Старушка Дзико очень любит моего папу, несмотря на все его проблемы, и он тоже очень ее любит. Она, бывало, говорила, что он — ее самый любимый внук. Конечно, он ее единственный внук, это она так шутила, к тому же мне известно, что у монахини не может быть любимчиков среди существ, наделенных сознанием. Я вот думаю, может, она любит его именно потому, что его проблемы дают ей кучу поводов для молитв, а когда ты настолько стар и тело давно уже тебе намекает, что как бы хватит, пора, — нужны реально серьезные причины, чтобы оставаться в живых.

Живет она в крошечном храме на склоне горы у побережья, но хотя храм правда очень маленький, у него есть целых два имени: Хиюзан и Дзигэндзи. Низенькие постройки лепятся к склону горы в окружении леса из суги и бамбука. Ты не поверишь, сколько ступенек приходится преодолеть, чтобы дотуда добраться, а летом, по жаре, ты идешь и думаешь, что тебя вот-вот хватит тепловой удар или что там еще. Этому месту реально пригодился бы лифт, но дзэн-буддистов нельзя назвать фанатами современных удобств. Честное слово, как доберешься дотуда — будто перенесся назад во времени лет на тысячу.

Папа согласился довезти меня на поезде в Сендай, что нельзя было не оценить, потому что покинуть квартиру при свете дня было для него реальным достижением. Было видно, какой это для него стресс, и нельзя сказать, чтобы я была ему поддержкой и опорой. Я совершенно по-детски вбила себе в голову идею, что нам можно было бы сделать небольшое отступление от маршрута и посетить Диснейленд-Токио, где я намеревалась пожать руку Микки-чан. Я знала, это нереально, потому что Диснейленд-Токио на самом деле не совсем по дороге в Сендай, и, кроме того, папа в толпе начинает паниковать, но я очень, очень хотела пойти. Микки-чан из Калифорнии, и я тоже, и я думала, может, он тоже по дому скучает, так что я канючила и канючила, но конечно же, папа сказал «нет». Я думаю, в нормальной семейной ситуации моя просьба была бы выполнима. То есть пару часиков потерпеть общество Микки-чан — не такая уж большая цена при том, что ты избавляешься от своего ребенка на все лето. Но в нашей семье о нормальной ситуации говорить не приходилось, и я знала, папа — не фанат Диснейленда. Можно было бы сделать над собой усилие и простить его за это, и мы оба могли бы даже получить от поездки удовольствие, но вместо того я дулась всю дорогу, и он чувствовал себя виноватым и несчастным, и мне от этого, честно, тоже было не очень-то здорово. В конце концов, он обещал, что мы съездим в Диснейленд на обратном пути, когда он приедет меня забирать, и это меня несколько взбодрило — по крайней мере, я знала, он намерен дожить до конца моих каникул.

Он ужасно нервничал на Токийском вокзале, и нам пришлось чуть не час стоять под табло, пока он пытался врубиться, на какой скоростной поезд нам надо сесть и какие купить билеты, а потом все равно мы оказались не на той платформе и сели в полурегиональный до Ямабико вместо экспресса до Комачи, но ему неважно было, что мы останавливались на каждой станции, да вообще-то, мне тоже было плевать. Вот так мы и поехали — через тянувшиеся бесконечно предместья Токио, потом какие-то промышленные районы, мимо заводов с трубами, мимо уродливых жилых многоэтажек, парковок и торговых центров, и двери всё то открывались, то закрывались, и люди то входили, то выходили, проводницы в симпатичных униформах толкали свои тележки по проходам, крича: «Обэнто ва икагадэсу ка? Оча ва икага дэсу ка?» Мне вдруг очень захотелось бэнто с жареным угрем, и только я собиралась попросить папу, как вспомнила последний раз, как мы ели жареного угря, это было, когда мы праздновали, что он нашел «работу». Я вспомнила, как он лгал, и вся моя любовь к жареному угрю испарилась, и я заказала вместо этого сэндвич с яйцом. Я ела сэндвич и смотрела в окно, наблюдая, как мое отражение плывет сквозь пейзаж за окном, как призрак. Снаружи все было грязным и серым, или цвета цемента, но время от времени встречались крошечные рисовые поля, которые сверкали, как драгоценные изумруды, и чем дальше мы забирались от Токио, тем зеленее становился мир.

