Моя ложь, моя смерть

С Люцией мы познакомились однажды вечером, в среду, на приеме Управления по регулированию телекоммуникационных лицензий. С того самого дня я пропал. Я стал лжецом.

Я к тому времени вот уже девять лет жил с Ханной – ну, по крайней мере номинально, поскольку она жила с нашим сыном и крохотной дочуркой, таким, знаете ли, не самым приятным младенцем, в тихом скучном городишке на юге Германии, у озера – там, где я когда-то родился, а теперь наезжал туда по выходным, по будням же торчал в ничем не примечательном поселке под Ганновером, который то предприятие, где я работал, выбрало, чтобы построить свою штаб-квартиру. Ханна была чуть старше меня и неплохо справлялась в одиночку. Я в ее жизни на тот момент уже не так уж и много значил, и она это знала, и я тоже знал, и оба мы понимали, что другой это понимает. Но все-таки Ханна – это Ханна, дома грудничок сосет пальчик, и мне было с самого начала понятно: Люция ни о чем таком знать не должна.

Опишу ее как-нибудь потом, когда представится случай. Сейчас скажу только, что она была высокой, темно-русой, а глаза ее были темными и круглыми, как у хомячка: блестящие, немного трусливые, никогда дольше двух секунд ни на чем не задерживались. Я обратил на нее внимание, когда она выронила бокал, а затем расколотила вазу с цветами, которую кто-то зачем-то поставил на пьедестал. На ней было платье без рукавов, кожа ее плеч была безупречна, и еще тогда, увидев, как она стоит среди осколков, я понял, что лучше умру, чем упущу возможность прикоснуться к ней, ощутить, как ее дыхание сливается с моим, и увидеть, как в непосредственной близости закатываются ее глаза.

Оказалось, она химик. Чем она конкретно занимается, я не понял: что-то там с углеводом, синтезом чего-то из чего-то, по всей видимости даже на стыке с термоядерной реакцией и добычей энергии из ничего. Но я много кивал, повторял: «Ага, да-да, конечно», – наклоняясь все ближе к ней, чтобы ощутить запах ее духов. Когда она спросила меня, чем я зарабатываю на жизнь и как здесь оказался – имела ли она в виду этот город или этот прием, я не понял, – мне даже пришлось собраться с мыслями, прежде чем ответить (все те связи, на которых выстраивалось мое бытие, казались мне далекими и чуждыми, словно погода на другом конце земного шара).

Я был – тогда еще был, ибо теперь я безработный, и вероятность того, что какая-либо еще организация захочет меня нанять, крайне невелика, – начальником отделения по присвоению номеров и управлению номерной базой в одной крупной телекоммуникационной компании. Возможно, это звучит довольно скучно, но в реальности все еще гораздо скучней. Не то чтобы мне это цыганка нагадала, нет, да и мать моя, пророча своему сыну блестящее будущее, явно имела в виду что-то другое. Когда-то я неплохо играл на фортепьяно, вполне сносно рисовал, да и по всем фотографиям видно, что я был симпатичным мальчиком, и взгляд у меня был умный. Но жизнь готова сломать кого угодно – так почему именно я должен был стать исключением, почему именно мои мечты должны были сбыться? «Читать книжки – это никакая не профессия», – сказал мне тогда мой отец. И как бы тогда я на него ни рассердился, придет время, мои дети вырастут, и я повторю им то же самое: читать книжки – никакая не профессия. И вот я пошел учиться на электротехнический, с упором на мобильную коммуникацию, изучал устройство тогда еще аналоговых сотовых телефонов (кажется, целая вечность прошла с тех пор), SID-коды, MIN-коды, все те способы, что позволяют передать человеческий голос за миллионную долю секунды в любую точку земного шара, пошел работать, начал привыкать к унылым вечерам в офисе, пахнущим кофе и озоном. Поначалу мне подчинялось пять человек, потом семь, потом девять; я с удивлением для себя выяснил, что люди не в состоянии работать вместе, не ненавидя при этом друг друга, и что им ничего нельзя поручить, чтобы они не начали презирать при этом тебя. Встретил Ханну, которую я любил куда больше, чем она меня, стал завотделом, потом меня перевели в другой город – что принято называть продвижением по карьерной лестнице. Зарабатывал хорошо, чувствовал себя страшно одиноко, по вечерам читал по-латыни со словарем или смотрел по телевизору такие комедии, в которых невидимые зрители смеются, когда должно быть смешно, – и учился принимать то обстоятельство, что жизнь такая, какая есть: что-то в ней подчинено нашему выбору, но далеко не все.

И вот я стою перед Люцией, сердце мое колотится, как сумасшедшее; слышу, как сам же расспрашиваю ее, словно детектив, постепенно сужая круг, чтобы выяснить, есть ли у нее семья, присутствует ли кто-то еще в ее жизни – а следовательно, если ли вероятность, что я когда-нибудь, а еще лучше – довольно скоро, а лучше всего – прямо нынче вечером, смогу прижаться губами к крохотной ямочке над ее ключицей. Время от времени она улыбалась, то поднимая, то опуская руку, в которой держала бокал, я видел ее длинную шею, видел, как под кожей у нее на плечах играют мышцы, как переливаются на свету ее блестящие, шелковистые волосы; боковым зрением я замечал, как вокруг плавают нечеткие тени. Звенели бокалы, до меня доносился смех и обрывки фраз, где-то кто-то произносил речь, но все это меня больше не волновало. Люция призналась, что она здесь совсем недавно и ей тут, если говорить откровенно, ну совершенно не нравится, – и тихо рассмеялась, а я так и не был уверен, действительно ли она бросила мне многозначительный взгляд или из-за плохого освещения и собственного возбуждения у меня случился обман зрения.

– У вас есть телефон? – спросила она.

– Есть, – удивленно отозвался я. – Вам надо позвонить?

– Нет. Вам кто-то звонит.

