Рут
1
Префектура Мияги расположена в регионе Тохоку, в северо-восточной части Японии. Эти места стали последними землями, отобранными у местных племен эмиси, потомков народа дзёмон, которые жили здесь с доисторических времен и потерпели поражение от японской армии в восьмом веке. Кроме того, побережье Мияги стало одним из районов, сильнее всего пострадавших от землетрясения и цунами 2011 года. Храм старой Дзико находился где-то у побережья.
Префектура Фукусима, расположенная прямо к югу от Мияги, тоже была частью исконных земель эмиси. Теперь Фукусима стала префектурой, приютившей у себя атомную электростанцию «Фукусима Дайичи». Название «Фукусима» означает «Счастливый остров». До того, как цунами повлекло за собой катастрофу на атомной станции, люди верили, что Фукусима — это счастливое место, и растяжки на улицах близлежащих городков отражали оптимистический настрой:
Атомная энергия — сила будущего!
Правильное понимание атомной энергии ведет к лучшей жизни!
2
Остров, на котором жили Рут и Оливер, был назван в честь знаменитого испанского конкистадора, низвергнувшего империю ацтеков. И хотя сам он так и не добрался до своего будущего географического тезки далеко на севере, его люди здесь побывали, поэтому карта побережья Британской Колумбии, ее бухт и заливов пестрит именами испанцев, преуспевших в массовых убийствах. Но несмотря на обагренное кровью название, это был относительно счастливый, милый и уютный островок. Два месяца в году здесь был почти тропический рай и остров был наводнен беспечным летним народом с яхтами и дачными домиками и блаженными фермерами-хиппи, растившими органические овощи и голопопых детишек. Тут были учителя йоги, целители и строители тел всех мастей, шаманы, барабанщики и уйма гуру. Два месяца в году сияло солнце.
Но когда уходили туристы и летний народ, голубые небеса затягивало тучами и остров показывал зубы, поворачиваясь неприветливой стороной. Дни становились короче, а ночи — длиннее, и все следующие десять месяцев шел дождь. Местным, тем, кто жил тут круглый год, это нравилось.
Прозвище у их острова тоже имелось, теневое имя, и упоминалось оно редко: Остров Мертвых. Одни говорили, что имя осталось от кровавых межплеменных войн или от эпидемии оспы, выкосившей в 1862 году большую часть коренной народности прибрежных салишей. Другие говорили, нет, остров всегда был местом захоронений у здешних племен, да он весь источен тайными пещерами, которые были известны только старейшинам, и здесь они хоронили своих мертвецов. Третьи настаивали, прозвище не имеет ничего общего с коренными племенами, а относится, напротив, к стареющей популяции белых пенсионеров, которые приезжают сюда провести на острове закатные годы, превратив его в своего рода закрытый коттеджный поселок, вроде как в Бока Ратон, только с паршивой погодой и без благоустроенной территории.
Рут прозвище нравилось. Была в нем определенная солидность, и в конце концов, мать она привезла сюда умирать. Коробку с прахом отца она тоже взяла с собой, и когда мать кремировали, она предала обоих родителей земле на крошечном уэйлтауновском кладбище, на участке, где места должно было хватить и для них с Оливером. Когда упомянула об этом как-то в разговоре с нью-йоркскими друзьями, ей было сказано, что сельская жизнь на острове превратила ее в зануду и меланхолика, но согласиться с этим она не могла. Конечно, атмосферу на острове нельзя было назвать оживленной, особенно по сравнению с Манхэттеном, но какая там оживленная атмосфера, если ты мертв?
3
Здание уэйлтауновского почтамта было маленькой деревянной хибаркой, лепившейся к скале на краю бухты Уэйлтауна. Почта приходила с паромом три раза в неделю, поэтому три раза в неделю представитель каждого домовладения в Уэйлтауне седлал свою легковушку, или пикап, или джип и ехал к почтамту забирать почту. Это безумное расточительство ископаемого топлива доводило Оливера до белого каления.