Когда мы наконец добрались до Сендай, то пересели в местный поезд, который доставил нас до ближайшего к храму Дзико городка, а там мы с трудом впихнули мой чемодан в древний автобус, заполненный очень старыми стариками, который должен был довезти нас до ее деревни. По пути из города мы проехали пару мини-мартов, кафешек и несколько начальных школ, но, честно, больше тут ничего особо и не было: завод по переработке рыбы, зал пачинко, заправка, «7-илевен», авторемонтная мастерская, много маленьких полей. Но мы ехали все дальше и дальше, и расстояния между домами становились все больше и больше, и, наконец, я поняла, что мы загородом, потому что вокруг вдруг стало красиво. Будто мы попали в анимэ — наш маленький автобус пыхтит то вверх, то вниз, петляя между холмами и огибая скальные обрывы. Было видно, как внизу волны разбиваются об эти безумные скалы, а иногда мы проезжали маленький пляж, будто песчаный карман, пришитый к скале.

Я раньше любила поездки на северное побережье Калифорнии, в Марин или Соному, или в Гумбольдт, и здесь у меня возникло похожее чувство, только здесь, в Японии, все было зеленее, и деревьев больше, и совсем не было дизайнерских домов. Вместо них были эти маленькие рыбацкие деревушки, разбросанные по побережью, со стайками лодок, и сетей, и устричных плотиков, которые покачивались на волнах, и со связками рыбы, вывешенной сушиться рядом с домами, как белье. Автобус сделал около ста тысяч миллионов остановок, которые совершенно не выглядели, как остановки — просто скамеечка у дороги или ржавый круглый знак на столбике, а иногда такая будочка, вроде той, где, если ты живешь в Калифорнии, ты держишь фильтр для ванной.

В Калифорнии тоже было полно таких скалистых мест, но у меня сложилось впечатление, что в этих местах, где жила Дзико, не было особо много ванных, или бассейнов, или поместий, где обитают знаменитости.

К тому времени в автобусе уже почти не было пассажиров, только мы с папой и пара очень стареньких бабушек в тэнугуи на головах, с позвоночниками, согнутыми под прямым углом. Водитель был худой молодой парень с великолепными манерами. Он носил стильную маленькую фуражку и белые хлопковые перчатки, и каждый раз, как он съезжал на обочину к остановке, он кланялся и притрагивался к козырьку пальцами, обтянутыми перчаткой. Ну очень каккоии.

Дорога становилась все у́же и все круче, она вилась по краю глубокого ущелья, и тут водитель в очередной раз остановился. Я посмотрела в окно на заросший деревьями склон, ожидая увидеть хотя бы скамейку или заржавелый знак, но в этот раз не было ничего, просто гора с одной стороны и обрыв с видом на долину внизу — с другой. Но потом я еще раз посмотрела в сторону горы и увидела древние каменные ворота, прятавшиеся за деревьями; они были покрыты свисавшим клочьями мхом, а за воротами исчезали в темноте каменные ступени.

Двери автобуса открылись, и водитель притронулся к фуражке. Бабушки выжидательно на нас посмотрели.

— Мы приехали, Наоко, — сказал папа. — Высаживаемся?

Почему-то говорил он по-английски. Английский у него так никогда и не стал по-настоящему свободным, но когда он говорил, то казался таким вежливым и интеллигентным, прямо и не подумаешь, что такой способен спустить все деньги в тотализатор и улечься на рельсы.

— Здесь? — пискнула я. Думала, он шутит.

Но он уже был на ногах, и старушки улыбались и кивали, и что-то нам говорили, будто знали уже, кто мы такие, и папа кивал им в ответ, пока я пыталась вырулить чемодан на выход по узкому проходу. Водитель смотрел в зеркало, и, увидев, как я сражаюсь с чемоданом, бросился на помощь и перехватил у меня ручку. Я вышла из автобуса и встала на обочине, заглянув за усыпанный гравием край обрыва, нависавшего над спускавшейся к берегу долиной. Отсюда мне виден был кусочек океана — он сверкал и переливался на солнце, как обещанное спасение.

Я отвернулась от океана и взглянула на склон. Никаких строений не видно. Каменные ворота. Мох. Темная лестница, ведущая в никуда. Папа вылез из автобуса и стал рядом, а водитель вручил ему мой чемодан. Я посмотрела на ступени, и тут до меня начало доходить. Я подергала папу за рукав.

— Пап?..

Но водитель кланялся папе, и папа кланялся в ответ, и вот водитель забрался в автобус, закрыл двери и включил передачу, вот шины захрустели по гравию, и вскоре мы с папой стояли на обочине дороги, наблюдая, как габаритные огни маленького автобуса мигают раз, другой, и, наконец, совсем исчезают за поворотом.

Внезапно стало ужасно тихо; все, что можно было услышать, — шум ветра в бамбуке, звук, похожий на призраков. Я посмотрела на стоявший рядом чемодан на колесиках. Мой чемодан был розовый, с картинкой Hello Kitty. Выглядел он печально и очень одиноко.

И тогда до меня дошло. Папа собирался меня здесь бросить. Сначала мы затащим мой чемодан на гору, потом он бросит меня здесь с какой-то дико старой монахиней, которая вроде как моя прабабка и которую я едва знаю, на все летние каникулы.

