Мне понадобилась неделя, чтобы прочесть все письма. Почерк у него был трудный из-за того, что иероглифы соединялись друг с другом, и я не понимала половину терминов, которые он употреблял, но я была полна решимости. Каждый вечер я заводила часы двоюродного деда Харуки и думала о нашептанных им историях. Эти истории засели у меня в голове, переполняя чувством стыда. Каждое утро я поднималась пораньше, чтобы посидеть в дзадзэн, и вот какие слова толклись у меня в голове, пока я сидела на подушке для медитации:

«Какая же ты дура, Ясутани Наоко! Трусиха, не можешь даже чуточку идзимэ вынести со стороны каких-то детей, таких же жалких, как ты сама! То, что они с тобой делали, — просто семечки по сравнению с тем, что вынес твой двоюродный дед. Харуки № 1 был всего на пару лет старше тебя, но он был супергерой, и храбрый, и взрослый, и интеллигентный. Он заботился о своем образовании и прилежно учился. Он разбирался в философии, и политике, и литературе, и мог читать книги на английском, французском и немецком — и это помимо японского. Он знал, как застрелиться через горло с помощью ружья, хотя он этого и не хотел. Ты, Ясутани Наоко, просто козявка по сравнению с ним. Да что ты знаешь? Манга. Анимэ. Саннивэйл, Калифорния. Дзюбэй-чан и ее Милая Повязка. Как можно быть настолько банальной и глупой! Твой двоюродный дед Ясутани Харуки № 1 был героем войны, он любил жизнь, любил мир, и все ж таки был готов врезаться на самолете в военный корабль и умереть, защищая свою страну. Ты несчастная маленькая козявка, Ясутани Наоко, и если ты не подберешь сопли сию же минуту, ты не достойна больше жить ни одного момента».

Теперь, когда я думаю об этом, я понимаю, со мной было не особо легко общаться после того, как я вернулась из храма. Я злилась на себя, но на папу я злилась еще сильнее. Понимаешь, я-то была девчонкой, к тому же довольно зеленой, так что для собственной отстойности у меня были хоть какие-то оправдания. Но папа был взрослый мужик, и оправданий у него не было. Вроде как за лето он должен был походить к доктору и ему должно было стать получше, но, насколько мне было видно, все оставалось по-прежнему или даже чуть хуже, и ясно было, что мама того же мнения.

Однажды, когда я еще только начала читать дневник, я наткнулась на кандзи, который не смогла найти в словаре. Я срисовала его, как могла, и показала вечером маме, спросив, что это значит. Она сказала, это старинное слово, и написала его по-современному, а потом мы вместе посмотрели значение. В следующий раз, как у меня возникли сложности, я опять ее попросила, и скоро я уже составляла список каждый день, и каждый вечер просила ее помочь, так что чтение у меня пошло намного быстрее. Однажды вечером мы сидели за кухонным столом, и она спросила меня, над чем я работаю, школьный ли это проект. Папа был на балконе, курил, и я знала, он нас не слышит, и решила рассказать ей о письмах Х. № 1.

Вид у нее был удивленный.

— Твоя прабабушка правда отдала их тебе?

Вопрос прозвучал, будто я украла их или еще что.

— Да, она правда их мне отдала. И они правда интересные. Я многое узнала об истории и всякое такое. — Я просто ненавидела свой оправдывающийся тон.

— А папе ты их показывала?

— Нет. — Вот теперь я жалела, что рассказала ей.

— Почему нет? Письма написаны его дядей, и, мне кажется, ему тоже интересно было бы их прочесть. Твой папа знает о своей стороне семьи гораздо больше, чем я. Вы могли бы читать их вместе.

Ладно, вот это меня уже разозлило. Я не хотела показывать их папе. Он их не заслуживал, и потом, тут до меня дошло, что она собирается спихнуть меня на него в качестве меры этой так называемой реабилитации — его или моей.

— Не хочешь мне помогать, ну и ладно. Я сама справлюсь.