— Ну почему у нас нет почтальона? — возмущался он. — Один человек, одна машина, снижает выбросы, доставляет почту. Ну насколько сложно это устроить?
Он наотрез отказывался ездить на машине, и всегда добирался до почты на велосипеде, а когда наступала очередь Рут, он настаивал на том, чтобы она шла пешком, даже если шел дождь. Даже если надвигался шторм. Идти было три мили.
— Тебе надо упражняться, — сказал он ей.
Ветер набирал силу; дождь так и лил. К тому времени, как Рут добралась до почтамта, она уже промокла насквозь. Она выудила из кармана мокрые письма и спросила марки.
— Юго-восточный, — сказала Дора из своего окошечка. — И ветер набирает силу. Гидростанция отрубится к ужину. Света не будет. Хорошенькая ночка, чтобы писать, а?
Дора была почтмейстером, маленькая женщина с обманчиво кротким видом, острая на язык и обладавшая способностью доводить соседей до слез, если они не являлись вовремя забрать почту или показывались слишком рано, когда она еще не успела все рассортировать, или попросту неразборчиво надписывали конверты. Она была медсестрой на пенсии и писала стихи, которые отсылала в разные газеты и литературные журналы в порядке постоянной ротации. Она утверждала, что ей мало кто нравится, особенно новички, но немедленно прониклась симпатией к Рут, и отнюдь не только из-за того, что Рут была постоянным подписчиком «Нью-Йоркера». Рут как-то посетовала, что новые номера что-то запаздывают, и тогда Мюриел сообщила ей, что у Доры имеется привычка утаскивать их домой и прочитывать, прежде чем доставить, несколько запоздало, в почтовый ящик Рут. Нет, настоящая причина хорошего отношения к Рут заключалась в том, что она была коллегой, собратом-писателем, и, когда бы Рут ни заходила на почту, Дора сообщала ей последние новости о судьбе своих поэтических опытов. За те годы, как Рут ее знала, несколько стихов Доры приняли и опубликовали в небольших журналах, но «Нью-Йоркер» оставался ее Граалем, и она упорно отказывалась подписываться на журнал, пока они не опубликуют одно из ее произведений. Подобный порядок вещей, похоже, всех устраивал, пока Рут оставалась подписчиком «Нью-Йоркера». Дора утверждала, что собрать коллекцию отказов — почетный долг каждого поэта, и она по праву гордилась своей коллекцией. Она оклеивала ими отхожее место во дворе, потому что слышала, что Чарльз Буковски сделал именно это со своими. Рут восхищалась ей за то, что она восхищалась Буковски.
Дора знала все обо всех, и не только потому, что она читала их письма. Ее интерес к чужим делам был неизменным и совершенно беззастенчивым, но она была добрым человеком, несмотря на всю свою ворчливость. Она обожала мать Рут и часто приносила ей аляповатые букеты буйных роз из своего сада. Она всегда справлялась о здоровье соседей и держала запас морфина, оставшийся еще от ее работы, которым с готовностью делилась в случае нужды — если кто-то получал травму, или был при смерти, или нужно было усыпить домашнего любимца. Она вязала детские вещички для одиноких беременных мам на острове, а на Хэллоуин пекла для детишек печенья в форме отрезанных пальцев, с миндальными орехами в качестве ногтей и красной «кровавой» глазурью. Почтамт был чем-то вроде деревенского колодца. Люди никогда не спешили отсюда уходить, и, если вам надо было что-то узнать, вы шли сюда.
За эту неделю Рут поборола свое отвращение к телефонам уже два раза: в первый, чтобы поговорить с Калли, и второй раз — позвонить Бенуа ЛеБеку. Она оставила сообщение на автоответчике, и когда он не перезвонил, она подумала, что уж Дора должна знать, почему.