— О’кей! — сказал папа, направляясь через дорогу к крутой лестнице. — Пошли! Бросим вызов!

Горло у меня сжалось, и в носу защипало. По привычке я стиснула зубы, чтобы удержать слезы, как я делала, когда меня пинали во время кагомэ-линчевания в школе, но потом подумала, пошло оно все, я просто обязана поплакать. Я должна выть и визжать, я должна закатить нереальную истерику, ведь если я буду выглядеть достаточно убого, папа меня пожалеет и заберет опять домой. Я всхлипнула пару раз на пробу и посмотрела на папу, пытаясь понять, заметил ли он, но он вообще не обращал на меня внимания. Он разглядывал склон, и лицо у него светилось изнутри, будто он предвкушал что-то, но не хотел этого показывать. Я вот того радостного предвкушения на лице у него не видела с тех пор, как мы жили еще в Саннивэйле, и один приятель-программист позвал его с собой половить рыбу нахлыстом. Это было приятное зрелище, так что я пересекла дорогу следом и втащила чемодан на первую ступеньку. Колесики стукнули:

— Ку…клинк.

Чемодан был тяжелый, набитый всеми этими учебниками, которые мне нужно было прочесть за каникулы. Ку…клинк. История Древней Японии. Ку…клинк. Современная японская политика. Ку…клинк. Японская этика и мораль. Ку…клинк. Ку…клинк. Я уже вспотела и собиралась сдаться, но папа ждал меня впереди на ступеньках; он с нетерпением глядел наверх.

— Когда я был мальчишкой, я мог взбежать по лестнице до самого верха, — сказал он. — Может, и сейчас могу…

Но вместо этого он спустился ко мне и взялся за ручку чемодана, и в этот раз я ему позволила. Он пытался помочь мне в сабвее, потом в поезде, и опять, когда мы садились в автобус, но я сказала ему, чтобы он думать забыл об этом. Нет, ну представь — тип средних лет с жирными волосами, красными глазами, сутулый, тащит за собой розовенький чемодан Hello Kitty на колесиках. Ты вот позволишь своему папе появляться на публике в подобном виде? Уж слишком убогое зрелище. Выглядел бы он как полный хентай, а он не хентай. Он мой папа. Может, он и хикикомори, но я его люблю. Я бы просто не вынесла, если бы на него пялиться начали.

Но здесь-то пялиться было некому.

— Давай, Нао-чан! — сказал он. — Пошли!

Волоча за собой чемодан, он двинулся вверх по ступенькам, я последовала за ним, и мы стали карабкаться вместе. Чем выше мы поднимались, тем гуще становился лес. И жарче. Пот капал у меня из-под мышек. Каменные ступени были скользкими, но не от дождя, а от влажности, от которой все казалось липким, даже воздух. Мне это напомнило туманы Сан-Франциско, только туман охлаждает воздух, а здесь было жарче, чем в сауне у Кайлиной мамы, даже когда ветерок дул. Мох покрывал абсолютно все, как сыпь, просачиваясь сквозь каждую трещинку. Папа продолжал подъем. Одна ступенька. Другая. Выше и выше. Мы были армией из двух человек, папа и я, мы маршировали вверх в гору, но не для того, чтобы ее победить. Мы отступали — побежденная армия в бегах.

Тоненькое и пронзительное стрекотание сверлило воздух, как бур стоматолога, мало-помалу наращивая децибеллы. Ми, ми, мииииии. Я не могла вспомнить, когда это началось. Может, звук всегда был здесь, внутри моей головы, вот только кто-то подкрутил громкость, и теперь мой череп вибрировал, как усилитель, транслируя завывание в мир. Я заткнула уши пальцами, посмотреть, смогу ли я отличить внутренний источник звука от внешнего, и папа заметил.

— Ми-ми-зими, — сказал он. Остановившись, он достал носовой платок и протер от пота глаза. Потом он промокнул шею тем же движением, каким делал это в спортзале, раньше, когда он еще ходил в спортзал, в Саннивэйле.

— Это только самцы кричат, — добавил он.

Я хотела спросить его, почему, но что-то не хотелось услышать ответ. Он повязал платок вокруг шеи, потом постоял, глядя вверх на сплетающиеся ветви со странным отсутствующим выражением на лице.

— Я помню этот звук с тех пор, как был совсем маленьким, — сказал он. — Это нацу но ото.

Он стоял парой ступенек выше и казался очень высоким, и пока я смотрела на него, мне подумалось, может, я могу понять это его отсутствующее выражение. Может, это счастье. Думаю, мой папа был счастлив.