Это было довольно наглое заявление, но вместо того, чтобы рассердиться, она потянулась через стол и положила руку мне на запястье, будто стараясь меня удержать.

— Наоко-чан, — сказала она, — я люблю тебе помогать. Дело не в этом. Я знаю, как все это было для тебя тяжело, но не будь слишком сурова к отцу. Он хороший человек, и я знаю, глубоко внутри ты его любишь. Он очень старается, и ты тоже должна постараться.

Если бы в тот момент она не удерживала меня за руку, я бы вскочила и швырнула в нее чем-нибудь. Да что она знала о том, каково мне пришлось или насколько я стараюсь! И насчет папы я ей ни на секунду не поверила. Она врала. Он сидел там на балконе с сигаретой, на своем ведре, читал мангу, и по усталому лицу, по тому, как нервно она на него посмотрела, легко можно было понять — она совершенно не думает, что он так уж старается.

В одном она была права. Я все еще любила его. Я подумала над ее предложением той ночью, лежа в кровати, и поняла, что, может, мне и хотелось рассказать ему о войне и о Харуки № 1. Папу назвали в честь него, и если бы он узнал, насколько храбр и крут был Номер Один, может, он вдохновился бы настолько, чтобы полностью измениться.

Так что на следующий день, вернувшись из школы, я решила показать ему письма. Он сидел за котацу и складывал японского жука-носорога из страницы «Великих умов философии Запада». После всего, что я узнала о Номере Один, мой интерес к философии несколько обострился.

— Что ты складываешь? — спросила я.

— Trypoxilus dichotomus tsuno bosonis, — ответил он, приподняв фигуру, чтобы я могла рассмотреть длинный изогнутый рог.

— Нет, я имею в виду, какой философ?

Он перевернул насекомое, сощурился и начал читать, поворачивая фигуру то так, то сяк, следуя за строками по изгибам и складкам.

— «…история есть… экзистирующий Дазайн… протекающее во времени событие… “прошедшее” в существовании-друг-с-другом… “передаваемое по традиции”… считается историей в подчеркнутом смысле…» — прочел он. Потом улыбнулся: — Мистер Мартин Хайдеггер-сан.

По какой-то причине это меня страшно разозлило. Я не знала ничего о мистере Хайдеггере-сан и не понимала ничего из того, что он говорил, но имя было мне знакомо по одной из тех старых философских книг, принадлежавших Х. № 1, и ясно было, он должен быть кем-то крутым, и вот вам мой папа, превращает великий ум мистера Хайдеггера в насекомое. Это стало последней каплей. Пора было папе узнать, что он за ничтожество.

— Знаешь, твой дядя Харуки изучал философию по-настоящему, — вывалила я. — Он учился на факультете философии в университете Токио. Он не сидел дома весь день, играясь в оригами, как ребенок.

Папино лицо побледнело и застыло. Он поставил своего жука на стол и уставился на него. Я знала, что мои слова прозвучали жестоко. Может, мне стоило на том и остановиться, но я этого не сделала. Я хотела его вдохновить. Я хотела хорошенько его встряхнуть. Я хлопнула пачку писем на стол перед ним.

— Дзико Обаачама дала мне его письма. Ты тоже должен их прочесть, может, тогда ты перестанешь себя жалеть. Твой дядя Харуки Номер Один был храбрым. Он не хотел сражаться на войне, но когда понадобилось, он принял свою судьбу. Он был второй младший лейтенант флота и настоящий японский воин. Он был пилот-камикадзе, но его самоубийство было совершенно другим. Он не был трусом. Он направил самолет на вражеский корабль, чтобы защитить родину. Ты бы должен быть больше похож на него!

Папа не смотрел ни на меня, ни на письма. Он просто продолжал глядеть на своего жука. Наконец он кивнул.

— Соо даро на…

Голос у него был такой грустный.

Может, не стоило мне ничего говорить.