— О, их не было, — сказала Дора, ожесточенно колотя штемпелем по маркам на мокрых конвертах. Она очень гордилась уэйлтауновским почтовым штемпелем. Это был самый старый рабочий штемпель в Канаде, постоянно в деле с 1892 года, когда Уэйлтаун впервые обзавелся почтамтом.
— Ездили в Монреаль на свадьбу племянницы. Должны вернуться завтра, к началу встречи А. А что тебе нужно от Бенуа?
Рут отступила от окошечка и притворилась, будто ищет мелочь. Она была уверена, что в загадочной французской тетради можно найти путеводные нити, которые подскажут, где искать семейство Ясутани, и ей хотелось, чтобы тетрадь была переведена как можно скорее, но Доре она об этом сообщать не собиралась. Мюриел была неистощимым источником сплетен, но Дора была гораздо, гораздо хуже. Она рассматривала это занятие как часть обязанностей почтмейстера, а Рут странным образом хотелось защитить Нао и ее дневник и не хотелось, чтобы кто-то еще знал. В маленькую комнатушку почтамта набился народ; каждый медлил у своего ящика, притворяясь, будто читает почту — устричный фермер по имени Блэйк, учительница на пенсии из Лосиной Челюсти по имени Чандини, юная хиппушка, которую звали Карен, пока она не изменила имя на Пьюрити. Никто не разговаривал, и, похоже, все ждали, что она ответит.
— О, — сказала Рут, отдавая Доре деньги за марки. — Да, в общем, ничего. Нужно немного помочь с переводом.
— Это ты о той французской тетради, которую нашла на берегу? — спросила Дора.
Черт, подумала Рут. Мюриел. На этом чертовом острове тайн не существует.
— И дневник тоже, а? — спросила Дора. — И письма какие-то?
Отрицать не было смысла. Остальная публика придвинулась поближе к окошечку.
— Это правда из Японии принесло? — спросил устричный фермер Блэйк.
— Возможно, — ответила Рут. — Трудно сказать.
— Тебе не кажется, что ты должна это сдать? — спросила Чандини. Это была худощавая нервная женщина с вечно спутанными светлыми волосами; раньше она преподавала математику.
— Зачем? — спросила Рут, протискиваясь мимо нее к своему почтовому ящику. — Сдать куда?
— В агентство по рыболовству? В полицию? Не знаю, как ты, но, если эти вещи принесло из Японии, я опасаюсь насчет радиации.
Глаза у Пьюрити стали огромные.
— О, вау, — сказала она. — Радиоактивное загрязнение. Это будет полный отстой…
— С устрицами будут проблемы, — сказал Блэйк.
— И с лососем тоже, — сказала Чандини. — Со всем, что мы едим.
— Точняк, — протянула на выдохе Пьюрити. — Это ж в воздухе тоже, а потом выпадает вместе с дождем прям в водоносный горизонт и заражает абсолютно всю пищевую цепь целиком, а потом откладывается у нас в теле и все такое.
Дора кинула на нее выразительный взгляд.
— А что? — спросила девушка. — Я не хочу заболеть раком и родить деформированных детей…
Блэйк погладил бороду и сунул руки в карманы. Глаза у него горели.
— Слышал, там часы тоже были, — сказал он. — Настоящие часы камикадзе.
Рут пролистывала почту и старалась его игнорировать.
— Я интересуюсь всякими историческими штуками, — сказал он. — Можно будет на них как-нибудь взглянуть?
Это было безнадежно. Рут вытянула руку с часами, и Блэйк с Чандини придвинулись поближе, чтобы посмотреть, но Пьюрити попятилась.
— Это ж тоже может быть заражено, да? — спросила она.
— Вероятно, — ответила Рут. — Вот ты спросила, и теперь мне кажется, почти наверняка.
Дора высунулась в окошечко:
— Дай взглянуть.
Рут расстегнула ремешок, стянула часы небесного солдата с запястья и передала ей. Снаружи начал завывать ветер. Дора взяла часы и присвистнула.
— Красота, — сказала она, застегивая их у себя на руке.