Я нашарил рукой карман, извлек оттуда мобильный. Действительно, музыка, которая уже некоторое время мозолила мне уши, стала громче. На дисплее высветилось имя жены. Я сбросил. Люция смотрела на меня так, что было видно: ее это явно забавляет. Что тут было забавного, мне было неведомо. Меня вдруг бросило в жар – оставалось только надеяться, что я не краснею.

– Мой у меня только недавно, – сказала она. – И это просто жуть какая-то. Кажется, будто реальной жизни уже совсем не осталось.

Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что она говорит о своем сотовом. Я кивнул и заверил ее, что полностью с ней согласен. Что Люция подразумевает, я не имел понятия.

В зале оставалось всего несколько гостей, равномерно распределившихся по всему пространству, не выпуская бокалов из рук. Я задавал себе вопрос, что могло сподвигнуть ее так задержаться и почему она по-прежнему стояла со мной. «Мы могли бы пойти куда-нибудь, что-нибудь выпить», – предложил я; старая, заезженная фраза. Но она будто не поняла, ну или сделала вид, что не понимает, ну или не понимает, что я все понимаю, и ответила, что с удовольствием пойдет.

Так мы оказались в одном не особенно располагающем заведении. Люция что-то рассказывала, я кивал, время от времени вставлял что-то свое. Казалось, все вокруг медленно вращается, меня обволакивал аромат ее духов, а когда она словно нечаянно коснулась моего плеча, меня будто пронзило электрическим током. Ее рука скользнула по моей талии, но не отдернулась, а когда в какой-то момент я приблизился к ней настолько, что мог разглядеть прожилки в глубине ее зрачков, мне стало ясно, что все происходящее – не желаемое, которое я выдаю за действительное, не привычная игра воображения и не вымысел, порожденный моим одиночеством, а происходит на самом деле.

– Ты далеко живешь? – спросила она.

Тут у меня снова зазвонил телефон.

– Как, опять?

– Это один мой друг. У него много проблем. Звонит в самое неподходящее время – утром, днем, среди ночи…

Я тогда еще не был столь искусен во лжи, но все же: пока я произносил эти слова, он так и предстал у меня перед глазами во всем своем убожестве – пьяный, грустный, небритый, побитый жизнью и алчущий моего совета.

– Бедняга, – усмехнувшись, сказала она. – И ты бедняга!

– Так вот, – произнес я, отвечая на ее предыдущий вопрос. – Я живу совсем недалеко.

В итоге оказалось, что все-таки довольно далеко, мы просидели в такси около получаса, причем в абсолютной растерянности, как чужие. Водитель курил за рулем, по радио курлыкала восточная музыка, за окном под бессмысленно мигающими в ночи вывесками виднелись силуэты каких-то оборванцев. Было холодно, а вся эта ситуация начала мне вдруг казаться смешной. Я вспомнил, что не застелил постель, и начал думать, как бы сделать так, чтоб незаметно спрятать игрушечного слона, который жил в моей спальне с тех пор, как мне стукнуло десять, где бы я ни был. Еще пока мы поднимались по лестнице, проблема эта казалась мне неразрешимой, но она потом не обратила на него вообще никакого внимания, а до неубранной постели ей точно так же не было дела, как и до кучи невымытых чашек на обеденном столе – мы набросились друг на друга еще в дверях.

Я был слегка не в форме и, когда она прижала меня спиной к стене и впилась губами в мои, мне вдруг стало нечем дышать. Ее руки обвили мою шею, колено проникло мне между ног, рядом упала на пол книга; она схватила меня за воротник – я услышал, как затрещала ткань, – потянула за собой на середину комнаты и так шмякнула об стол, что две чашки покатились на пол. Я обхватил ее и прижал к себе, с одной стороны обуреваемый желанием, с другой – чтобы остановить разрушения, и на несколько секунд – мне и по сей день кажется, что время тогда остановилось, – увидел ее глаза всего в паре сантиметров от моих, погрузился в ее запах, мы дышали в унисон. Возможно, именно сейчас самый подходящий момент, чтобы сделать перерыв и описать, какой она была.

Люция была выше меня где-то на полголовы, широка в плечах, как и все, кто вырос вдали от больших городов, – полная противоположность моей смуглой, хрупкой Ханне. В ней все казалось крепким, коренастым – только черты лица были тонкими, брови-ниточки – изогнутыми, губы – узковатыми. Грудь ее была более полной и округлой, чем у той, далекой, о которой мне нынче не пристало и думать. Была ли она красива? Не мне было судить, да я и теперь не знаю: Люция была просто Люцией, и оттого я ее желал так сильно, что без раздумий отдал бы целый год моей, ее, да чьей угодно еще жизни за право коснуться ее, а в то самое мгновение, когда я наконец на самом деле – она со свистом втянула воздух – прижался губами к ее ключице, мое существование словно разделилось надвое, на до и после, раз и навсегда.

Прошел час, а мы и не думали останавливаться. А может, больше, а может, и меньше: казалось, время то мчится вперед, то торопится назад, переплетается и свивается кольцами, словно слетевшая с катушки пленка, и немного погодя я даже не мог сказать, было ли в том виновато мое спутанное сознание или сама реальность перепуталась и исказилась. Одно из воспоминаний рисует мне такую картину: я лежу на спине, ее тело возвышается надо мной, серебрится в неярком свете, падающем из окна, ее руки на моих плечах, голова запрокинута; помню еще, как она лежит подо мной, впившись пальцами мне в загривок, отведя взгляд, а моя рука скользит по ней до той самой точки, в которой она начинает всхлипывать, словно от отчаяния или от боли. Или еще: я вцепился в нее, она в меня, мы – друг в друга, мы почти сползли с кровати на пол, так, словно мы – одно существо, или, наоборот, множество существ, ее пальцы у меня во рту, моя рука обвивает ее бедра – и именно в этот момент передо мной возникает лицо Ханны и исчезает вновь. Или так: мы оба стоим, мой затылок колотится об стену, весь ее вес на мне, пространство вокруг распадается и слагается вновь. И только лишь на меня снизошло мягкое успокоение, как все завертелось вновь, и мы еще какое-то время стискивали друг друга в объятиях, и было так, словно мы плывем по заболоченной, еле текущей воде – ибо мы не хотели, чтоб это кончалось. Но в конце концов нас снова стало двое, была она, и был я; она начала рассказывать о своей жизни, и я бы с удовольствием слушал – но провалился в забытье, сон без сновидений.

