Песня тридцать третья

Рассказ графа Уголино, вместе с детьми уморенного голодом в темнице. Речь Данте о Пизе и дальнейший путь. Предатель монах Альберик.

 

 ¹Тогда грызть мозг врага переставая,

От страшной пищи грешник отнял рот;

И, губы волосами утирая

 

 

 ⁴Той головы, сказал мне в свой черед:

«Ты хочешь, чтобы прежнего страданья

Опять я пережил ужасный гнет?

 

 

 ⁷Поверь, о нем одно воспоминанье

Томит меня; но если мой рассказ

Дать может стыд и новое терзанье

 

 

 ¹⁰Преступнику, которого сейчас

Я пожирал, то свой рассказ начну я,

Хотя бы слезы вырвались из глаз,

 

 

 ¹³И прошлое, тревожа и волнуя,

Меня могло смутить и раздражить.

Кто ты и как ты мог сюда вступить —

 

 

 ¹⁶Не знаю я, но говорит мне что-то,

Что флорентинцем должен сам ты быть,

И если так, – то мне пришла охота

 

 

 ¹⁹Тебе свое прошедшее раскрыть.

Во мне ты видишь графа Уголино,

А он, – скорбей земных моих причина,

 

 

 ²²Неумолимой стоящий вражды,

А он – архиепископ Руджиери.

Рассказывать теперь мне нет нужды

 

 

 ²⁵О бешенстве, живущем в этом звере,

О том, как вкрался в душу мою он

И как потом я им был умерщвлен.

 

 

 ²⁸Но ты не знал, как умер Уголино

И как была мучительно тяжка

Моя, для всех безвестная, кончина.

 

 

 ³¹Узнай о ней и помни, чья рука

Меня так покарала беспощадно,

И почему так злобна и дика

 

 

 ³⁴Моя вражда к проклятому. Я жадно

Следил в тюрьме за скудным светом дня

В пустынной башне. Нынче в честь меня

 

 

 ³⁷Тюрьма та Башней Голода зовется.

Я не однажды видел из окна,

Как вновь являлась на небе луна,

 

 

 ⁴⁰Но долго ль мне в тюрьме жить приведется,

Не ведал я. Вдруг мне приснился сон,

Мне разъяснил все будущее он.

 

 

 ⁴³Во сне мне Руджиери представлялся:

Как будто на охоте он гонялся

За волком и волчатами. Пред ним,

 

 

 ⁴⁶Спустив собак, при виде той приманки,

Неслись с безумным гиканьем своим

Сисмонди, Гуаланди и Ланфранки.

 

 

 ⁴⁹Не в состоянье бегство продолжать,

Волк и волчата стали уставать,

И страшные картины мне приснились,

 

 

 ⁵²Как зубы псов в усталых жертв вонзились

И грызли их и рвали их бока.

За тяжким сном глаза мои открылись.

 

 

 ⁵⁵Ночная тьма казалась глубока,

Еще заря не золотила неба,

Но сердце охватила мне тоска,

 

 

 ⁵⁸Когда, во сне заплакав, стали хлеба

Со мною дети бывшие просить.

Бесчувственным вполне ты должен быть,

 

 

 ⁶¹Когда теперь вполне не сострадаешь

Тем мукам, что почувствовал отец,

И если ты теперь не зарыдаешь,

 

 

 ⁶⁴Когда же ты рыдаешь наконец? —

Мы встали все; уж час тот приближался,

Когда к нам сторож с пищею являлся,

 

 

 ⁶⁷Но я ужасный сон припоминал,

Я верил в этот сон и – сомневался.

Так время шло, и вдруг я услыхал,

 

 

 ⁷⁰Что вход в темницу нашу забивался.

Я пристально взглянул в лицо детей,

Но промолчал, не находя речей.

 

 

 ⁷³Во мне как будто сердце камнем стало,

И слезы не бежали из очей.

Но детский плач меня язвил, как жало…

 

 

 ⁷⁶Мне юный Ансельмуччио сказал:

«Отец, отец, скажи мне, что с тобою?

Зачем же ты смотреть так дико стал?»

 

 

 ⁷⁹Я был измучен внутренней борьбою,

Но не заплакал и не отвечал.

Так день прошел, и новый день настал.

 

 

 ⁸²Когда ж скользнул в темнице нашей снова

Печальный и едва заметный свет,

В лице детей нашел я тот же след —

 

 

 ⁸⁵След выраженья дикого, тупого,

Которое нашли они во мне.

Тогда, склонясь в отчаянье к стене,

 

 

 ⁸⁸Я начал грызть зубами обе руки.

Бессильного отчаяния муки

За голод дети приняли… «Отец, —

 

 

 ⁹¹Они заговорили, – наш конец

Мы встретим безбоязненно и смело,

Когда возьмешь ты в пищу наше тело.

 

 

 ⁹⁴Ты дал нам плоть, возьми ж ее назад…»

И я притих, чтоб вновь не мучить их,

Не видеть их печальный, кроткий взгляд.

 

 

 ⁹⁷Смириться я хотел себя заставить…

Так, страшное молчание храня,

Мы прожили в отчаянье три дня…

 

 

¹⁰⁰О, для чего же ты не расступилась

Тогда, земля!.. Четвертый день настал,

Четвертый день семья моя томилась,

 

 

¹⁰³Тогда Гаддо безумно застонал,

К моим ногам склоняясь ниже, ниже:

«О, помоги, отец, мне, помоги же!»