Мои собственные счастливые звуки лета были так далеко от меня. Пыхтение грузовичка-мороженицы Good Humor, свисток спасателя на пляже, разбрызгиватели над газонами в сумерках, скворчит чей-то Weber, кубики льда звенят в высоких стаканах. Жужжание газонокосилок и триммеров; дети играют в чьем-то бассейне в «Марко Поло». Счастливые воспоминания застряли у меня в горле, как в старой водосточной трубе.

Ку…клинк. Ку…клинк. Папа опять начал подъем. Я вытерла глаза и последовала за ним. Что еще мне оставалось? Только смотреть на вещи с хорошей стороны и постараться извлечь все что можно из существующей ситуации. По крайней мере, папа не захватил автобус и не пустил его под откос. По крайней мере, он все еще был здесь, со мной, и может — может, он не уйдет. Может, я смогу сделать что-то, что заставит его остаться. Потому что, пусть он и обещал вернуться и забрать меня в конце каникул и отвести в Диснейленд — что, если он этого не сделает? Что, если по дороге домой желание умереть станет чересчур сильным, и ему придется тут же броситься на рельсы перед суперэкспрессом в Диснейленд? В конце концов, пожать руку Микки-чан не было в числе его приоритетов. Насколько вообще можно доверять обещанию отца с суицидальными наклонностями?

Мы всё поднимались, выше и выше, особо не разговаривая, каждый занят своими собственными мыслями. Папа думал о своем детстве, а я думала о папе. Интересно, всем ли детям приходится беспокоиться о психическом здоровье родителей? Если посмотреть, как устроено общество, выходит, родители должны быть взрослыми и ответственными и заботиться о детях, но во многих случаях все ровно наоборот. Если честно, я в своей жизни не много встречала взрослых в полном смысле слова, но, может, это потому, что я выросла в Калифорнии и родители всех моих друзей были ужасно незрелыми личностями. Все они вечно ходили на терапию, ездили на семинары личностного развития и в летние школы по раскрытию потенциала и возвращались, набитые этими безумными новыми теориями, и диетами, и витаминами, и ви́дениями, и ритуалами, и навыками налаживания отношений, и все это они пытались опробовать на своих детях, чтобы выработать у них хорошее отношение к себе. Будучи японцами, мои родители были не слишком озабочены хорошим отношением к себе, и всей этой психологической фигней они тоже не увлекались, хотя один папин друг был профессором психологии. Он вообще-то был достаточно милый старикан, прославился в 1960-х благодаря тому, что принимал наркотики, ловил кайф и называл все это «исследованиями», так что, как ты понимаешь, он был немного балбес и тоже наверняка довольно незрелая личность. Не то чтобы я была экспертом. Я же только подросток и многое знать не могу, но, по моему скромному мнению, старушка Дзико — единственный настоящий взрослый из всех, кого я когда-либо встречала, может, потому, что она — монахиня, а может, из-за того, что она очень, очень долго жила на свете. Может, действительно нужно дожить до ста лет, чтобы наконец вырасти? Надо ее спросить об этом.

Погоди-ка…

<Слушай, Дзико, сколько нужно прожить лет, чтобы стать настоящим взрослым? Не в смысле тела, а сознанием?>

Вот какую я ей только что отправила смску. Я тебе расскажу, что она думает по этому поводу, как только она ответит. Это может быть не сразу, потому что в храме сейчас время дзадзэн. Дзадзэн — это такая медитация, которой они там занимаются, не очень похоже на то, что делают в Калифорнии, по крайней мере, мне так кажется, но что я знаю? Как я уже говорила, я всего лишь ребенок.

На чем я там остановилась? Ах да, мы поднимались по ступенькам в храм. Черт, ни хрена у меня не получается. Иногда я думаю, что у меня СДВГ или еще там что. Может, я подхватила его в Калифорнии. СДВГ в Калифорнии буквально у всех, и все они принимают от этого таблетки, и постоянно меняют эти таблетки на другие, и мухлюют с дозами. Я иногда чувствовала, что не вписываюсь в компанию, потому что не принимала никаких таблеток, о которых могла бы рассказать, из-за родителей-японцев, которые в психологии не рубили совершенно, и старалась рта зря не раскрывать. Но один раз на обеде кто-то заметил, что я таблеток вообще не принимаю, и Кайле пришлось за меня вступиться. На самом деле она еще больше меня выделила, но в самом хорошем смысле. Она так снисходительно посмотрела на этого парня и сказала: «Нао таблетки не нужны. Она — японка». Конечно, звучит это несколько жестко, но она произнесла это так, будто быть японцем — это хорошая штука, вроде как быть здоровым или типа того, так что тот парень просто пожал плечами и заткнулся.