Ранним утром все началось опять. Я ли разбудил ее или она прогнала мой сон? Не знаю. Помню только, как видел в окне уже посветлевшее, странным образом чистое и безоблачное небо. В рассветных лучах ее разметанные по белой подушке волосы приобрели иной оттенок и отливали рыжиной. Но вот она уже издала вздох, и мы оба снова погрузились в сон, в последние виденья уже почти окончившейся ночи.

Когда я проснулся, она уже была одета. Пробормотав что-то на прощание, направилась к дверям; ей пора было на работу. Да и я опаздывал. Не завтракая, помчался к машине – и, застряв, как обычно, в районе восьми в утренней пробке, позвонил Ханне.

– Как вчера прошло? Скучно. Все те же бюрократы, что и обычно.

Не успел я окончить фразы, как понял, что меня удивляют две вещи. Во-первых, то, что даже самые близкие, родные люди не замечают лжи. Стереотипы говорят об обратном и требуют, чтобы говорящий обязательно выдал себя, запнулся бы на ложном слове, начал обливаться потом, голос бы его изменился и звучал не так, как обычно. Скажу, друзья, что это не так. И то, что это не так, никого так не удивляет, как самого лжеца. И кроме того: даже если б оно было и так, если бы голос подвел нас, а мы бы стали заикаться, дергаться и краснеть, нас бы это не выдало – на это никто не обращает внимания. Люди склонны видеть в других только лучшее и не ждут, что их обманут. Да и кто вообще слушает своего собеседника, кто сосредоточен на том, что там болтает другой человек? Все погружены в свои раздумья.

– Бедняга! Как они, должно быть, скучны. Не знаю, как ты вообще это выдерживаешь!

Насмешки в голосе я не заметил. И это было второй вещью, которая меня так удивила: все мы насмехаемся над чиновниками, бюрократами, душами бумажными и канцелярскими крысами. Но ведь мы и сами такие! Любой служащий ощущает себя творцом, анархистом, свободолюбцем, тайным безумцем, не признающим ни норм, ни принуждения. Всем нам сулили когда-то землю обетованную, но никто не желает признать, что он давно уже один из тех, кем никогда быть и не собирался, что все в нем норма и ничто не исключение – как раз потому, что он полагает, будто он не такой, как все.

– А как дети? – тут мой голос и впрямь зазвучал неуверенно. То, что она, в точности как накануне Люция, назвала меня беднягой, оказалось совершенно неожиданным и начисто выбило меня из колеи.

– Пауль нагрубил учительнице. Он в последнее время совсем от рук отбился. Придется тебе в субботу с ним поговорить.

– В субботу у меня не получится приехать, к сожалению.

– Вот оно что.

– Приеду в воскресенье.

– Ну, значит, в воскресенье.

Я что-то наговорил ей о предстоящих встречах, о неожиданных обстоятельствах и ужасающем бардаке на работе. Упомянул одного нового сотрудника и нескольких некомпетентных. Потом мне показалось, что я все-таки преувеличиваю, и я умолк.

Подчиненные, как обычно, поджидали меня в страхе. То, что они презирали друг друга, было мне понятно, и я даже находил этому объяснение; то, что они ненавидели меня, было заложено в самой природе вещей, потому как и я внутренне невероятно противился своему начальнику, некоему Эльмару Шмидингу из Ваттенвиля. Но откуда, скажите на милость, этот страх? Я никому никогда не чинил препятствий; до того, чем они были заняты, мне не было никакого дела. Я хорошо знаю систему и понимаю, что даже средней тяжести ошибки не способны ничего в ней ни пошатнуть, ни изменить; да, они причиняют неудобства тому или иному клиенту, но мы об этом никогда не узнаем, и нас это не волнует.

Итак, я поздоровался с Шиком и Гауберланом; похлопав Сметану по плечу, заглянул в комнату, где сидели друг напротив друга Мольвиц и Лобенмейер, крикнул им: «Привет!» – пожалуй, даже чересчур громко. Сел за стол, попробовал заставить себя не думать о Люции. О ее коже, ее носике, ее пальчиках на ногах – и уж ни в коем случае не вспоминать ее голоса. В дверь постучали, и на пороге показался Мольвиц, как всегда весь потный, обремененный своими неправдоподобными объемами, низкорослый, с головой, растущей прямо из плеч, – одним словом, жалкий.

– Не сейчас! – резко ответил я. Он мгновенно испарился. Я позвонил Люции и спросил, свободна ли она в субботу.

– Мне казалось, по выходным тебя не бывает в городе, – произнесла она.

– С чего ты решила? – перепугался я. Откуда она могла знать, что я успел ей наговорить?

– Ничего подобного, я здесь!

– Славно, – ответила она. – Тогда до субботы.

Снова постучали в дверь, вошел Лобенмейер и сообщил, что сил его больше нет выносить Мольвица.

– Не сейчас!

– Я многое могу снести, – заявил Лобенмейер, – но в какой-то момент и моему терпению пришел конец. Он ничего не делает – шут бы с ним. Вместо того чтобы работать, торчит все время на форумах и что-то туда строчит, как ненормальный, – пускай. Даже к тому, что он беспрерывно сыплет ругательствами себе под нос, я и то почти привык. Но вот его полное отсутствие гигиены – это некоторая переоценка, или, вернее, недооценка людей, вынужденных с ним рядом находиться.