— Не боитесь отравиться? — спросила девушка.
— Дорогая, — ответила Дора, — я пережила рак груди. Облучением больше, облучением меньше, какая разница.
Полюбовавшись часами, она расстегнула ремешок и передала часы обратно Рут.
— Держи, — сказала она, потом подмигнула: — Классный материал, правда? Как там продвигается новая книга?
4
Блэйк подбросил Рут до дома в своем грузовичке, пахнувшем устрицами и морем. Он высадил ее у нижнего конца длинной подъездной дорожки, и она побежала вверх сквозь проливной дождь. Порывы ветра трепали высокие ели, ветви кленов стонали. Клен — дерево хрупкое. Пару лет назад очередной сосед погиб, когда толстая ветвь упала ему на голову во время бури. «Вдоводелы», вот как их называют. На бегу она поглядывала вверх. Где, интересно, ворона, подумала она.
Электричество вырубалось уже несколько раз, сказал ей Оливер, и она помчалась наверх проверить электронную почту. Она старалась поменьше зацикливаться на этом имейле, но прошло уже больше сорока восьми часов с тех пор, как она написала профессору Лейстико, и она с нетерпением ждала ответа. Она быстро просмотрела свой ящик. От профессора — ни слова. Что теперь?
Было слышно, как Оливер возится в подвале со старым электрогенератором, пытаясь его завести. У них была отлажена целая система на случай отключений. Основывалась эта система на исправном генераторе и перепутанном кабеле несколько сотен метров длиной, по которому генератор должен был подавать ток. Кабель змеился из подвала на кухню, где от него питались холодильник и морозильник, потом безумно петлял по кухне и по лестнице в их кабинеты наверху. Провода были коварны. Запнуться об очередную петлю и грохнуться с лестницы ничего не стоило. Если генератор исправен не был, запасным вариантом были свечи, фонарики и керосиновые лампы. Генератор очень шумел. Без генератора и без фоновых шумов домашней техники — гудения и жужжания вентиляторов, шороха насосов и трансформаторов — тишина в доме становилась бездонной. Рут нравилась тишина. Единственной проблемой было то, что включить компьютер или посидеть в интернете с помощью керосиновой лампы было никак не возможно.
Интернет был их единственным окном в мир, и окно это вечно норовило закрыться. Доступ был организован через мобильную сеть 3G, но крупная телекоммуникационная компания, поставщик этих так называемых услуг, заслужила печальную известность, продавая больше трафика, чем могла обеспечить. Ближайшая вышка была на соседнем острове, и скорость у них была удушающе низкая. Летом проблема усугублялась скачком количества подключений, которые выбирали весь трафик. А зимой приходили бури. Сигнал должен был преодолеть многие мили над бушующим океаном, сквозь насыщенный влагой воздух и, достигнув, наконец, их берегов, нащупать путь между мотающимися на ветру верхушками деревьев.
Но, по крайней мере, сейчас интернет работал, и она поспешила выжать из него все возможное, пока электричество не отключилось окончательно. Она проглядела растущий список ключевых слов и зацепок. Набрала The Future Is Nao! Поисковик выдал всего несколько малообещающих ссылок: несколько видео о французском автономном программируемом роботе под названием NAO; отчет Национальной Аудиторской Организации о важности медоносной пчелы и ее охраны.
«Возможно, вы имели в виду The Future Is Now!» — услужливо подсказал поисковик.
Нет, этого в виду она не имела. Она знала, после отключения электричества ей может не удаться выбраться онлайн несколько дней, так что она перешла к следующему пункту в списке. У нее уже было несколько выматывающих и бесплодных попыток поискать Дзико Ясутани, анархистка, феминистка, буддист, дзэн, монахиня, Тайсё и даже современная женщина в разных комбинациях. Теперь она добавила новое слово, выуженное из дневника вечером накануне. Мияги. Она откинулась на спинку стула и стала ждать.