 

 

¹⁰⁶Так умер он. И я недолго ждал:

В моих глазах и остальные трое

Навеки смолкли… Что я испытал

 

 

¹⁰⁹По смерти их!.. Ногами землю роя,

От трупа к трупу ползал я и звал

К себе детей… Три дня я их искал,

 

 

¹¹²Лишенный сил, сознания и зренья…

Но голод пересилил наконец

Мою тоску и самое мученье…»

 

 

¹¹⁵Здесь был его истории конец.

Тень искосила гневно и сурово

Свои глаза и с яростию снова,

 

 

¹¹⁸Как лютый пес, грызть череп начала…

О, Пиза, Пиза! Долго ты была

Стыдом всего пленительного края!

 

 

¹²¹Твои соседи, местью не сгорая,

Ленивое спокойствие любя,

Наказывать не думают тебя!

 

 

¹²⁴Пусть двинутся Капрайя и Горгона,

Плотиной устье Арно перервут,

Пускай река свое поднимет лоно

 

 

¹²⁷И погребет в теченье буйном тут

Твоих граждан!.. Вините Уголино

В предательстве при сдаче крепостей,

 

 

¹³⁰Но за отца зачем казнить детей?

Ведь у него четыре было сына,

Которых правота для палачей

 

 

¹³³Была ясна!.. Вперед мы путь держали

И наконец достигли мест таких,

Где льдины новых призраков сжимали

 

 

¹³⁶Мучительно, не так, как всех других,

Они не прямо в прорубях стояли,

Но книзу головою. Слезы их

 

 

¹³⁹Другим слезам дорогу преграждали

И, заливая лица тех теней,

На этих лицах тотчас замерзали;

 

 

¹⁴²Прозрачной маской впадины очей

У них покрыты были постоянно.

Хотя привык я к стуже, беспрестанно

 

 

¹⁴⁵В вертепе лютый холод вынося,

И словно оболочкой роговою

На мне была покрыта кожа вся,

 

 

¹⁴⁸Но все же сильный ветер за спиною

Я чувствовал, проговорив: «Поэт!

Подуло ветром, кажется, за мною,

 

 

¹⁵¹А думал я, что в воздухе здесь нет

Движения!..» – «Придем мы к месту скоро,

Где ты увидишь сам без разговора,

 

 

¹⁵⁴Что значит этот ветер». В этот миг

Одна из душ вертепа ледяного,

К нам обратясь, вдруг испустила крик:

 

 

¹⁵⁷«О, вы, которым место здесь готово,

Вы, павшие в последний адский круг,

С моих очей тяжелые покровы

 

 

¹⁶⁰Сорвите вы, чтоб горести недуг

Мог облегчить я горькими слезами,

Пока опять не станут над глазами

 

 

¹⁶³Те слезы постепенно замерзать».

«Готов исполнить я твое желанье,

Когда ты правду станешь отвечать —

 

 

¹⁶⁶О том, кто ты, несчастное созданье.

И если с глаз твоих я не сорву

Покрова ледяного, пусть во рву

 

 

¹⁶⁹С тобой здесь разделю я наказанье».

Он отвечал: «Мне имя – Альберик,

Мой вертоград запущен был и дик,

 

 

¹⁷²Давал плоды дурные постоянно,

И финики здесь вместо сочных фиг

Я получаю». – «Это очень странно!

 

 

¹⁷⁵Ты умер разве?» Он же отвечал:

«Я сам об этом много размышлял,

Но все ж одно могу сказать я смело,

 

 

¹⁷⁸Что на земле мое осталось – тело.

Таков уже последний адский круг,

Куда душа сама слетает вдруг,

 

 

¹⁸¹Атропоса толчка не дожидаясь.

Чтоб поскорей кору застывших слез

Ты снял с меня, помочь тебе стараясь,

 

 

¹⁸⁴Я этот разрешу тебе вопрос:

Когда душа с предательством сживется,

В чем согрешить мне самому пришлось,

 

 

¹⁸⁷То тело в лапы беса попадется,

И он над телом властвует, пока

В нем хоть капля жизни остается,

 

 

¹⁹⁰И беса власть над телом велика.

Душа же человека улетает

Сюда в ледник, где вечно изнывает.

 

 

¹⁹³Взгляни на тень, которая дрожит

Вблизи меня: она сюда слетела,

А между тем души вот этой тело

 

 

¹⁹⁶Там, на земле, живет еще… Но вид

Его тебе известен, может статься:

Тебе пришлось с землею расставаться

 

 

¹⁹⁹Не так давно. Смотри: ведь это он —

Бранк д’Орио, который заключен

Давно в Аду…» «Не прибегай к обману, —

 

 

²⁰²Заметил я, – тебе ль я верить стану,

Когда ты так бессовестно налгал:

Бранк д’Орио еще не умирал,

 

 

²⁰⁵До этих пор он на земле, как прежде,

И спит, и ест, и ходит он в одежде…»

Но призрак вновь тогда заговорил:

 

 

²⁰⁸«Еще Микеле Цанке не сходил

В вертеп с кипучей, липкою смолою,

Как в тело Бранка бес уже входил…

 

 

²¹¹Я все сказал. Теперь своей рукою

Сорви кору с моих застывших глаз».

Но я солгал пред ним на этот раз:

 

 

²¹⁴Нечестно поступить с ним было честно…

О, генуэзцы, скоро ли всех вас

Гнать будут в этом мире повсеместно

 

 

²¹⁷За то, что добродетель вам чужда,

И в вашей жизни только вам известна

Пороков грязь, коварство и вражда.

 

 

²²⁰С романцем развращенным встретил рядом

Я одного из вас теперь, и вот:

Его душа поглощена уж Адом,

 

 

²²³А сам он на земле еще живет.