– Лобенмейер, расслабьтесь, – мягко произнес я. – Я поговорю с ним. Я этим займусь.

Надо было бы, конечно, приструнить Лобенмейера и дать ему понять, что так о своих коллегах говорить нехорошо, но я заставить себя не смог, – и кроме того, от Мольвица и в самом деле, в особенности под конец дня, исходил отвратительный запах.

В воскресенье около полудня, в том самом городе на берегу иссиня-черного озера, я ступил на порог своего дома – точно такого же, как другие дома по этой стороне улицы, вплотную подступавшие к нему. Вид у Ханны был бледный – она подхватила грипп. Пауль после какой-то ссоры заперся и не выходил из комнаты, малышка была не в настроении и хныкала, а меня самого шатало так, словно я был пьян, – ведь я еще всем телом ощущал прикосновения Люции.

– Ты до завтра? – спросила меня она.

– Разумеется, – ответил я, даже не задумываясь.

Я уже тогда знал, что мне придется изобрести предлог, чтобы ввести ее в заблуждение, но в то же время мне казалось, будто это ничего не значащая ложь; значение имела лишь та комната, та постель и та женщина, что лежала в ней рядом со мной, а Ханна, этот дом и дети, вся моя другая жизнь казались мне неправдоподобным вымыслом – как в тот момент, когда я после долгих часов за рулем присел за стол, отодвинул в сторону резиновую уточку, взглянул в покрасневшие глаза Ханны, и образ Люции показался мне далеким и призрачным. Я откинулся назад. Я дома. Малышка, подцепив ложкой картофельное пюре, теперь размазывала желтую массу себе по лицу. В кармане завибрировал телефон. Эсэмэска. Люция хотела увидеться, причем немедленно.

– Что стряслось? – спросила Ханна. – Сегодня же воскресенье!

– Они полные растяпы, – пробормотал я, а в ответ написал: «Срочно вызывали на работу, умер коллега».

Нажав «Отправить», изумился: ощущение, что я повел себя нечестно, никак не приходило. Словно я и впрямь оставил вместо себя свое второе Я, которое в тот момент направлялось к дому погибшего Гауберлана (или Мольвица? Наверное, лучше его). Я задумчиво кивнул, погладил малышку по голове, вышел из комнаты и направился к Паулю, чтобы серьезно с ним поговорить. Потом собирался написать Люции мейл, в котором говорилось бы, как я вошел в квартиру покойного и, заставив себя успокоиться, отдал первые распоряжения. Без особых подробностей, только в общих чертах, с двумя-тремя точно подмеченными деталями: скособочившаяся дверь; кошка, бродящая по комнатам в тщетных поисках плошки с молоком; надпись на пустой упаковке из-под таблеток. Удивительное дело: с появлением техники мы оказались помещены в мир, где утрачена четкая привязка к месту. Мы говорим словно из ниоткуда, можем находиться при этом где угодно, а поскольку доказать ничего нельзя, то, в принципе, что бы мы себе ни представляли – все правда. Поскольку никто не может упрекнуть меня в том, что я на самом деле нахожусь в другом месте, да и поскольку сам я не до конца, не полностью уверен, где я, – то где инстанция, наделенная правом решать? Реальные, вполне конкретные места в пространстве существовали лишь до тех пор, пока у нас не появились эти крохотные передатчики и мы не научились писать письма, достигающие адресата в ту же самую секунду, как были отправлены.

Я в задумчивости отключил телефон – на тот случай, если она решит внезапно позвонить. Потом скажу ей, что не было сети – это всегда звучит правдоподобно. И, ей-богу, сеть и впрямь постоянно пропадает, кому как не мне об этом знать, в этом и состояла моя работа, за такие случаи я и отвечал. Я сжал кулак, ударил по двери в комнату Пауля и крикнул: «Открывайте, молодой человек, есть разговор!»

И как долго это могло продолжаться? По моим расчетам, этот замес опасности, свободы и двойной игры должен был продержаться недели три, от силы месяц. Но месяц прошел, за ним неделя, другая, а я был далек от разоблачения.

Как это происходило раньше, интересно? Как люди лгали и мошенничали, крутили романы, заметали следы, манипулировали, проворачивали свои тайные делишки, не прибегая к помощи высоких технологий? Ведь я же еще застал то время – и все равно уже не мог себе этого представить.

Я слал Ханне сообщения, якобы из Парижа, Мадрида, Берлина, Чикаго, а одним достопамятным днем даже из Каракаса – сидя на кухне у Люции, строчил первый абзац взволнованного, наспех скроенного послания, описывая желтый от грязи воздух и улицы, запруженные автомобилями, покуда она босиком и в одних трусиках стояла у плиты, а осенний дождь барабанил множеством пальцев по оконным стеклам. Она нечаянно смахнула со стола чашку с кофе; по полу разлетелись осколки, выплеснувшаяся жидкость образовала черное пятно, как в тесте Роршаха.

– Что пишешь?

– Отчет для Лонгрольфа. Один из тех, что проводят у нас ревизию.

И, рассказывая ей про бедолагу Лонгрольфа (трое детей, четыре бывших, алкоголик – в то время лгал я уже по привычке и продолжал изобретать, даже когда на то не было причин), я уже предвидел, как четыре дня спустя, сидя в столовой, пока малютка будет ползать по ковру, а Ханна – сидя рядом, за компьютером, которым я из соображений безопасности никогда не пользовался, – обрабатывать наши фотографии из отпуска, где мы все четверо засняты на фоне мрачного побережья, я стану писать Люции о том, как провожу время на совещании с тем самым Лонгрольфом: об унылой атмосфере, царящей на том этаже, где сидит начальство, об интригах, которые плетут за каждой дверью, нахальной роже Лонгрольфа и свином рыле Сметаны – ах, до чего же все это печально, и как бы я хотел, любимая, оказаться сейчас рядом с тобой. Все для того, чтобы потом ускользнуть из дома («Пойду вынесу мусор!»), прислониться с подветренной стороны к стене, позвонить ей по мобильному телефону и рассказать, как мне все-таки удалось на секунду выбежать на лестницу, только чтобы услышать ее голос.

