10 декабря 1943 года

Дорогая мама!

Три месяца прошло с тех пор, как были приняты «Меры по укреплению внутренней ситуации», принесшие отмену нашей студенческой отсрочки и закрытие философского факультета. Боюсь, юриспруденция тоже пострадала, а также изящная словесность, экономика, да и все прочие. Вот это и произошло. Философия, закон, литература, экономика — все принесено в жертву ради священного дела войны. Великолепно, правда?

Два месяца прошло с помпезного прощального парада у святилища Мейдзи — несчастные марионетки, мы разыгрывали церемонии под холодным, промозглым дождем. Дорогая мама, боюсь, месье Рёскин был неправ: небо действительно плачет, и в жалкой ошибке нет никакой фальши.

Неделя прошла с тех пор, как я распрощался с Вами, с Суга-чан и Эма-чан и прибыл в бараки воздушной базы ВМФ в Т. Я постараюсь писать побольше о своей жизни здесь, но пока можно только сказать, что, пройдя мимо на улице, Вы бы меня не узнали — настолько я изменился.

2 января 1944 года

Дорогая мама!

Когда я узнал о том, что наши студенческие отсрочки отменены, я понял, что умру, и чувство, охватившее меня после этих новостей, было сродни облегчению. Наконец-то после всех этих долгих месяцев ожидания и неопределенности появилась уверенность, пусть даже уверенность в смерти — это было похоже на восторг! Путь, лежавший передо мной, был ясен, и я мог больше не беспокоиться о метафизических глупостях жизни — самоидентификация, общество, индивидуализм, человеческая воля, — которые в университете так занимали и так туманили мой рассудок. В самом деле, перед лицом неизбежной смерти все эти понятия выглядят несколько тривиальными.

Только когда я увидел Ваши слезы, дорогая мама, я осознал, насколько эгоистичной была моя реакция, но, к несчастью, я был недостаточно зрелым человеком, чтобы исправиться. Вместо этого я потерял терпение — перед Вами. Ваши слезы заставили меня устыдиться. Был бы я настоящим мужчиной, я бы бросился на пол у Ваших ног и благодарил Вас за Ваши слезы и за силу, которую дает мне Ваша любовь. Вместо этого Ваш недостойный сын попросил Вас (боюсь, довольно холодно) перестать плакать и взять себя в руки.

В октябре, во время медицинского осмотра, офицер-вербовщик приказал нам «полностью отключить сердце и разум». Он проинструктировал нас вырезать с корнем всю любовь и оборвать все нити привязанности к семье и родным, потому что теперь мы были солдаты, и наша верность всецело принадлежала Императору и нашей родине, Японии. Помню, я слушал и думал, что никогда не смогу подчиниться этому приказу, но я был неправ. Пытаясь остановить Ваши слезы, я уже выполнил букву приказа, не из патриотической преданности, но из трусости, чтобы не чувствовать боли в собственном сердце, разбивающемся на куски.

С тех пор я не раз уже осознал, что мой восторг был преждевременным и наивным, равно как и эгоистичным. Это чувство, порожденное незнанием, было сродни той пьянящей экзистенциальной эйфории, из которой рождается настоящий героизм или бездумный патриотизм — частые явления во время войны. Последствия и вправду опасные, и мне жаль, что я так заблуждался. Я полон решимости больше этого не допустить.

Поскольку жить мне осталось немного, я также полон решимости не быть трусом. Я буду жить полной жизнью, насколько смогу, и глубоко переживать каждое чувство. Я буду неукоснительно размышлять над собственными мыслями и эмоциями и постараюсь сделаться лучшим человеком, насколько смогу. Я буду продолжать писать и учиться, чтобы, когда придет время умирать, умереть красиво, на пике стремления к благородству и совершенству.

23 февраля 1944 года

Дорогая мама!

Тренировки у нас суровые, а сегодня нашему отряду было оказано особое внимание. Оно носит более личный характер и в то же время нет. Командир нашего отряда — сержант по имени Ф.; он, а также другие старшие офицеры, похоже, особенно благоволят нам, рекрутам-студентам, и специально назначают для нас особые упражнения. Они видят в нас привилегированных бездельников, и, конечно, они правы. По их словам, они нам услугу оказывают, делая из нас военных, и трудно удержаться от смеха, насколько это великолепно! О, мы тут делаемся превосходными солдатами, сомнений нет.

Из-за не слишком мощного телосложения и моей вечной неуклюжести, как ты можешь представить, я — один из фаворитов, но вот кого мне действительно жаль, это К., моего старшего однокурсника по факультету философии. К. — настоящий философ. Он… Как бы это сказать? «Не от мира сего». У него есть несчастная привычка полностью погружаться в собственные мысли, и, когда это происходит, он глядит в пространство и полностью игнорирует команды офицеров, что не способствует его популярности у начальства. Ф. прозвал его Профессором (как ты можешь вообразить, все мы тут получили клички, и мою повторить совершенно невозможно). Мы с К. решили, что в образовательном методе Ф. есть своя красота и изобретательность, которые роднят его с блестящим французским солдатом маркизом де Садом. Как и маркиз, он обладает изобретательным умом и способностью художника к самонаблюдению, которые движут его к невыразимому совершенству. Мы решили, что теперь это будет его прозвище.