Опять началась школа. В Японии сентябрь — это середина учебного года, так что я была все в том же классе с теми же глупыми, лицемерными детьми, которые игнорировали меня до смерти в первом полугодии, а потом притворялись грустными на моих похоронах. Я не собиралась больше давать им над собой издеваться или ломать мой дух. Я знала, что всегда могу опять ударить Рэйко в глаз, но не хотела прибегать к физическому насилию, пока не будет другого выхода. Вместо этого я собиралась использовать супапаву, которой научила меня Дзико. Я собиралась быть храброй, спокойной и безмятежной, как она и как Номер Один.

Когда я шла в школу в тот первый день, сердце у меня колотилось, но рыба в животе была сильной и мощной, как дельфин или кит-касатка. Одноклассники, должно быть, заметили разницу, а может, они ощутили присутствие призрака Номера Один рядом со мной, и хотя никто не прыгал от радости при виде меня, в морду мне тоже не дали.

Когда никто меня не пытал, сосредоточиваться у меня получалось лучше, и я смогла всерьез заняться учебой. Уроки, как и раньше, были нудными, но после того, как я прочла письма Номера Один и увидала, каким умным он был и как любил учиться, я устыдилась собственного невежества. Конечно, ты можешь спросить, какой смысл учиться, если все равно собираешься врезаться на самолете в борт вражеского авианосца? С этим, конечно, не поспоришь, но я чувствовала, что немного образования перед смертью меня не убьет, так что я налегла на учебу, и знаешь что? Школа стала поинтереснее, особенно научные уроки. Мы изучали эволюционную биологию, и вот тогда-то я и подсела на вымершие виды.

Не знаю, почему этот предмет настолько меня завораживает, может, потому, что латинские названия у вымерших форм жизни звучат так красиво и экзотично и запоминание их помогало удерживать стресс на постоянном уровне. Я начала с доисторических морских огурцов, потом перешла к офиурам. После этого я выучила бесчелюстных рыб, потом хрящевых рыб и, наконец, костных рыб, прежде чем приступить к млекопитающим. Acanthotheelia, Binoculites, Calcancorella, Dictyothurites, Exlinella, Frizzellus…

Дзико дала мне браслет из симпатичных розовых бусин дзюдзу, типа набор для начинающих, и я передвигала бусину за каждый вымерший вид, шепча про себя их прекрасные имена — во время переменки, или когда шла из школы домой, или ночью, лежа в кровати. Я чувствовала такую безмятежность, зная, что все эти создания жили и умерли до меня, практически не оставив следа.

Динозавры, ихтиозавры и прочая фигня мне были не так уж интересны, потому что это вроде клише. Каждый дошколенок проходит через стадию обожания динозавров, а я хотела заложить основу для своих знаний как-то более утонченно. Так что больших ящеров я пропустила где-то в ноябре, и примерно в то время как я принялась за гоминидов, папа опять совершил самоубийство.

Тут мне надо немного возвратиться назад, к 11 сентября, чтобы объяснить все как следует, по порядку.

11 сентября — это один из тех безумных моментов во времени, которые помнит каждый, кого они застали в живых. Ты помнишь их в точности. 11 сентября — это как острый нож, разрезающий время. Оно переменило все.

Что-то в папе уже начинало меняться. Он жаловался на бессонницу, и даже снотворные на него не действовали, или, может, он их не принимал. Не знаю. Он все продолжал ходить по ночам, и глаза у меня все также распахивались в темноте, когда лязгал, закрываясь, засов и раздавался шаркающий шум шагов в коридоре за дверью. Пластик по цементу. Мне больше не нужно было за ним ходить. Я следовала за ним в своем сознании.

