Мы с Тамарой ходим парой, санитары мы с Тамарой». Так я прошла на всесоюзный конкурс. И должна была ехать на Кубу. Но на Кубу я не поехала – мама отвезла меня на Волгу к бабушке. И поэтому моя карьера чтеца закончилась не начавшись. Но автоматически, в результате этой победы «несусветной», меня определили в кружок художественного слова. Там начался второй этап моей карьеры.

– И «карьера» поглотила целиком?

– Это была настоящая страсть. Кружок был по понедельникам, средам и пятницам, и они стали моими любимыми днями недели. Моя жизнь была совершенно сосредоточена на этом. Даже я бы сказала, в этом была какая-то упертость: я точно знала, что мечтаю только о сцене. И не представляла, что могу не поступить в институт. Потому что если та-а-акая любовь, ну как же я не поступлю?! В кружке я была примой, играла первые роли – надо сказать, на массовку я не соглашалась.

– Этот «сигнал» был услышан: вы ведь никогда в жизни не участвовали в массовке.

– Почему? Когда я пришла в «Современник», были и главные роли, и массовки. Например, я бегала в спектакле «Балалайкин и К°». Тогда был период, когда еще не имело значения, какие роли ты играешь. Сейчас это уже исключено.

– Наверное, в театральный вы поступили легко.

– Совсем не легко. Я поступила кандидатом.

– А что значит «кандидатом»?

– Это означало, что если я первый семестр по мастерству не сдам на пятерку, то меня отчисляют. И что у меня не будет индивидуальных занятий с мастером.

– Всегда первая, и вдруг…

– Я была первой в театральном кружке, но никто об этом не знал в институте. Ничего не было во мне такого, что могло привлечь какое-то внимание, хотя бы первичное. Никакой красоты у меня не было: какой-то хвостик задрипанный на голове, тощая, патологически стеснительная. Спасла только моя страсть нечеловеческая и понимание того, что если я не сделаю что-то несусветное, то не поступлю. Я читала материал, который не соответствовал моей внешности. Комиссия предполагала, что я сейчас буду чирикать, запою что-нибудь тихое. Но я страшным голосом, как иерихонская труба, заорала и таким образом удивила всех, потому что они увидели это странное несочетание. Я понимала, что на фоне тех людей, которые поступали в театральный институт – девочек прекрасных, мальчиков высоких, статных, – я не вписываюсь в эту картинку.

– Что вы испытывали, когда оказались только кандидатом? Унижение, шок? Мир рушился?

– Я была так счастлива, что поступила, и меня совершенно не оскорбило, на каких условиях это произошло.

– Справедливость, к счастью, восторжествовала.

– Я сдала на пятерку мастерство и таким образом поступила. Но мало того что я поступила кандидатом, я единственная на курсе получила по мастерству четверку в дипломе. У всех были пятерки, кроме меня.

– Невероятно!

– Я начала сниматься на втором курсе, в фильме «Старая, старая сказка», и пропустила почти целый год. Потом я сдала все экзамены. Но тем не менее меня наказали.

– Но ведь сниматься-то отпустили.

– Ну, как отпустили… я ушла в академический отпуск. Я была вынуждена. Мне было это любопытно. Я, знаете, не воспринимала это как «я буду актрисой в кино, буду сниматься в главной роли». Мне просто было интересно, потому что это была та же самая профессия. Но и совершенно другая. Когда я закончила съемки, мне сказали, что, поскольку я пропустила целый год, меня не могут взять обратно на курс. Потом выяснилось, что надо извиниться перед курсом за то, что я вроде как погналась за славой, что мной двигало тщеславие, хотя это было не так.

– Быть без вины виноватой – это, конечно, испытание. Интересно, что вы сказали однокурсникам?

– Я сказала: простите меня за то, что я не прошла вместе с вами этот курс; я, наверное, виновата перед всеми… Думаю, на курсе по-разному относились к этой ситуации. Но тем не менее меня простили.

– То есть у вас не было никакой гордыни?

– Абсолютно.

– После института вас наверняка разрывали ленинградские театры.

– Нет. Я никуда не показывалась. Мне, конечно, хотелось, чтобы меня пригласили, но меня никто не пригласил. После того, как я снялась в кино с такими замечательными артистами, и, в общем, как-то неплохо вполне для первого раза снялась… Мне очень хотелось, чтобы меня пригласили. Но почти весь курс распределили в Волгоград, в ТЮЗ.

– От такого «заманчивого» предложения вы, конечно, отказались.