Ложь? Да, разумеется, это была ложь, но разве я не думал о ней постоянно, разве все мое существо не жаждало близости с ней, разве все те часы, что я играл с детьми или вел с Ханной одни и те же нескончаемые разговоры о налогах, детском саде, плате за воду и ипотеке, я не думал о ее теле, ее лице, ее слегка грубоватом голосе? Какая разница, удерживал ли меня вдали от нее Лонгрольф или наполовину уже чужая мне спутница жизни с двумя крикливыми отпрысками, для которых я и впрямь был чужим, а само их существование все то время, что я с ними проводил, казалось мне плодом больного воображения? Точно так же и наоборот: когда в доме у Люции я запирался в ванной и, пустив воду, беседовал по телефону с Ханной и мальчуганом («Какой шум? Это на линии помехи!»), мое далекое семейство казалось мне близким и дорогим, как никогда доселе, а Люция там, в постели, внезапно становилась для меня столь же обременительным препятствием, как тот заунывный съезд, о пребывании на котором я в тот момент рассказывал в трубку. Я ведь их обеих любил! И всего сильнее – ту, которая в то мгновение была не со мной, с которой я не мог быть рядом, встрече с которой препятствовала другая.

Я начал подозревать, что сошел с ума. Я просыпался под утро и, слушая размеренное дыхание спящей рядом женщины, несколько секунд в ужасе спрашивал себя, не кто она, а кто же я сейчас такой и в каком лабиринте заблудился. Шаг за шагом – ни один не давался мне с трудом, ни один не казался значительным – я все больше углублялся, сам того не ведая, и забрел так далеко, что потерял из вида выход. В такие минуты я закрывал глаза и лежал смирно, целиком отдав себя во власть леденящей, всевозрастающей паники. Но днем, когда я, поднявшись с постели, входил либо в ту, либо в другую роль, так, словно другой у меня никогда и не было, я вновь чувствовал облегчение, и все казалось почти что в порядке.

За два дня до предстоящего съезда европейских поставщиков связи я сидел на своем рабочем месте и разговаривал по телефону с няней. Мы с Ханной собирались отправиться на него вдвоем – мы так давно не проводили времени вместе. Презентация моя обещала быть короткой и не требовавшей подготовки, а гостиница – роскошной, с оздоровительными водными процедурами. Повесив трубку, я обнаружил письмо от Люции. Всего одна строка: «На конгресс я с тобой!»

Потерев глаза, я подумал о том, о чем думал ежедневно, нет, ежечасно: что однажды все взлетит на воздух, что ко мне приближается огненное бедствие.

«Не стоит, – ответил я. – Работы полно, народ соберется ужасный».

И тут только до меня дошло.

Поскольку Люции я ничего не рассказывал ни о каком конгрессе, значит, она знала кого-то, кто тоже там будет. Следовательно, я не мог поехать с Ханной: слишком высока была вероятность, что об этом прознает Люция.

А что, если наоборот? Если я поеду с Люцией? Ханна почти никого из моих коллег не знала. В городе, где я жил, она бывала редко, а моя работа по ряду вполне понятных причин ее не интересовала никогда. Но риск был слишком велик. На мгновение я возненавидел их обеих.

И позвонил Ханне.

– Какая жалость! – ее голос звучал рассеянно; что-то целиком поглощало ее внимание. Я так и представлял ее себе – как она сосредоточенно смотрит в книгу, взгляд ее одновременно мечтателен и бодр, – а само положение вещей (то, что я был не с ней, что у меня была другая и все шло не так, как должно было) нагоняло мне слезы на глаза.

– Никак не выйдет, – проговорил я. – Придется остаться. Слишком много всего на работе.

– Как считаешь нужным.

– В другой раз, хорошо? Вскорости.

Она рассеянно кашлянула. На заднем фоне я услышал шелестящие звуки музыки по радио, похожие на прибой.

– Да-да, все в порядке.

На мониторе появился ответ от Люции: «Глупости! Будет весело. Мне тоже надо развеяться. Если ты едешь, то я с тобой. И никаких возражений!»

– Я все понимаю, – произнесла Ханна. – Все понимаю.

Я повесил трубку. Отговорить Люцию будет не так просто – она всегда интересовалась моей работой. И почему только? Ведь даже меня самого она не интересовала! Но кто-то должен был представлять наш отдел. Если я поеду один, то Люция последует за мной; если я появлюсь там с Люцией, это дойдет до Ханны; если поеду с Ханной, Люция про это узнает; выход был только один. Я вызвал Лобенмейера.

– Категорически невозможно, – ответил тот. – Лечу в Париж. Идея жены. У нас годовщина. Мы давно запланировали.

Я вызвал Шлика.

– Исключено! День рождения у родителей, большой праздник, без единственного сына обойтись никак нельзя. Кроме того, у них своя ферма, а там сейчас свирепствует моровая язва.

Как одно связано с другим, я так и не понял, но, вздохнув, отпустил его и послал за Гауберланом. Тот, как выяснилось, купил невозвратный билет в морской круиз к островам у берегов Шотландии. Сметана был на больничном, а моя секретарша – от отчаяния я даже ее готов был послать – вот уже несколько месяцев готовилась к участию в федеральном чемпионате по пейнтболу в какой-то деревушке в Нижней Саксонии и не могла заменить меня ни при каких обстоятельствах. Итак, оставался единственный выход. Избежать этого было никак нельзя.

«Ничего не поделаешь, придется послать Мольвица, – ответил я Люции. – У него есть связи на уровне руководства – стал оказывать на меня слишком большое давление, – печатал я с трудом, руки дрожали: с одной стороны, конечно, от волнения, с другой – от злости на Мольвица и на то, что он посмел плести интриги. – Тут я бессилен. Мне жаль».