26 февраля 1944 года

Дорогая моя мама!

Дни проходят, и я рад сообщить Вам, что я делаю успехи в учебе и иду на повышение как в ранге, так и в статусе, пользуясь при этом уважением среди товарищей и старших по званию.

Недавно во время одного из упражнений меня обеспокоило состояние здоровья К., так что я выступил вперед и вызвался занять его место. Маркиз был только счастлив выполнить мое пожелание и с тех пор решил, что я — гораздо более способный ученик, чем К., от которого он так и не смог добиться интересной реакции. Теперь, когда он меня вызывает, он будто приглашает меня к сотрудничеству, чтобы сделать каждое упражнение еще изысканнее предыдущего. Он называет свои методы добротой в действии, и я бы не удивился, узнав, что после каждого занятия он проигрывает все раз за разом у себя в голове, дабы отточить свое мастерство. Если бы средством выражения для него были слова, а не война, он был бы поэтом.

14 апреля 1944 года

Дорогая мама!

Я продолжу повесть о моих приключениях с того места, на котором закончил в прошлый раз. После ужина и переклички Маркиз часто предлагает поиграть в какую-нибудь детскую игру для поднятия духа. Поскольку я теперь сильно продвинулся и стал его любимцем, он всегда приглашает меня на роль они, а остальные водят вокруг хоровод и поют «Кагомэ кагомэ». Помните эту песенку, мама? Это милая песенка о птичке, запертой в бамбуковой клетке.

Еще одна его любимая игра — «камышовка летит через долину», где нужно прыгать через каждую кровать, время от времени останавливаясь и чирикая песенку камышовки: «Хо-хо-ке-кйо!» Иногда мы еще играем в поезд, а иногда — в тяжелый бомбардировщик. Его игры не прекращаются, пока не прозвучит последний сигнал к отбою.

Другие члены отряда иногда смеются и радуются игре, но К. никогда не смеется. Он просто стоит и смотрит, вынужденный свидетель всего происходящего, до мельчайших подробностей, но поделать ничего не может. Когда он пытается заступить на мое место, Ф. смахивает его, как комара. Стремясь защитить К., я, кажется, принес в его жизнь еще больше страданий.

16 июня 1944 года

Дорогая моя мама!

В этот раз не буду много писать, потому что вскоре вы все приедете меня навестить, и мысль эта наполняет меня такой радостью, которую невозможно ни выразить, ни сдержать. Но я чувствую, что должен написать Вам хотя бы вкратце, чтобы подготовить.

К. исчез три дня назад. Сначала мы не знали, что случилось. Маркиз допросил нас, но никто ничего не знал, хотя я боялся худшего. И действительно, на следующий день нам сообщили новость — он умер. Не знаю, как именно, хотя подозрения у меня есть. Все, что я могу сказать, — меня страшно печалят страдания моего друга, и я неистово надеюсь, что он возродится в гораздо лучшем мире.

3 августа 1944 года

Дорогая мама!

Воспоминания о Вашем визите не оставляют меня, и я могу вызвать перед глазами каждую черту Вашего сильного красивого лица, очаровательную застенчивость Суги и милые улыбки Эмы. Каждую ночь, когда я ложусь спать, эти образы служат мне утешением, и я стараюсь не думать о том, как милые мои сестренки плакали и махали мне из уходящего поезда. Спасибо Вам за дзюдзу. Это огромное утешение, и я ношу их под формой, рядом с сердцем.

Еще я не могу забыть выражение ужаса на Вашем лице, когда Вы впервые меня увидели. Неужели Ваш дорогой сын настолько изменился? Я еще чувствую нежное прикосновение Ваших пальцев, когда Вы погладили синяк у меня на щеке, прикоснулись к порезу на челюсти. Вы не поверили, когда я сказал, что травмы были пустячные, и в тот момент мне было страшно стыдно, что я не смог как следует Вас подготовить к тому, что в действительности — лишь повседневные банальности военной жизни. Каким же я был эгоистом! Единственное мое оправдание в том, что я иногда забываю, Вы не можете читать мои мысли. Мы так близки с Вами, Вы и я, одна плоть и кровь, и Вы всегда знали мое сердце.

То, что Вы рассказывали о ситуации в Токио, пугает меня, и я умоляю Вас быть осторожней. Я боюсь за Вашу безопасность и безопасность сестер. Умоляю Вас, подумайте о возможности эвакуации за город. У нас, между тем, первый этап обучения, похоже, подошел к концу, так что Вы можете больше за меня не волноваться. Маркизу был передан в подчинение новый отряд рекрутов, а мы закончили курс и теперь учимся летать.

Декабрь 1944 года

Дорогая мама!