– Я не хотела в Волгоград, и у меня не было такой возможности. Умер отец, когда я училась на третьем курсе, и я не могла маму оставить одну – она была в тяжелом состоянии. Папа умер очень молодым. Неожиданно, просто в одну секунду. Я осталась в Ленинграде, и Надежда Николаевна Кошеверова, которая снимала «Старую, старую сказку», сказала, что хочет, чтобы я осталась в Студии киноактера. И так счастливо сложилась жизнь, что Надежда Николаевна вскоре снова начала снимать кино.

– Да-да, фильм «Тень» по Шварцу. И вновь сказка, только уже философская, с крепкой драматургией.

– Потом был «Монолог» Ильи Авербаха. Эта картина стала для меня основополагающей, она многое изменила в моей жизни. После «Старой, старой сказки» было огромное количество предложений играть всяких там капризных девчонок. И вот первая в моей жизни драматическая роль. Я очень люблю этот фильм и очень люблю Михаила Андреевича Глузского, с которым у нас были нежнейшие отношения – отношения как между дедом и внучкой.

– «Монолог» открыл вам многие двери. И не только в кино. Вы же вскоре переехали в Москву и начали работать в театре Моссовета.

– Я вышла замуж и, таким образом, переехала в Москву. У меня ничего не было, никаких контактов, знакомых, друзей. Но до того как я переехала в Москву, я познакомилась на съемках фильма «Ждем тебя, парень» с Сашей Леньковым. И мы там кривлялись вечерами, дурачились. Я изображала Доронину, Вертинскую, Олега Даля. И он сказал: приходи к нам в театр, у нас таких артисток нет, ты просто молодая Раневская! Только в этом возрасте можно поверить в такую глупость. Но показываться в театр Моссовета мне было не с чем абсолютно, у меня не было никаких отрывков. И Сашка сказал: а покажи Доронину, Даля – всё, что я ему на съемках демонстрировала. И вот с этим «чемоданом показов» я пришла к ним – весь худсовет сидел. Они посмотрели и спросили, есть ли у меня что-нибудь «своим голосом». Я подумала: ну знаете, если перед вами такой бриллиант, а вы не поняли… И ушла снова сниматься – в картине «С тобой и без тебя» я снималась целый год. А потом, просто зайдя как-то в гости к Саше в театр, я встретила директора театра Лосева, который спросил: это вы молодая Раневская? Я говорю: да, я. Он сказал, что сейчас у них готовится один спектакль и я могу там порепетировать. Я неделю порепетировала, потом собрался весь худсовет, я показалась, и они меня приняли.

– Марина, ваш первый муж Анатолий Васильев был актером театра на Таганке. А вас «Таганка» не прельщала? Хотя ваш ответ я предвижу.

– Я очень любила этот театр со стороны, любила его как зритель, за кулисами проводила огромное количество времени. Но я понимала, что это не мой театр. Я хотела в «Современник». Потому что Олег Даль, с которым я начинала сниматься… Я предполагала, что в «Современнике» все такие блистательные артисты, как он, что совпало с действительностью. А театр Моссовета… Я подумала: ну, начнем с Моссовета.

– А как все-таки вы оказались в любимом «Современнике»?

– Тогда в «Современнике» стали искать актрису на роль Валентины в спектакле «Валентин и Валентина» – актриса, которая ее играла, ушла в декрет. Они пробовали уже много актрис. Я про это слышала, но, конечно, не могла сама прийти и сказать: попробуйте меня. На мое счастье вот так бывает, что все-таки как-то складывается. Виталий Яковлевич Вульф предложил обратить внимание на меня. Он видел в театре Моссовета «Турбазу» Анатолия Эфроса, где я играла.

– Неужели в театре «Современник» вас не знали?

– Нет, абсолютно.

– То есть люди театра настолько не любопытны, кино не смотрят.

– Никогда не смотрели и сейчас не смотрят. Меня попробовали Валерий Фокин и Константин Райкин, потом показали Олегу Табакову, который был тогда директором театра. Потом Галина Волчек посмотрела, потом весь худсовет, и мне разрешили играть. Я одновременно играла Валентину в «Современнике» и работала в театре Моссовета. И еще снималась в Ленинграде. Это было прекрасное время каждосекундной работы. Думаю, что, может, это было самое счастливое время в моей жизни. А потом мне предложили еще одну роль в «Современнике», потом еще и еще. И однажды на репетиции «Из записок Лопатина», в мизансцене, где я лежу на раскладушке, я заснула. Заснула от усталости. И проснулась оттого, что Волчек меня разбудила. Она сказала, что я уж совсем обнаглела – заснуть на репетиции… в конце концов, надо выбирать, в каком театре работать. Естественно, я выбрала «Современник», хотя мне было неловко, что я так мало проработала в театре Моссовета. Там так хорошо ко мне отнеслись. И Юрий Александрович Завадский, и Вера Петровна Марецкая были так нежны и внимательны ко мне. Но к тому времени «Турбазу» закрыли и Эфроса там уже не было… В общем, мечта моя сбылась.