«Это не тот Мольвиц, который умер?» – тут же ответила она.

«Боже мой! Так, спокойствие, только спокойствие, – подумал я. – Дыши глубже. Надо срочно спасать ситуацию».

«Это был тезка. Такое вот странное совпадение».

Я поднял глаза. В дверях стоял Мольвиц.

– Ну что ж, вы добились своего! – накинулся я на него. – С утра в путь!

Мольвиц был еще более взмокшим, чем обычно. Его крохотные глазки тревожно дергались. За последнее время он вроде бы еще поправился.

– И нечего изображать удивление. Вы будете представлять наш отдел на конгрессе. Умно поступили, хитро все придумали. Мои поздравления.

Мольвиц запыхтел.

– Завтра не совсем удачный день, – пробормотал он. – У меня много дел. Не люблю никуда ездить.

Как же он причмокивал, пока говорил!

– Можете, конечно, притворяться! Но вы знаете, что хотите поехать, я это знаю, и этажом выше, – тут я указал пальцем на потолок, – это тоже знают. Вы так, дорогой мой, далеко пойдете!

Он бросил на меня умоляющий взор, потом покорно поплелся восвояси. Я представил себе, как он плюхается в соседней комнате за стол и, подобно огромной жабе, бормоча себе под нос ругательства, принимается строчить на каком-то форуме.

И позвонил Люции.

– Но ведь ничего страшного в этом нет! – тут же воскликнула она. – Все в порядке, бывает. Не принимай близко к сердцу.

Я молча кивнул. Мне уже было гораздо легче. Люция всегда умела утешить.

Когда она позвонила мне, чтобы сказать, что беременна, я проводил время с детьми у бассейна под открытым небом. Солнце плясало по дрожащей поверхности воды, отблески растворялись в глубине; мир словно был пронизан светом. Детский визг, брызги, запах кокосового масла, хлорки и свежескошенного газона.

– Что? – я заслонил ладонью глаза, но рука моя подчинялась мне с опозданием, а пальцы словно обложили ватой.

Колени вдруг стали настолько податливыми, что мне понадобилось присесть. Ко мне подбежала толстая маленькая девочка, ударилась об меня, упала и расплакалась. Я проморгался и услышал свой собственный голос, произносящий: «Это просто великолепно!»

– Правда? – казалось, она не до конца мне верит, да и сам я себе тоже не вполне мог поверить. И все же, отчего во мне внезапно взыграла такая радость? Мой ребенок, мой первенец! Еще никогда я так остро не ощущал, что меня двое, и даже более того – что моя жизнь как будто разделилась на две потенциально возможных. Там, по ту сторону бассейна, ползала по газону моя дочь; чуть поодаль в нарочито небрежной позе развалился мой сын и, в надежде, что я его не замечаю, болтал с двумя сверстницами.

– Не знаю, смогу ли я быть хорошим отцом, – тихо промолвил я и запнулся. Говорить было нелегко. – Но я хочу попробовать.

– Ты лучше всех. Знаешь, когда… Где это ты? Откуда такой шум?

– Я на улице, недалеко от офиса. Больше всего я хотел бы приехать к тебе…

– Так приезжай!

– …но не могу. У меня встреча.

– Так вот, когда мы только познакомились, я и подумать не могла, что ты окажешься таким! Казалось, будто тебя гнетет какая-то огромная тяжесть, а ты при этом… Как бы выразиться? Ты как будто все время заставляешь себя держать спину прямо. А я все никак не могла заставить себя поверить тебе, – она рассмеялась. – Думала, ты со мной не вполне честен.

– Как странно.

Дочь подползала к бассейну. Я поднялся.

– Если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что именно с тобой я…

Малышка уже была в опасной близости от края. Я быстро направился к ней.

– Я могу перезвонить?

– Но как ты считаешь, почему…

Я сбросил вызов и кинулся бежать. Острые травинки кололи мои босые ступни. Я перескочил через двух валявшихся в траве ребятишек, обогнул собаку, оттолкнул женщину и успел поймать дочь буквально в метре от воды. Она вопросительно уставилась на меня, поразмыслила минутку и расплакалась. Я взял ее на руки и принялся утешать, шепча на ухо какую-то ерунду. «Перезвоню попозже, – набирал я тем временем в телефоне. – Сел в поезд связи почти нет». Хотел уже было отправить, но подумал и добавил еще: «Я так рад!» Посмотрел прямо на дочь. Мне вновь бросилось в глаза, что с каждым месяцем она все больше становилась похожа на Ханну. Я подул ей на лицо, убирая волосы; она тихонько захихикала, позабыв уже, что только что плакала. И нажал «Отправить».

Мольвиц возвратился совершенно огорошенным. Тихо разговаривал сам с собой, другим не отвечал и сообщать, что с ним приключилось, не собирался.

– Рано или поздно это должно было случиться, – прокомментировал Гауберлан.

– Его выступление обернулось катастрофой, – добавил Шлик. – О нем повсюду судачат. Какой позор для нашего отдела!

– Да о нем еще и не такое говорят, – поддакнул Лобенмейер. – Говорят, он проник в чей-то номер и там…

– Всем свойственно ошибаться, – произнес я, и они умолкли.

Меня ничего уже не интересовало – а сотрудники считали, что, мол, и поделом мне. Я похудел, на классиков меня уже не хватало – Саллюстий казался чересчур говорливым, Цицерон – бессодержательным, ведь ни один из них не затрагивал того вопроса, что будоражил меня все время и воротил моим сознанием, точно вода – мельничным колесом: может, все-таки возможно жить на два дома, двумя жизнями, иметь две семьи, одну здесь, другую там, одно Я в одном, а другое – в другом городе; двух жен, каждая из которых близка настолько, словно она – единственная. Все дело было лишь в грамотной организации, в умелом пользовании расписанием самолетов и поездов, разумном ведении корреспонденции, долгосрочном планировании. Разумеется, могло ничего и не выйти, но ведь могло и… Да, могло ведь и получиться! Хотя бы ненадолго. Или надолго, как знать.