В комнате стало темно, и отблеск монитора, освещавший ее лицо, был единственным источником света, крошечный сияющий квадратик посреди острова, охваченного штормом. Она чувствовала себя такой маленькой. Сняв очки, она протерла глаза.
Ветер снаружи завывал уже по-настоящему. Он нахлестывал дождь, заставляя его метаться кругами; весь дом трясся и стонал. Бури на острове обладали первобытной силой, они подхватывали остров и уносили назад в прошлое. Она подумала о втором своем сне, вспомнила черный рукав старухи, как она ее манила, как толстые стекла очков заставили мир расплыться. Шторм делал то же самое. А потом — то жуткое ощущение, быть отброшенной назад в ничто, перестать существовать, нащупать пустоту, потянувшись к лицу. Сон был таким ярким и таким ужасающим, и все же после она так глубоко заснула и пробудилась только от легкого прикосновения монахини, от звука смешка — или щелчка?
Она открыла глаза и вновь надела очки. Колесико в окошке поисковика все еще крутилось, и это был плохой признак. Сигнал не пробивался, и с таким ветром обрыв проводов под тяжестью упавшего дерева был лишь вопросом времени. Только она собралась обновить страницу и запустить поиск заново, как монитор залила яркая вспышка. Или это была молния снаружи? Сказать было невозможно, но в следующий момент экран погас, погрузив комнату в темноту. Вот вам и все.
Она поднялась на ноги и двинулась ощупью вокруг стола на поиски фонарика, который держала рядом на полке, но тут жесткий диск зажужжал, зажегся экран, и темноту разогнала вспыхнувшая на мониторе страничка браузера с результатами поиска. Странно. Она вернулась к столу и взглянула на экран.
Результатов было немного. Одна ссылка, и это было все, но выглядела эта ссылка многообещающе. Ее сердце забилось быстрее, когда она прочла:
Результатов: 1–1 из 1 по запросу «Ясутани Дзико» и «дзэн» и «монахиня» и «писатель» и «Тайсё» и «Мияги».
Она уселась обратно, подтянула стул поближе и быстро нажала на ссылку, которая привела ее на страничку интернет-архива научных журналов. Доступ к архиву был открыт только для научных библиотек и других организаций-подписчиков. Все, что было доступно без подписки, — название статьи, краткая выдержка и информация о публикации. Но для начала и это было совсем не плохо.
Статья называлась «Сисёсэцу в Японии и нестабильность женского “Я”». Рут наклонилась к экрану и стала читать выдержку, которая начиналась с цитаты:
«Сёсэцу и сисёсэцу — и то, и это очень странно. Видите ли, в японской традиции нет Бога, нет монолитной фигуры власти в нарративе — и в этом вся разница».
Ирокава Будай
Термин сисёсэцу, или, если более формально, ватакуси сисёсэцу, относится к жанру японской художественной автобиографии и традиционно переводится как «Я-роман». Расцвет сисёсэцу приходится на краткий период социополитической либерализации, известный как «демократия Тайсё» (1912–1926), и вызванный им сильный резонанс продолжает оказывать влияние на японскую литературу и сегодня. Многое уже было сказано о форме жанра, его «исповедальном» стиле, «прозрачности» текста, а также «искренности» и «аутентичности» голосов его авторов. Произведения жанра также широко цитировались в блогосфере в связи с вопросами об истинности и фабрикации, выявляя напряженность, существующую между актами саморазоблачения, самосокрытия и самоотрицания.
Часто отмечалось, что пионерами сисёсэцу были в основном мужчины. Произведения сисёсэцу, написанные женщинами в ранний период, в целом игнорировались, вероятно, потому, что в действительности в то время женщин публиковали гораздо реже, чем сейчас, а также потому, как отметил Эдвард Фоулер в своем классическом исследовании жанра, что «энергия выдающихся писательниц, трудившихся в 1910-х и 1920-х годах, была направлена на поддержку феминизма в той же степени, как и на литературную практику».