Со стороны Кайлы было, конечно, мило за меня заступиться, но на самом деле я не думаю, что я такая уж здоровая. Я практически уверена, что у меня есть эти всякие синдромы, СДГ, СДВГ, и ПТС, и маниакальная депрессия, а также суицидальные наклонности, ну, это семейное. Дзико сказала, что медитация дзадзэн, скорее всего, не поможет мне от всех этих синдромов и наклонностей, но она научит меня делать так, чтобы они не становились навязчивой идеей. Не знаю, насколько это эффективно, но с тех пор, как она меня научила, я стараюсь делать это каждый день — ну, может, через день, или пару раз в неделю — и вот сейчас я поняла, что, хотя я все еще намереваюсь покончить с собой, я до сих пор этого не сделала, и, если я все еще жива, а не мертва, должно быть, это работает.

На чем я там остановилась? Да, храм. Верно. Так вот, мы карабкались по ступенькам и наконец увидели главные храмовые ворота, которые были на самом верху и выглядели просто неимоверными, будто пасть какого-то ужасного каменного монстра, все во мху, отовсюду папоротники торчат, и все это нависает над нами, вот-вот грохнется нам на головы и задавит до смерти. Именно так должно выглядеть место, где, поджидая жертву, рыщут призраки. Потом я поняла, что эти ворота не такие уж большие, не как те, что стоят перед какими-нибудь знаменитыми храмами. На самом деле, они довольно скромных размеров, но снизу, с лестницы, в тот первый день они выглядели ну просто гигантскими. Я только что втащила себя по всем этим ступеням и страшно устала, галлюцинировала от жары, плюс гипнотическое воздействие цикад и ку…клинк, ку…клинк от колесиков чемодана, да еще практически довела себя до нервного срыва мыслями о том, как папа собирается бросить меня в этом кошмарном месте. В тот момент, как я увидела ворота, меня посетил соблазн развернуться и броситься головой вниз на каменные ступени, или просто дать себе упасть спиной вперед в пушистую мягкость вечности, и не важно, покатись я вниз по лестнице, подпрыгивая, как кочан капусты, до самого низа, пока не ударюсь об асфальт, а потом еще дальше, в море, потому что я была бы мертвая и ничего со мной случиться уже бы не могло.

Ноги у меня дрожали. Коленные чашечки были как те лунные медузы, которых мама наблюдала в городском аквариуме, и тут что-то мазнуло меня по голой щиколотке, и каждый волосок у меня на теле встал дыбом, будто меня тазером шарахнули. «Татари!», — подумала я, подпрыгнула и заорала, а папа начал смеяться, и в следующий буддийский момент я обнаружила, что гляжу в мшисто-зеленые глаза маленького черно-белого котика. Он быстро взглянул на меня искоса, а потом повернулся ко мне спиной и начал делать обычные кошачьи церемонии — шиться у ног, выгибая спину, а хвост вытягивая торчком; передние лапы он при этом тоже вытягивал, но не ко мне, а в противоположенном направлении, предлагая почесать ему попу, а также захватывающий вид на сморщенную задницу и гигантские белые пушистые яйца. В общем и целом, когда кот предлагает тебе почесать ему попу, ты просто берешь и чешешь, принимая, так сказать, сопутствующие товары в нагрузку. Мех у него был сухим и горячим, и тут начал звонить колокол; звук был таким глубоким, что на бамбуке задрожали узкие листья, и папа, который стоял под каменными воротами, посмотрел в сторону храма и прошептал, ни к кому не обращаясь:

— Тадайма… — что говорится обычно, когда попадаешь домой.

Маленький котик с большими яйцами взмахнул хвостом и повел нас вперед по дорожке, и тут я услышала шлепки сандалий по камню, и показалась Мудзи — она бежала нас встречать. На ней была ее серая пижама, а вокруг головы повязано белое полотенце. Она подхватила кота и сунула его под мышку, а потом, сложив ладони вместе (и не выронив при этом кота), отвесила нам глубокий поясной поклон.

— Окайринасаймасе, даннасама! — сказала она, а это, в общем, ровно то же самое, что говорят французские горничные в «Одиноком фартучке Фифи», когда их хозяева приходят домой.

Вечером они устроили вечеринку в честь нашего приезда, хотя вечеринка эта была не особо разгульной, потому что были только я, и папа, и Дзико с Мудзи, и пара бабушек из данка, которые тусовались при храме и помогали с готовкой, с садом, с религиозными службами и прочим. Прежде чем сесть за стол, все мы по очереди помылись в офуро, куда была подведена вода из серных источников. Папа пошел первым, потому что он мужчина, а это был бы абсолютный неполиткор в Саннивэйле, но здесь такое даже в голову никому не пришло. Когда он вышел, весь мокрый и розовый, на нем были юката, и гэта на ногах, и маленькое махровое полотенце на голове. Мудзи поднесла ему стакан пива, и он выглядел счастливее, чем я его когда-либо видела, даже в Саннивэйле, и я опять почувствовала надежду, что, может, он решит остаться с нами в храме на лето. Я просто знала, что это будет для него гораздо лучше, чем ходить по всяким психологическим докторам. На работу ему было не надо, а мама была занята на своей работе и могла сама о себе позаботиться, и Великие умы философии Запада тоже прекрасно справлялись без него уже несколько тысяч лет и, наверно, могли подождать еще конца августа.