Двойная жизнь: удвоение жизни. Только что я был всего-навсего унылым мелким начальником – как же так могло случиться, что я вдруг начал их понимать, этих чертиков из коробочки, выскакивающих из каждого таблоида, всех этих людей, у которых есть свои тайны, просто потому, что без тайн жить невозможно, потому что полная открытость равносильна смерти, а одного-единственного существования человеку не хватает.

– Как?! – вздрогнул я. Передо мной стоял Лобенмейер, за ним – Шлик. Я не слышал, как они вошли; только потом до меня дошло, что все наоборот: это остальные вышли, а эти двое остались.

Тихим голосом Шлик начал объяснять. По всей видимости, произошло нечто ужасное: служба безопасности известила нас в докладной, что нескольким сотням номеров в базе была присвоена неверная дата для перевода в список свободных, и существовали опасения, что эти же номера, по-прежнему находящиеся в обращении, были присвоены заново. Лобенмейер перепоручил заняться этим делом Мольвицу, а тот отложил на потом, поскольку непременно хотел сначала написать пост на форум «Засеки звезду».

– Куда, прошу прощения?

– Неважно, – ответил Лобенмейер. – Сейчас это не имеет значения. В любом случае, то, чего мы опасались, произошло, и нескольким десяткам новых клиентов были присвоены уже существующие номера, которые, по идее, должны были быть заблокированы к выдаче. Об этом напишут в прессе. На компании висят уже как минимум два иска за причинение ущерба бизнесу. И основная вина ложится именно на наш отдел.

Включился дисплей моего мобильного. На нем высветилось имя жены и сообщение: «Мы приедем тебя навестить!» Сердце мое застучало.

– Поговорим позже, – ответил я и поднялся с места.

– Прошу прощения, – перебил меня Лобенмейер, – но дело слишком серьезное и не терпит отлагательств. Это могло бы…

– И будет! – вставил Шлик.

– …И будет стоить некоторым из нас работы, – согласно кивнул Лобенмейер.

Я нажал одну кнопку, другую, но никакого сообщения не увидел. Могло ли статься, что я все это себе придумал? Или я его ненароком стер? Мне было необходимо знать, ведь все зависело от того, не допущу ли я ошибки.

– Сейчас вернусь, – крикнул я и выбежал за дверь, промчался по коридору, вскочил в лифт, который, жужжа, унес меня вниз, пролетел через холл и выскочил на улицу. «Вот оно, – подумал я. – Вот что со мной теперь, значит, происходит. Все рушится не из-за обстоятельств, не из-за невезения, а из-за нервов. Из-за того, что человек не в силах вынести такого давления. Вот почему все тайное рано или поздно становится явным». Я медленно повернулся вокруг своей оси. Заметил, как прохожие принялись на меня оборачиваться, как на другой стороне улицы ребенок указал на меня пальцем, а мать схватила его и потащила за собой. «Соберись, – сказал я себе. – Соберись, ну, соберись же! Если не дать слабину, то все еще может получиться – надо только собраться». Заставил себя стоять смирно. Взглянул на часы. Постарался сделать вид, будто раздумываю о предстоящей встрече. «Возвращайся, – велел себе я. – Войди обратно в здание. Поднимись наверх. Там они тебя дожидаются. Сядь за стол. Постарайся спасти, что еще можно спасти. Сделай что-нибудь. Защищайся, не вздумай убегать. Ты еще продержишься. Пока».

– Проблемы, достопочтеннейший?

Рядом со мной возник невероятно тощий господин с сальными волосами, в роговых очках и ярко-красной шапке на голове.

– Прошу прощения?

– Что, жизнь трудна? – сказал он с такой же сальной ухмылкой. Звучало это скорее не как вопрос, а как утверждение. – Всякое решение дается с трудом, а планирование будничного распорядка – задача сама по себе настолько сложная, что и сильнейших из нас способна свести с ума. Вы со мной согласны, достопочтеннейший?

– Что?!

– В мире столько вещей, неподвластных нашей воле, но все же кое в чем мы себе жизнь облегчить можем. В моем распоряжении имеется такси, – и он указал на стоявший рядом черный «Мерседес» с распахнутой дверцей. – И мой вам добрый совет в придачу: если есть кто-то, кого вы хотели бы видеть в ближайший час, позвоните ему. Жизнь так быстро проходит. А у нас для этого есть те самые маленькие телефончики, все те электронные штучки, которыми набиты наши карманы. Не так ли, достопочтеннейший?

Я никак не мог понять, чего он от меня хочет. Вид у него был отвратительный, но слова оказывали на меня успокаивающее воздействие.

– Но ведь это никакое не такси!

– Достопочтеннейший! Вы присядьте, назовите адрес – и увидите, как машина эта вмиг превратится в такси!

Поколебавшись, я кивнул и опустился на мягкое, обтянутое кожей заднее сиденье. Мужчина уселся вперед, долго и неуклюже подстраивал под себя водительское кресло, словно это не он только что сидел за рулем автомобиля, поправлял зеркало заднего вида, некоторое время возился с замком зажигания.

– Назовите ваш адрес, пожалуйста, – мягко произнес он. – Я многое знаю, но не всеведущ.

Я назвал.

– Глазом моргнуть не успеете, как будем там, – он завел мотор и вывел автомобиль на полосу. – Вы точно уверены, что хотите поехать домой? Не к кому-то другому? Никому не хотите нанести визит?

Я покачал головой, вытащил телефон и набрал номер Люции.

– Приезжай ко мне!

– Прямо сейчас?

– Прямо сейчас.

– А что ты вообще здесь делаешь? Я думала, тебя на неделю вызвали в Цюрих! Что-то случилось?