Вчера нас собрали, дабы мы могли прослушать зажигательную речь, полную призывов к патриотическому чувству. Кульминацией стал набор добровольцев, желающих пройти усиленную подготовку пилота в силах специального назначения. Дорогая мама, пожалуйста, простите меня. Смерть неизбежна, какой бы выбор я ни сделал. Я вижу это и понимаю так, как никогда раньше. Пожалуйста, вытрите слезы и дайте мне объяснить.

Выбор именно этой смерти несет с собой определенные преимущества. Во-первых, и это самое важное, он гарантирует посмертное повышение на два ранга, что, конечно, бессмысленно, но повышение это значительно скажется на размере пенсии, которую Вы будете получать после моей смерти. Я слышу Ваши протесты, слышу, как, стиснув руки, Вы настаиваете, что деньги Вам не нужны, и мысль эта вызывает у меня улыбку. Вы лучше погибнете от голода, чем воспользуетесь моей смертью. Но ради сестер я умоляю Вас принять мое решение. Выбор именно этой смерти станет для меня глубочайшим утешением. Этот выбор придает смысл моей жизни; я нахожу в нем глубокое удовлетворение моих сыновних чувств. Если дополнительные средства помогут прокормиться Вам и сестрам, помогут им найти хороших мужей, мне этого будет достаточно.

Это первое преимущество практического характера. Есть еще и второе, более философское. Добровольно вызвавшись уйти, я обрел толику контроля над оставшимся мне временем жизни. Смерть в наземном наступлении или под бомбами носит характер случайности, неопределенности. Эта смерть не такова. Эта смерть исполнена чистоты и ясности, у нее есть цель. Я смогу контролировать, и таким образом, глубоко, во всей полноте пережить моменты, предшествующие моей смерти. Я смогу выбирать, где и как именно я умру, и каковы будут последствия. И если Вы вытрете слезы, мама, и подумаете об этом, я уверен, Вы поймете, о чем я говорю.

Спиноза пишет: «Человек свободный, то есть живущий единственно по предписанию разума, не руководится страхом смерти, но стремится к добру непосредственно, то есть стремится действовать, жить, сохранять свое существование на основании преследования собственной пользы. А потому он ни о чем так мало не думает, как о смерти, и его мудрость есть размышление о жизни».

Смысл в том, что смерть на войне для меня неизбежна, поэтому, как именно я умру — вопрос чисто академический. Поскольку у меня нет возможности продлить свои дни или извлечь из этой жизни какую-либо выгоду для себя, я выбрал смерть, которая принесет выгоду тем, кого я люблю, а мне, в моем посмертном существовании, принесет как можно меньше печали. Я умру свободным человеком. Пожалуйста, пусть эти мысли послужат Вам утешением.

27 марта 1945 года

Дорогая мама!

Вы обрадуетесь, узнав, что в ожидании смерти я вновь принялся за чтение. Поэзия и проза; мои старые любимцы Сосэки и Кавабата и те книги твоих милых друзей-писательниц, что ты мне прислала, — «Слова как ветер», принадлежащие Энчи Фумико-сан, и стихи Ёсано-сан в «Спутанных волосах».

Читая книги, написанные этими женщинами, я ощущаю, что Вы становитесь мне ближе. Их бурное прошлое — было ли оно также и Вашим? Если это так, я Вам аплодирую, и ни слова больше, потому что дразнить мать — неподобающее поведение для сына.

Литература притягивает меня как будто еще сильнее, чем раньше; не столько отдельные работы, сколько сама идея литературы — героизм и благородство человеческой воли, желания творить красоту из собственного сознания, — эта идея трогает меня до слез, и мне нужно поскорее их утереть, пока кто-нибудь не заметил. Ямато данси не подобает проливать слезы.

Вы еще пишете? Я не мог бы быть более счастлив, знай я, что Вы работаете над романом или пишете стихи, но, полагаю, времени у Вас для этого немного.

Сегодня во время испытательного полета я вспоминал чудесную историю Миядзавы Кендзи о Вороньих Войнах. Все думают, это просто детская сказка, но на самом деле там заложено нечто гораздо большее, и когда я парил в строю на высоте двух тысяч метров, я вспомнил, как капитан Ворона взлетает со своего дерева-гледичии и становится на крыло, устремляясь на битву. «Я — Ворона!» — с восторгом подумал я. Видимость была хорошая, и, поскольку это был самый последний из тренировочных полетов, я летал повсюду, сколько душе было угодно.

Я люблю летать. Говорил ли я Вам об этом? Поистине, нет чувства более великолепного, более трансцендентного. С этим может сравниться — почти — только дзадзэн. Я сижу в дзадзэн каждый день. Спасибо, что подсказали мне. Мне становится легче на душе от того, что я знаю — Вы тоже сидите.

Боюсь, вскоре наступит мой день, и следующее мое «официальное» письмо будет последним, которое Вы от меня получите. Но какую бы чепуху я там ни написал, пожалуйста, знайте, это не последние мои слова. Есть еще слова и другие слова, дорогая мама. Вы научили меня этому.