Мы сидели на деревянной веранде, выходившей в маленький храмовый сад, и вечерний ветер шевелил бамбуковые листья. Я смотрела, как он с удовольствием потягивает пиво, и уже хотела спросить, собирается ли он остаться, когда Дзико поднялась на ноги и сказала: «Наттчан, иссё ни офуро ни хайроу ка?» Отказаться было бы грубо, так что я встала и пошла за ней в купальню, надеясь, что катаракты не дадут ей разглядеть мои шрамы и синяки, и сигаретные ожоги — они все почти зажили без следа, кроме некоторых, которые, наверно, останутся навсегда.

Снаружи купальни был маленький алтарь, и Дзико зажгла свечу, и палочку благовоний, а потом совершила три полных поклона, преклоняя каждый раз колени и касаясь лбом пола. Это заняло у нее немало времени, но не так много, как тебе может показаться, учитывая ее возраст. Меня она тоже заставила все это проделать, и я чувствовала себя глупой и неуклюжей, но она, похоже, ничего не заметила, потому что все это время бормотала себе под нос такую маленькую японскую молитву, которая в переводе звучит примерно так:

Казалось бы, зачем так уж напрягаться, но потом я подумала о хостесс в сэнто, какими чистыми и невинными они выглядели после ванны. И нельзя сказать, чтобы они вели здоровый образ жизни, так что, может, молитвы Дзико реально для них работали.

Купальня, в общем-то, это такой большой деревянный ящик, с ящиком поменьше внутри, тоже деревянным. Ящик поменьше — это, собственно ванна и есть, и ее наполняют супергорячей серной водой, от которой валит пар и пахнет тухлыми яйцами, так что, как ты понимаешь, нужно некоторое время, чтобы привыкнуть. Внутри купальни очень темно, только острые солнечные лучи пронзают мечами темноту и падают на твою обнаженную кожу. Рядом с ванной — пара низеньких деревянных табуреток и стопка пластиковых тазиков, чтобы черпать ими горячую воду из ванны для мытья.

Ванну в Японии принимают так: сначала ты как следует моешься целиком горячей водой, чтобы смыть грязь и пот и не загрязнить воду в ванной; потом забираешься в ванну и отмокаешь там, чтобы все размякло. Потом ты вылезаешь опять и вот теперь моешься по-настоящему, с мылом и мочалкой, и если ты собираешься вымыть голову, или побрить ноги, или зубы почистить, или еще там что, то сейчас — самое время. А уж наведя чистоту, ты смываешь с себя мыльные хлопья и забираешься в ванну опять, достойно закончить дело. Так можно немало времени провести, если втянуться и если тебе нравится запах тухлых яиц.

В купальне было тесновато, хотя тело у Дзико реально крошечное, но мое-то таким не назовешь, и рядом с ней я сама себе казалась голым бегемотом, и каждый раз, как мне надо было двинуться, я боялась уронить ее или раздавить. Но Дзико, похоже, этого даже не замечала, и через какое-то время я тоже перестала дергаться. Есть у Дзико такая особенность — одна из ее суперспособностей: просто находясь с тобой в одной комнате, она делает так, что ты начинаешь ладить с собой. И это не только у меня так. Она это делает с каждым. Я видела.

Наверно, сейчас самое время рассказать, как Дзико выглядит, потому что в тот первый день в ванной я совершенно обалдела. Нужно помнить, ей сто четыре года, и если тебе никогда раньше не приходилось общаться с очень старым человеком, ну, скажу я тебе, это сильное впечатление. Понимаешь, хотя у них, как и у всех, есть руки, ноги, груди и пах, как у любого другого человека, очень старые люди выглядят, скорее, как инопланетяне или создания из глубокого космоса. Я понимаю, говорить так, наверно, не слишком политкорректно, но это правда. Они выглядят, как Йода или типа того, древние и юные одновременно, и то, как они двигаются, медленно и осторожно, но вроде как рывками, тоже немного похоже на Йоду.

И потом, тот факт, что, будучи монахиней, она совершенно лысая. Макушка у нее гладкая и блестящая, и ее круглые щеки — тоже, но во всех остальных местах кожа у нее покрыта очень тоненькими морщинками, как паутина в каплях росы. Весит она, наверно, не больше пятидесяти фунтов и ростом фута четыре, тощая, одни кости, когда берешь ее за руку или за ногу, можно спокойно сжать пальцы в кулак. Ребра у нее маленькие, как карандаши под кожей, но тазовые кости огромные, похожие, собственно, на таз, и по пропорциям совершенно не совпадают с остальным. Можно подумать, кожа у нее должна свисать со скелета складками, но на самом деле кожа у нее на теле выглядит на удивление молодо. Я думаю, это потому, что она всегда была худой и лишних складок так никогда и не нарастила. Груди у нее маленькие и плоские, будто у совсем молоденькой девушки, которая только начала развиваться, а соски маленькие и розовые.