Подобная принципиальность, преданность делу феминизма оказали разрушительный эффект на литературную деятельность и в одном конкретном случае, к которому я собираюсь обратиться и доказать, что, по крайней мере, один автор-женщина раннего сисёсэцу применяла эту форму в радикальной, энергичной и совершенно новаторской манере. Для нее, как и для более поздних женщин-писателей, литературная практика была революционной в буквальном смысле.
Этот автор на Западе неизвестен. Она родилась в префектуре Мияги, затем переехала в Токио, где приняла участие в леворадикальном движении. Работала с различными феминистскими группами, в том числе с «Сэйтося» и «Сэкиранкай» и, помимо политических эссе, статей и стихов, написала единственный необычный и революционный Я-роман, озаглавленный просто:
«Я-Я».
В 1945 году, после смерти сына, солдата-студента, призванного в качестве пилота на службу в токкотай (японские силы специального назначения, известные также как «камикадзе»), она приняла обеты дзэн-буддийского монашества.
Ее имя — Ясутани Дзико, женщина-пионер «Я-романа», и она впервые стерла себя из…
<читать дальше…>
Вот оно, то самое имя — Ясутани Дзико — прямо на экране компьютера. До той минуты Рут не сознавала, насколько важно для нее было получить подтверждение от внешнего мира, что монахиня из ее снов действительно существует, что Нао со своим дневником реальна и, следовательно, что ее можно найти.
Она подалась вперед, намереваясь нырнуть в новый пласт информации айсберга, для которого выдержка из статьи была лишь верхушкой. Ей хотелось узнать все, что можно, о Дзико Ясутани, не довольствоваться больше крупицами информации, прихотливо разбросанными по дневнику ее правнучки. Странным образом она ощущала глубокое внутреннее родство с этой женщиной из другого времени и места, явно замешанной в актах саморазоблачения, самосокрытия и самоотрицания. Она надеялась, что в статью может быть включен перевод, по крайней мере, отрывков из Я-романа, который ей ужасно хотелось прочитать. Ей полезно будет услышать собственный голос Дзико, попробовать на вкус ее авторский стиль. Она кликнула на ссылку <читать дальше…> в конце выдержки и уселась поудобнее в ожидании. Страница было начала загружаться, но вместо нее всплыло окошко «сервер не найден». Какая досада. Она ударила по кнопке ОБНОВИТЬ, но с тем же результатом. Экран мигнул. В спешке Рут попыталась вернуться на начальную страницу, но прежде чем она успела обновиться, экран погас и электричество отключилось, на этот раз тихо, но окончательно. Рут откинулась на спинку. Ей хотелось плакать. Она слышала, как Оливер ругается в глубинах подвала; вверх по лестнице струился запах горючего. Генератор опять сломался, и двигатель затопило. Иногда на починку линий у BC Hydro уходило несколько дней. До тех пор они будут оставаться во мраке — и в неведении.
5
На следующее утро электричества все еще не было, но ветер стих и дождь прекратился. После завтрака Оливер захотел поехать собрать водорослей для компоста. Из водорослей получалось превосходное удобрение, а после шторма с юго-востока весь берег должен был быть в водорослях. Они загрузили вилы и брезент в пикап и отправились на другую сторону острова. После поворота к ранчо Япов Рут стала замечать машины, припаркованные у дороги.
— Похоже, у кучи народа возникла та же самая идея, — сказал Оливер.
Это было достаточно странно. Слишком много машин. Больше похоже на вечеринку или на похороны, чем на пару садовников, приехавших после шторма за водорослями.
— Похоже, тут что-то еще происходит, — сказала Рут. — Хреново. Придется припарковаться и идти пешком.
Они разгрузили пикап и двинулись к берегу. Взобравшись на насыпь, они увидели Мюриел. Она стояла на краю и глядела в сторону линии прибоя. Увидев подошедших Рут и Оливера, она указала вниз.
— Смотрите, — сказала она.