Я потер лоб. Все верно, так я ей и сказал, чтобы на следующий день отправиться к Ханне и провести с ней все выходные.

– Все пошло кувырком.

– Опять Мольвиц?

– Опять Мольвиц.

– Еду.

Я нажал на отбой и уставился на крохотный дисплей. А что, если Ханна и впрямь была уже по пути сюда? Значит, я сделал все не так, значит, Люции ни в коем случае нельзя было показываться вблизи моей квартиры. Срочно нужно было перезвонить – вот только которой из двух? Как так могло случиться, что я уже перестал понимать, что происходит? Худощавый тип глядел на меня в зеркало. У меня кружилась голова. Я закрыл глаза.

– Задаетесь вопросом, почему и то, и это не задалось, достопочтеннейший? Потому что человек слишком многого хочет. В самом буквальном смысле. Хочет, чтоб его было много. Быть многосторонним. Жить множеством жизней. Но лишь поверхностно, не углубляясь. Но в своем последнем стремлении, дорогой друг, человек жаждет единения. С самим собой и со всем остальным.

Я приоткрыл глаза.

– О чем вы вообще говорите?

– Ничего я не говорил! А если бы и сказал – лишь то, что вы и так знаете без меня.

– Это вообще ваша машина?

– Это вас действительно беспокоит в настоящий момент?

Всю дорогу до моего дома я молчал. По какой-то причине я решил, что он не станет брать с меня денег, но он заломил невероятно высокую цену. Расплатившись, я вышел из авто, а когда обернулся, его уже и след простыл.

Люция поджидала меня в коридоре под дверью. По всей видимости, она тут же выехала. На нее можно было положиться.

– Что не так? – спросила она. – Мм?

И внимательно взглянула мне в глаза.

Я раскрыл было рот, но закрыл его, так ничего и не сказав.

Она положила руки мне на плечи.

– Ты хочешь мне что-то сказать?

Я не шелохнулся. Мы так и стояли под дверью. Я сделал глубокий вдох, но вновь промолчал.

Мы вошли. Миновали коридор, мою неприбранную гостиную и, как обычно, оказались в спальне.

Мгновение спустя мы лежали рядом, я чувствовал упругость ее тела, мог вблизи рассмотреть, какими темными были ее глаза. Ее пальцы колдовали над моим поясом, мои руки проникли ей под блузу, все происходило само собой, без заминок, без раздумий, словно мы не прилагали к тому ни малейших усилий. Потом – покрывало, нагота, вздохи, ее сильные руки, и я обнимал ее, а она меня, – и вот мы уже вновь разомкнули объятия и лежали рядом, тяжело дыша. На ее коже проступила тонкая сеточка пота. От взгляда на нее во мне пробудилось столько нежности, что я чуть было не произнес слова, которые мне тут же пришлось бы взять обратно. Действительно ли она носила моего ребенка? Но ведь у меня уже было двое, и с ними мне приходилось достаточно тяжело, они и без того казались мне чужими, глядели на меня с сомнением и задавали вопросы, на которые я не знал ответов; я не был им хорошим отцом.

– Так дольше не может продолжаться, – сказала она.

– Что?!

Внутри у меня все перевернулось.

– С этим Мольвицем. Ты слишком хорошо к нему относишься. Надо что-то предпринять.

Я подставил ей под голову свое плечо. До чего мягкими были ее волосы. И этот золотистый пушок у нее на руках, и плавный изгиб ее груди. Ради нее я бы на все пошел, все бы за нее отдал.

Так уж и все?

Все, кроме той, другой, которая, вероятно, через пару минут, а может, на той неделе или в следующем месяце, или когда-нибудь еще в этом году позвонит мне в самый неподходящий момент, чтобы сказать, что решила сделать мне сюрприз и навестить меня, и что она уже в городе, на моей улице или уже прямо в доме, на лестнице, прямо под дверью. Если бы все это было чьей-то выдумкой, подумал я, то это случилось бы прямо сейчас.

Кто-то позвонил в дверь. Я подскочил в постели.

– Что случилось? – спросила Люция.

– Звонок.

– Я ничего не слышала.

Я молча погладил ее по голове. «Пока еще у меня есть возможность во всем признаться, – мелькнула мысль. – Пока меня еще не поймали с поличным. Ты простишь мне?..» Но я знал, что она не простит.

Не потрудившись одеться, я прошествовал в коридор. Если я сейчас открою, а там стоит Ханна, что мне делать тогда? Может, есть еще какой-то способ выкрутиться? В кино и бульварных романах из любой самой безнадежной ситуации находится выход. Главные герои изобретают блистательные отговорки, открывают и закрывают двери, разводят двух женщин по двум разным комнатам и даже оказываются способны водить целые толпы людей мимо друг дружки на крошечном пятачке так, чтобы они не столкнулись. На этом целый жанр выстроили. Наверное, так и впрямь можно было бы устроить, если обладать достаточной решимостью. При должном приложении усилий можно осуществить практически что угодно. Даже раздвоиться. Но у кого, спрашивал я себя, стоя нагишом в коридоре, у кого достанет на это сил?

Я схватился за ручку. Даже убежденность в том, что ничто уже не отделяет тебя от катастрофы, придает уверенности. Еще мгновение поколебался. А почему только одна Ханна, почему не какой-нибудь скандал помощнее, чтоб сильней проняло? Почему бы ей не прихватить с собой еще и детей, почему бы и родителям моим в придачу не заявиться без всякой посторонней помощи из своего мрачного дома престарелых, с чего бы мне не ждать еще и Лобенмейера, Гауберлана и Лонгрольфа из проверочной комиссии, почему не Мольвица, в конце концов; отчего бы не ввалиться сюда им всем, чтобы взглянуть на меня, не прикрытого ни одеждой, ни завесой тайны, показушничества, выдумки или обмана, целиком и полностью в истинном своем обличье?

Я распахнул дверь.

– Входите. Входите же все!