Но большие перемены произошли 11 сентября. Это было примерно через неделю после того, как я дала ему письма Харуки № 1, — я проснулась от звука включенного телевизора в гостиной. Звук был приглушен, но вопли сирен и пожарных машин были достаточно громкими, чтобы меня разбудить. Я взглянула туда, где спали мама с папой. Я могла различить очертания мамы, но папин футон был пуст. На часах горели цифры — 22:48. Я встала и прошла в гостиную. Он сидел на полу перед теликом, в трусах-боксерах и майке, с незажженной сигаретой в зубах. На экране висела картинка: два высоких тонких небоскреба на фоне голубого городского неба. Здания выглядели знакомыми, и панораму города я тоже явно уже когда-то видела. Ясно было, что это не Токио. Из стен башен валил дым. Некоторое время я стояла в дверях и смотрела. Сначала я решила, что это кино, но картинка на экране слишком долго оставалась одной и той же, и ничего не происходило. Просто два небоскреба испускают в воздух дым, ни музыки, ни саундтрека, только приглушенные голоса комментаторов на заднем плане.

— Это что? — спросила я.

Папа повернулся. В свете телевизора вид у него был болезненный. Лицо бледное и глаза мутные.

— Это Боэки-центр, — сказал он.

Я выросла в Америке, так что название было мне знакомо, но где точно был этот центр, не вспоминалось.

— Это Нью-Йорк? — спросила я.

Он кивнул.

— Что случилось?

Он потряс головой.

— Они не знают. Самолет врезался в одну из башен. Сначала думали, это несчастный случай, но потом это повторилось. Вон, смотри!

На экране возникло трясущееся изображение самолета, исчезающего в стене серебряной башни. Он скользнул внутрь, как нож в брусок масла. Из стены выросло облако огня и дыма. Куда девался самолет?

— Это был второй самолет, — сказал папа. — Теперь они говорят, это нападение террористов. Говорят, летчики-самоубийцы.

Его лицо было подсвечено огненным отблеском с экрана.

— Там люди застряли внутри, — сказал он.

Я села рядом с ним. Огонь и черный дым сочились из ран небоскреба. Листы бумаги, такие яркие, вылетали из дыр, сверкая и переливаясь в воздухе, как конфетти. Крошечные люди махали вещами из окон. Маленькие черные фигурки летели вниз вдоль сияющих стен. Я взяла папу за руку. Фигурки были живыми, это тоже были люди. На некоторых из них были костюмы. Как у папы. У одного мужчины я увидела галстук.

Сквозь сирены и бибиканье автомобилей прорывались голоса людей, стоявших на улице возле камеры. Они говорили на английском. Мужской голос отдавал указания: «Освободите дорогу, освободите дорогу». Еще какие-то парни говорили о вертолете, который кружил над башнями. Попытается ли он сесть?

Потом закричала женщина, а потом все закричали, и какой-то мужчина все выкрикивал: «О Господи! О Господи!», снова и снова, пока падала первая башня. Она упала прямо вниз, сложилась внутрь себя самой, в белое облако дыма и пыли, которое поднялось и поглотило мир.

Люди бежали по улице. Они были ранены. Они пытались спастись. «О Господи! О Господи!», — а потом упала вторая башня.

Я держалась за папину руку. Мы сидели там, бок о бок, и смотрели до самого рассвета. Одна за другой падали башни. Снова и снова, и мы смотрели на них. Когда я уходила в школу, он все еще смотрел. Когда я пришла домой, он все еще смотрел.

Он помешался на людях, которые прыгнули. В ту первую ночь мы их видели, маленькие человеческие фигурки, падающие вдоль стен небоскребов, и мы думали, что увидим их еще по телику или в газетах, но вместо этого они исчезли. Может, мы их придумали? Это был сон?

Следующие пару недель он вел за ними охоту в интернете. Он прекратил ходить по ночам. Бывало, я просыпалась глубокой ночью и видела, что он сидит за моим столом в спальне, уставясь в экран, запуская поиск за поиском. Он говорил, что правительство и новостные сайты чистят изображения, но наконец появилось фото Падающего человека. Ты, наверно, его помнишь. На фотографии — крошечный человечек в белой рубашке и темных штанах; он падает головой вниз вдоль гладкой стальной стены небоскреба. Рядом с гигантским зданием он всего лишь черточка, загогулина, и сначала кажется, что это пылинка случайно попала в объектив. Только всмотревшись как следует, начинаешь понимать. Загогулина — это человек. Временное существо. Чья-то жизнь. Руки у него прижаты к телу, одно колено согнуто, будто он ирландскую джигу танцует, только вверх ногами. Все неправильно. Он не должен танцевать. Он вообще не должен быть здесь.