Есть еще кое-что, что, может, мне и не стоит упоминать, но я верю, ты не воспримешь это извращенским хентайным образом, так вот, между ног она тоже практически лысая и все на виду, так что эта часть тоже производит впечатление молодой, пока не заметишь несколько длинных седых волосков, которые свисают вниз, как борода у старика. В полутьме купальни, глядя, как ее бледная скрюченная фигура поднимается из темной деревянной ванны в клубах пара, я подумала, что у нее призрачный вид — отчасти призрак, отчасти ребенок, отчасти юная девушка, отчасти сексуальная женщина и отчасти ямамба — все сразу. Все возрасты и стадии развития, совмещенные в одном женском временном бытии.

Все это, конечно, пришло мне в голову не сразу, не в тот первый вечер. То, что я описываю, — это общее впечатление за пару недель, когда я раз за разом наблюдала, как она забирается в ванну, и терла ей спину, и даже помогала ей брить голову бритвой. В купальню могут влезть трое одновременно, если хорошенько ужаться, и иногда Мудзи к нам присоединялась, и тогда мы совершали поклоны и произносили ту маленькую молитву вместе. Когда живешь в храме, на все есть правила, вот, например, в ванне не разговаривают, но иногда Дзико нарушала правило, и тогда нам тоже было о’кей, и мы вели тихие мирные разговоры, и было так спокойно.

Кстати о правилах, у этих двоих были совершенно отпадные ритуалы буквально для всего, для любого занятия, какое только можно представить, ну, например, когда они умывались, или зубы чистили, или даже по-большому ходили. Я не шучу. Они кланялись и благодарили туалет, и читали молитву о спасении всех существ. Молитва эта, кстати, дико прикольная — вот она:

Сначала я такая, ну нет, я этого делать точно не буду, но когда ты тусуешься с людьми, которые всегда суперблагодарны за все и ценят даже самые простые вещи, и всегда говорят «спасибо», в конце концов, это к тебе тоже привязывается, и в один прекрасный день, спустив воду, я повернулась к унитазу и сказала: «Унитаз, спасибо», — и это было совершенно естественно. То есть такое, конечно, можно проделывать, если ты находишься в храме на горе, но лучше даже не пытайся повторить это в туалете старшей средней школы, потому что, если одноклассники поймают тебя на том, как ты кланяешься и благодаришь унитаз, они сделают все от них зависящее, чтобы тебя там утопить. Я объяснила все это Дзико, и она согласилась, что это не слишком хорошая идея, но что о’кей было бы иногда просто ощущать благодарность, даже если ты ничего не будешь говорить. Главное — это то, что ты чувствуешь. Шумиху устраивать не обязательно.

Я не сразу стала разговаривать с Дзико обо всех этих вещах. Сначала я стеснялась и вообще не хотела разговаривать с ней или с кем-то еще, особенно после того, как папа потихоньку смылся с утра, пока я спала, не потрудившись даже попрощаться. Оставил записку, которую я прочла, когда проснулась. Записка была на английском, и вот что там говорилось: «Нао-чан, ты так мирно выглядишь, как Спящая красавица. Я вернусь в конце лета. Пожалуйста, не беспокойся обо мне. Веди себя хорошо и позаботься о твоей дорогой прабабушке».

Я порвала записку. Я подумала, что это просто полный отстой, как он кинул меня здесь и смотался, так и не дав мне попытаться упросить его, чтобы он остался. Пусть бы чувствовал себя виноватым. И ничего даже не сказал насчет обещания отвезти меня в Диснейленд, да еще и уехал, так и не купив сетевой адаптер для моего Game Boy, что тоже обещал сделать, и теперь я застряла тут совершенно без игрушек, не считая тетриса на кейтае, а это трудно назвать развлечением на все лето. Тогда в храме даже компьютера не было, и Кайле в Саннивэйл я писать не могла, и, естественно, в Токио у меня не было друзей, которым можно было бы звонить и писать смски. Передо мной лежали долгие жаркие дни, все мои летние каникулы, и ясно было, что я помру от скуки.

— Ты очень злишься? — спросила Дзико однажды вечером в ванной, когда я скребла ей спину.

Я водила мочалкой по кругу, не забывая, что давить слишком сильно нельзя — к тому времени я уже понимала, насколько хрупкой была ее старая кожа, тонкая, как рисовая бумага. Сначала, когда я еще этого не знала, я терла так грубо, что у нее на коже оставались темно-красные отметины, но она ни разу не пожаловалась, и я поняла, что мне надо быть внимательней, особенно к тем местам, где кости натягивали кожу. Так что, когда она спросила, злюсь ли я, то я решила, что тру слишком сильно, и попросила прощения.