– Я хорошо помню все ваши роли в «Современнике» – вы были долгое время в театре на особом положении. Репертуар во многом был ориентирован на Неёлову. Интересно, вы чувствовали зависть других актрис?

– Все время говорили, что я либо племянница Волчек, либо ее сестра младшая. Но за кулисами никогда таких разговоров не было, хотя меня предупреждали, что «Современник» – театр непростой, что могут запросто съесть в первую же неделю.

– Мне кажется, вы не из тех, кого можно съесть.

– Знаете, Вадим, я никогда в жизни с этим не сталкивалась. Я не знаю, почему меня это миновало. Я думаю, что профессиональные люди, когда видят, что ты полностью отдаешься театру и делаешь это неплохо, тебя принимают.

– Скажите, а у вас самой было ощущение эйфории от того, что так удачно складывалась судьба? Или уже все воспринималось как должное? К хорошему ведь быстро привыкаешь.

– Я была просто счастлива, и все. Я действительно много играла: у меня в сезоне было по четыре премьеры. И я никогда не уставала от этого. Наверное, когда ты получаешь такое удовольствие, ты не устаешь. Ты как аккумулятор, который заряжается в пути. Вот тогда еще я была безответственна, потому что еще не стала по-настоящему актрисой. Когда тебя уже знают по фамилии, вот тогда наступает страх.

– Фамилия «Неёлова» была не просто гарантией качества – это означало высший пилотаж в профессии.

– Я тогда об этом не думала совершенно. Для меня это было естественно – так жить.

– Вы говорите, что время самое счастливое, когда была такая востребованность. Но вот что поразительно. Когда ваш муж Кирилл Геворгян, дипломат, отправился в командировку в Европу, вы уехали вместе с ним, – причем на долгий срок. Понятно, вы приезжали в Москву играть спектакли. И все-таки, насколько для вас как для актрисы и такой ненасытной творческой натуры всё это было драматично?

– Это было драматично, безусловно. Я просто понимала, что это в чем-то сродни «Осенней сонате», которую мы сейчас играем. Потому что эта профессия требует жертвоприношения, хоть это и громко очень звучит, тем не менее это так. Как только ты начинаешь ей даже немножко изменять, то у тебя случаются потери. Но несмотря на то что у меня была маленькая дочка, я не могла на пять лет бросить театр. Поэтому в Париж дочь и муж уехали без меня. И я так построила свою жизнь, что жила пунктиром по двадцать дней. За те дни, которые я была в Москве, я должна была сыграть репертуар двух месяцев – пятнадцать-двадцать спектаклей.

– А потом двадцать дней в Париже, и там тихая, созерцательная жизнь. Так?

– Я приезжала в Париж совершенно уставшая. Я там была неприменима ни как мать, ни как жена. Я просто лежала, читала, жила совершенно другой какой-то жизнью. Потом опять на двадцать дней сюда. Я играла почти каждый день и думала: боже мой, как это тяжело, это невозможно. Но когда это время закончилось, я подумала: боже мой, как скучно, что я не играю каждый день. (Улыбается.)

– Потом вашего мужа направили послом в Нидерланды. Я помню какой-то репортаж – кажется, в программе «Время», – как вы, в статусе жены посла, устраивали прием. Такая абсолютно великосветская история. Для вас это было вынужденное занятие, или вы от этого получали удовольствие?

– Никакого удовольствия я не получала. Совершенно для меня не близкая роль, на сопротивление материала, что называется. Но я понимала, что должна это делать, потому что и так я только на двадцать дней приезжаю.

– То есть в Голландии история повторилась?

– Конечно. И в Голландии шесть лет я провела так же. Но там уже и дочка мою роль играла: присутствовала на приемах, замечала все недостатки, которые нужно исправить. Ника прекрасно знает три языка и умеет себя вести. В этом смысле я была спокойна, что она меня заменяет.

– А вам, кстати, пришлось изучать какие-то правила дипломатического этикета?

– Перед самым отъездом я ходила на такие занятия, знакомилась с этикетом. И это было очень интересно. Интересно и увлекательно.

– Матерью вы стали далеко не в юном возрасте.