Весь берег был усеян людьми. Это было странно само по себе. Даже летом, на пике туристического сезона, на пляжах острова никогда не бывало много народу, и можно было провести целый день, купаясь, загорая, прочесывая берег в поисках находок, жаря шашлыки, и встретить за весь день всего несколько человек за теми же занятиями.
Но сегодня человеческие фигурки усеивали весь пляж через равные интервалы. У некоторых был с собой брезент, и они собирали водоросли, но другие просто бродили по берегу туда-сюда, глядя прямо перед собой. Несколько человек Рут узнала; остальные были ей совершенно незнакомы.
— Что происходит? — спросил Оливер.
— Мародеры, — сказала Мюриел. — Ищут предметы из Японии. На моем берегу.
Она вертела кончик седой косы вокруг пальца — верный признак того, что она была взбудоражена. Она была здесь уже с раннего утра, задолго до того, как явились остальные.
— Любители, — фыркнула она. — Все ты виновата, знаешь ли. Все только и говорят, что о твоем пакете, а потом на почтамте кто-то начал болтать о деньгах, которые выкинуло на берег в Японии.
Рут вспомнила, что читала об этом на сайте Japan Times. Большинство жертв цунами были старые люди, которые держали сбережения дома, прятали их в шкафу или под полом-татами. Когда дома их поглотила волна, деньги вместе с хозяевами унесло в открытое море. Несколько месяцев спустя океан начал выплевывать на берег остатки того, что поглотил, и на берегу стали находить сейфы и шкатулки. Внутри были деньги и разные другие ценности, и во многих случаях власти так и не могли найти владельцев, не говоря уж о том, чтобы определить, живы ли они. И все же люди, которые их находили, продолжали их сдавать.
Рут окинула взглядом берег. Эти люди выглядели одержимыми, как зомби, как ходячие мертвецы. Это было мерзко.
— И что, кто-нибудь что-нибудь нашел?
— Если и нашел, я об этом не знаю. Нет, правда, твой пакет был случайной удачей, и моя зубная паста тоже. Мы слишком близко к материку. Я им говорила. Настоящие находки — в открытом океане, вверх и вниз по внешнему побережью. Тут, в глубине пролива, мы вряд ли наткнемся на что-то стоящее. Но эти наши друзья, похоже, просто не слушают.
— Если они найдут деньги, они не могут просто оставить их себе, — сказала Рут.
— Почему нет?
— Потому что они принадлежат жертвам. Это были все их сбережения. Большинство из них были стариками…
— Прямо как здесь, — заметила Мюриел.
— Вот только здесь сейфов ни у кого нет, — сказал Оливер. — Не говоря уж о деньгах.
Мюриел рассмеялась.
— Ты прав. Единственное, что может выбросить на берег здесь, это мешок травки.
Рут почувствовала, как у нее вспыхнуло лицо.
— Это не повод для шуток. Вы ужасны. Оба.
Мюриел подняла брови.
— Вообще-то, по правилам то, что найдено на берегу, принадлежит нашедшему. Это довольно старый обычай. Кстати, смотрю, часы ты все так же носишь…
Рут гневно на нее посмотрела и вскинула вилы на плечо.
— Я пытаюсь найти владельца, — сказала она. — И не остановлюсь, пока не найду.
Она повернулась к Оливеру:
— Будем мы собирать водоросли, или что?
Повернувшись, она зашагала к берегу. Краем глаза она заметила, как Оливер пожал плечами и виновато улыбнулся Мюриел, что взбесило ее еще больше. Она остановилась и вновь повернулась к Мюриел.
— И это не я виновата. Не надо было рассказывать о моем пакете всему гребаному острову.
Мюриел кивнула. Ветер бросил ей в лицо выбившуюся прядь, и она отвела ее в сторону:
— Я знаю. Мне жаль. На самом деле я рассказала всего паре людей, но ты знаешь, как оно бывает. Это было так удивительно. Я живу ради мусора.