— Нет, — сказала она. — Это так приятно. Не останавливайся.

Я еще раз намылила мочалку и провела по узловатому изгибу позвоночника. Как часто бывает у старых людей, хребет у нее был скрючен и плохо гнулся, но когда она сидела в дзадзэн, спина у нее была идеально ровная. Больше она ничего не говорила, и когда я закончила, я пару раз черпнула тазиком из горячей ванны и вылила ей на спину, чтобы смыть пену, а потом развернулась, чтобы она тоже могла потереть мне спину. Мы каждый раз так менялись.

Я ждала. Старушка Дзико не торопилась, а это получалась у нее очень хорошо, потому что тренировалась она многие годы, и в результате я вечно ее ждала, и ты, наверно, думаешь, что меня, в моем возрасте, это должно было бесить, но почему-то не бесило. Все равно торопиться мне тем летом было некуда. Я сидела на табуретке, обхватив колени руками и дрожала, но не от холода, а от предвкушения, как вот-вот на меня хлынет обжигающе-горячая вода, так что, когда вместо этого ощутила прикосновение пальца к маленькому шраму у меня на спине, я удивилась. И вся напряглась. Свет был таким тусклым, как у нее получилось увидеть шрамы своими слепыми глазами? Я подумала, это невозможно, но тут почувствовала, как палец ее движется у меня по коже, чертит фигуры, колеблется, замирает то здесь, то там, соединяя точки.

— Ты, должно быть, очень злишься, — сказала она. Голос у нее был такой тихий, будто она говорила сама с собой, и, может, так оно и было. А может, она вообще ничего не сказала, мне все почудилось. Как бы то ни было, горло у меня сжалось напрочь, ответить я не могла и только потрясла головой. Мне было стыдно, так стыдно, но в то же время меня до краев переполняло неимоверное чувство печали, так что пришлось затаить дыхание, чтобы не расплакаться.

Больше она ничего не сказала. Она бережно мыла меня, и в первый раз мне хотелось, чтобы она двигалась поживее и скорей бы уже закончила. Потом я быстренько оделась, сказала «спокойной ночи» и ушла, оставив ее там. Идти обратно к себе в комнату мне не хотелось, так что я сбежала вниз до средины склона и сидела там в бамбуковых зарослях, пока не стемнело и не показались светлячки. Когда Мудзи ударила в большой колокол, отмечая окончание дня, я потихоньку вернулась в храм и забралась в постель.

На следующее утро я пошла искать Дзико и нашла ее в ее комнате. Она сидела на полу спиной к двери, согнувшись над низким столиком. И читала. Я встала в дверях; заходить я не собиралась.

— Да, — сказала я ей. — Я злюсь, и что?

Она не повернулась, но было видно, что она слушает, так что я продолжала, вкратце обрисовав ей свою дерьмовую жизнь.

— И что я должна делать? Я же не могу исправить папины психологические проблемы, или доткомовский пузырь, или вшивую японскую экономику, или предательство моей так называемой подруги в Америке, или то, что надо мной в школе издеваются, или терроризм, или войну, или глобальное потепление, или истребление видов, верно?

— Со дэсу нэ, — ответила она, кивая, но все еще спиной ко мне. — Это правда. Ты со всем этим ничего не можешь поделать.

— Так, конечно, я злюсь, — сказала я со злостью. — А чего ты ожидала? Глупо было такое спрашивать.

— Да, — согласилась она. — Такое было спрашивать глупо. Я вижу, что ты злишься. Мне не нужно задавать таких глупых вопросов, чтобы это понять.

— Почему же ты спросила?

Она стала поворачиваться, медленно переставляя колени, пока, наконец, не развернулась ко мне полностью.

— Я спросила для тебя, — сказала она.

— Для меня?

— Чтобы ты могла услышать ответ.

Иногда старушка Дзико говорит загадками, и, может, потому, что я провела столько лет в Саннивэйле, у меня все еще есть сложности с пониманием японского, но в тот раз, думаю, я поняла, что она имеет в виду. После этого я начала рассказывать ей всякие мелочи, как оно было в школе и всякое такое, даже когда она не спрашивала. И пока я говорила, она просто слушала и все перебирала бусины дзюдзу по кругу, раз за разом, и я знала, что каждая бусина, которую она двигала, — это молитва за меня. Мелочь, казалось бы, но все-таки кое-что.

Вот какую смску она только что мне прислала. Столько, говорит она, тебе должно быть лет, чтобы сознание стало по-настоящему взрослым, но поскольку ей самой сто четыре, я практически уверена, она шутит.