– Я просто успела, что называется, в последний вагон прыгнуть. Поэтому это было такое неожиданное счастье и даже, я бы сказала, самое сильное потрясение. Я абсолютно не уставала, когда дочка была совсем маленькая, – знаете, когда женщины говорят: это так тяжело, ребенок. Мне так всё было интересно и так нравилось это всё, что я даже не понимала, как можно говорить, что я устала. Наверное, это был возраст, когда я готова была к этому.

Наверное, в молодом возрасте, совсем молодом, таких эмоций не испытываешь. Хотя, когда я читала «Осеннюю сонату» Бергмана в первый раз, нашла для себя очень много пересечений.

– Ваша героиня в спектакле «Осенняя соната» сделала выбор: она полностью подчинила себя профессии. У вас все-таки другая ситуация. «Осенняя соната» – это такой психологический поединок матери и дочери. А у вас с Никой бывают нестыковки?

– Я думаю, они есть у всех. Об этом можно судить по тому, как часто после спектакля подходят и говорят: это абсолютно моя история. Безусловно, и у нас с Никой бывали сложности. У меня самой сложились очень близкие отношения с папой, но с мамой всё складывалось не очень гладко. Она была властной женщиной, и поскольку никакого отношения не имела к моей профессии, то многого не понимала. А объяснить какие-то вещи человеку, который занимается другим делом, практически невозможно. Потом и моя Ника, уже в возрасте шестнадцати лет, сказала мне, что всё ее детство состояло из расставаний со мной. «Ты всё время уезжала, я всё время тебя теряла, – сказала она мне однажды. – Когда ты приезжала, я была так счастлива, а через несколько дней ты опять уезжала». И еще как-то она мне сказала: «Ну ты же меня не воспитывала». Правда, потом сказала, что, если бы я бросила свою профессию и занялась только ее воспитанием и «котлетами», она бы мне этого тоже никогда не простила. Поэтому я очень ей благодарна. А сейчас, когда она тоже занимается творческой профессией, она меня понимает абсолютно.

– Ника стала художником?

– Она училась в Лондоне: закончила магистратуру по скульптуре, занимается инсталляциями. И никаких не может быть разговоров про выбор между профессией и еще чем-то. Она работает вообще круглосуточно.

– Вернемся к театру. Знаю, что периодически вы отказываетесь от ролей. И Галина Волчек мне об этом с болью рассказывала.

– Я не отказываюсь, нет. Единственный раз отказалась от роли, поскольку посчитала, что я там не нужна. Просто играть, чтобы поставить галочку, что у меня еще одна премьера, – я такой задачи себе никогда не ставила. Мне не хочется опускать планку, понимаете? Когда ты уже сыграла Чехова, Шиллера, Гоголя, Олби, Шекспира, то, конечно, не хочется играть, просто чтобы что-то играть. Во-первых, наступает возраст, когда неприемлемо играть восемнадцатилетнюю или даже тридцатилетнюю женщину. Это же не опера, где ты раскинул руки и запел. Поэтому на определенный возраст уже очень мало хорошей драматургии, которая была бы тебе интересна.

– Мне кажется, идеальная роль для вас – Аманда в «Стеклянном зверинце» Теннесси Уильямса, которую вы репетируете в Театре наций. Женщина «без кожи», хрупкая, надломленная и одновременно непокоренная…

– Все-таки это не совсем моя роль, я бы даже сказала, совсем даже не моя. Но у меня и не было, надо сказать, таких ролей, когда я прочитала бы и сказала: вот это абсолютно мое. Нет, все-таки однажды такое было. У нас ставили спектакль «Фантазии Фарятьева» по пьесе Соколовой. Когда я прочитала пьесу, то абсолютно знала, как я буду играть Александру, главную героиню. Но меня не назначили на эту роль, сказали, что я не подхожу для нее. Лилия Михайловна Толмачева, которая ставила этот спектакль, сказала, что ей нужна угловатая, несуразная девчонка. А во мне, на ее взгляд, было слишком много женственности и чего-то там еще, что ей мешало. Я говорю: Лиля, ну я же все-таки некоторым образом актриса, я это всё сыграю. Это был единственный раз, когда я попросилась на роль. И меня не взяли. Но потом возникли какие-то проблемы и Толмачева стала вводить на главную роль Квашу, а он сказал ей, что хочет играть со мной. И мы вместе ввелись буквально за семь дней. И это была одна из самых любимых моих ролей, я обожала ее.

– Вы же потом сыграли Александру и в фильме «Фантазии Фарятьева», а вашим партнером стал Андрей Миронов. Видимо, когда есть огромное желание, двери сами открываются… Знаете, меня всегда восхищала ваша необыкновенная пластичность на сцене. Это от природы?