С футона на полу я наблюдала, как папа смотрит на фотографию. Он придвигался так, что его нос был в паре дюймов от экрана, и казалось, что у них с Падающим человеком происходит разговор, вроде как человек прекратил падать и застыл на минутку в воздухе, чтобы подумать над папиными вопросами. Что заставило тебя на это решиться? Это был дым или жар? Это было сознательное решение, или твое тело просто знало? Ты прыгнул, или нырнул вниз головой, или просто шагнул в воздух? Приятна ли была прохлада воздуха после огня и дыма? Какое это ощущение — падать? Ты в порядке? О чем ты думаешь? Ты чувствуешь себя живым или мертвым? Теперь ты чувствуешь себя свободным?

Интересно, отвечал ли ему Падающий человек.

Я знаю, что бы мы с папой сделали, если бы застряли внутри этих зданий. Нам бы даже не понадобилось ничего обсуждать. Мы бы смогли пробраться к открытому окну. Он бы быстро обнял меня и поцеловал в макушку, а потом протянул бы руку. Мы бы сосчитали до трех, как делали в Саннивэйле, стоя на краешке бассейна, когда он учил меня не бояться глубины. Раз, два, три, а потом, точно в одно и то же время, мы бы прыгнули. Он держал бы меня за руку крепко-крепко, пока мы падали, держал бы, пока мог, прежде чем отпустить.

А тебе что в голову приходит?

Тебя пугает падение? Я высоты никогда не боялась. Когда я стою на краю чего-то высокого, ощущение такое, будто я — на краю времени и заглядываю в вечность. В голове возникает вопрос: «Что, если?..», и это такое головокружительное чувство — потому что я знаю: в следующее мгновение, пальцами щелкнуть не успеешь, я могу улететь в вечность.

Раньше, в Саннивэйле, когда я была ребенком, я никогда не думала о самоубийстве, но когда мы переехали в Токио и папа упал под поезд, я начала постоянно об этом размышлять. Если вдуматься, это логично. Умирать в любом случае придется, так почему бы не покончить с этим сразу?

Сначала это было чем-то вроде умственного упражнения. Как бы я это сделала? Хмм. Дай-ка подумать. Я знаю ребят, которые себя режут, но бритвы — это так неопрятно, и истекать кровью приходится слишком долго. Смерть под поездом тоже не слишком опрятная штука, и какому-нибудь несчастному недотыкомке придется потом убирать за тобой кишки и все остальное, не говоря уж о том, что твоим родным надо будет заплатить штраф. Это будет несправедливо по отношению к маме, она столько работает, чтобы нас содержать.

Таблетки не достать, и потом, как узнаешь, достаточно ли ты принял? Лучше всего найти симпатичное местечко где-нибудь на природе, может, скалу какую-нибудь, и чтобы обрыв был над глубоким ущельем, где никто тебя не найдет и где твое тело просто естественным образом разложится или вороны тебя съедят. Или вот еще лучше — скала, обрывающаяся в море. Да, это то, что нужно. Рядом с тем маленьким пляжиком, где у нас с Дзико был пикник. Я оттуда, наверно, смогу даже видеть ту скамеечку, где мы сидели вместе и ели рисовые колобки и шоколад. С вершины той скалы пляж, наверно, будет казаться совсем маленьким, как песчаный кармашек. Я с нежностью подумаю о Дзико и как она научила меня, что сражаться с волнами бесполезно, и это будет хорошая последняя мысль, когда я спрыгну с края мира и полечу к океану. Это будет все тот же самый огромный Тихий океан, где Номер Один врезался на самолете в авианосец. Это здорово. Моя плоть достанется медузам, а кости упадут на самое дно, и я буду с Харуки навсегда. Он такой умный, нам будет о чем поговорить. Может, он меня даже французскому научит.