– Я ведь была балериной до девяти лет. (Улыбается.) А так, ничем я не занималась, к сожалению. Я себе каждый день говорю, что пойду заниматься фитнесом, и каждый раз нахожу причины, чтобы не идти. Потом, это же не совсем я, это же героиня. Когда ты на сцене – у меня так, по крайней мере, – ты стараешься отойти как можно дальше от себя.

– Но разве от себя убежишь?

– Конечно убежишь. Может быть, я эту профессию выбрала, потому что хотела подальше убежать от себя. Потому что мне так мало что во мне нравилось.

– А что вам в себе не нравилось?

– Да практически всё. Мне хотелось вообще быть совершенно другой, и эта профессия дает прекрасную возможность пожить множество раз совершенно другой жизнью. Знаете, был в свое время в старом МХАТе знаменитый артист Певцов, который заикался в жизни. Но он никогда не заикался на сцене. И его спросили: как же так, вы так заикаетесь в жизни и не заикаетесь на сцене? Он ответил: ну так это я заикаюсь, а тот, кого я играю, не заикается. Вот так же и тут. Понимаете, это такое наслаждение – испытать что-то совершенно другое, что никогда не случится в твоей жизни. И это замечательные ощущения, как будто ты не есть ты. Ты делаешь последний шаг из-за кулис – и это уже некий другой человек. Тем более что у меня нет, как мне кажется, индивидуальности, я не гожусь ни под одну актерскую категорию. На героиню мне недостаточно ни роста, ни внешности, на характерную роль недостаточно характерности во внешности. Девочку играть мне тоже чего-то не хватало…

– Хотя именно 13-летняя девочка, угловатая, ранимая, в спектакле Галины Волчек «Спешите делать добро» стала открытием новой Неёловой… В свое время ходили слухи, что Олег Ефремов активно звал вас в Художественный театр. Было такое?

– Да.

– А почему вы отказались?

– Мне казалось, что очень академический тогда был МХАТ, – может быть, потому, что я была абсолютно удовлетворена тем, что делала в «Современнике», а может быть, потому, что я слишком верный человек. Сейчас другое время, сейчас миграция такая артистов и все играют и там и там, – я не вижу в этом ничего плохого, если это возможно совместить. Но когда ты работаешь много лет в одном театре, то, не хочу говорить, что он становится твоей семьей, но ты с этими людьми столько пережил на сцене, что они тебе действительно становятся очень близки. И по прошествии каких-то лет вдруг вступить в новые отношения… Это очень сложно, на самом деле. Мне кажется, что почти никогда люди, прожившие какой-то большой срок в одном театре, перейдя в другой, не бывают там счастливы.

– Знаете, я очень люблю радиоспектакль «Жди меня» моего отца, режиссера Эмиля Верника, где вы с Ефремовым сыграли в дуэте. Там вообще был грандиозный актерский состав. Но когда папа предлагал вам эту роль, вы очень долго сомневались, думали. А что вам мешало сразу дать согласие? То, что вы на радио до этого не работали?

– Нет-нет. Я всегда боялась, что у меня не получится. Я вообще боюсь, что я что-то не сделаю, что у меня не выйдет так, как я бы этого хотела. Этот страх преследует меня всю жизнь. У меня никогда не было уверенности в том, что это будет хорошо. Никогда. Поэтому я всегда оттягиваю момент принятия решений.

– При этом вы всегда побеждаете. Вот и дочку назвали Ника, «победа».

– Я не вкладывала двойного или тройного смысла в выбор имени дочери. Конечно, ее рождение было победой для меня, в этом смысле имя соответствует. Но мне хотелось какое-то короткое, сжатое имя. Ведь каждое имя действительно несет в себе определенную энергию. Мне хотелось, чтобы эта победа сопутствовала ей всю жизнь…

– Вот мы общаемся с вами, и я понимаю, как много важного вы могли бы рассказать будущим актерам. Практические знания – это ведь самое ценное.

– Я думаю, что с удовольствием пошла бы преподавать. Меня звали в Школу-студию МХАТ и не только. Не знаю, мне еще хочется, конечно, поиграть.

– Так можно же совмещать.

– Совмещать можно, но мне кажется, что, если ты занимаешься таким делом, как преподавание, этому нельзя отдавать время таким образом: сейчас у меня есть час и послезавтра у меня есть полчаса. Этому нужно отдавать время по-настоящему, серьезно. Я когда смотрю на молодых актеров, которые только что пришли из института, то вижу, что они не привыкли сами думать, как правило. Их не научили. У меня создается впечатление, что вот сейчас им только надо начинать учиться, что они прошли только предварительный курс. А они уже с дипломом и уже думают, что они артисты. А артистом ты можешь становиться всю жизнь и так и не стать им.