ФЭКС

(некоторые предварительные пояснения Я. А. Костричкиной)

В 1921 году в Петрограде Г. М. Козинцев и Л. З. Трауберг организовали мастерскую ФЭКС (Фабрика эксцентрического актера). В нее входили молодые театральные артисты. Учеба в этой мастерской сочеталась с постановкой спектаклей.

В 1922 году было решено обучать не театральному, а новому искусству — кино. Набрали группу молодых талантливых людей.

Вот что пишет один из создателей и преподавателей ФЭКС, Г. М. Козинцев, которому было тогда 20 лет, в своей книге «Глубокий экран».

«С благодарностью и любовью вглядываюсь в совсем молодые лица. Вот одна из самых талантливых. У нее уже двенадцатилетний трудовой стаж. Ей 15 лет. Трех лет от роду с турецким барабаном на животе она вошла в искусство. До этого в тобольском цирке выступали «5 Жеймо 5». После этого уже их стало шесть. Шестая Жеймо сначала была музыкальным эксцентриком, а чуть позже — наездницей, танцевала ойру <…> Яня объехала множество городов, узнала вкус трудового хлеба…

Прирожденный комик Андрей Костричкин… Большеглазая шестнадцатилетняя Елена Кузьмина — удивительно выразительная в движениях, с мгновенно вспыхивающей эмоциональностью. Ловкий и храбрый Петр Соболевский (в «Чертовом колесе» он прыгнет с шестого этажа)… Единственная из всех работающая в театре Софья Магарилл. Сибирский юноша, молчаливый, углубленный в причудливые фантазии Олег Жаков <…> Выдумщик пантомимных сюжетов и невероятных характеров Сергей Герасимов…»

А вот что пишет мама о том, как она попала в ФЭКС, о своих учителях Г. М. Козинцеве и Л. З. Трауберге и своих сокурсниках.

 

Коверный «рыжий» Жорж Петров, войдя к нам в комнату, деловито сказал мне:

— Если мне не изменяет память, ты когда-то говорила, что мечтаешь стать киноартисткой. Это правда?

— Правда, — ответила я.

— Тогда быстрей надевай репетиционный костюм и бегом!

— А куда? — оживилась я.

— К очень симпатичным людям, которые сделают из тебя Веру Холодную. Если ты, конечно, окажешься способной.

Мы вышли из дому и отправились на Гагаринскую улицу к особняку, где когда-то жил Елисеев. Поднявшись по лестнице, оказались в огромной комнате, не то передней, не то фойе. На стенах пестрели яркие плакаты. В глубине комнаты сидел незнакомый молодой человек и все время что-то писал. В фойе толпилось много молодежи. Один юноша был в гриме, что меня очень удивило.

Жорж подвел меня к столику, держа за воротник, как собачонку за ошейник. Я бы, конечно, предпочла, чтобы он взял меня под руку, что выглядело бы солиднее и приличнее, но ему это и в голову не приходило. И все потому, что я была маленького роста!

Странно — я нормально росла до четырнадцати лет, а потом… Я была уверена, что рост прекратился потому, что мне приходилось носить на голове тяжеленные ксилофоны, а я носила их так, чтобы не уставали руки. Жорж обратился к молодому человеку за столом, как к старому знакомому.

— Это она! — коротко сообщил он и исчез за массивной дверью, а меня бросил на произвол судьбы. Молодой человек, смерив меня взглядом, с огромным сомнением произнес:

— В ФЭКС принимают только совершеннолетних. А тебе сколько?

— Мне уже давно пятнадцать… точнее, скоро будет шестнадцать.

Тут распахнулась дверь и кто-то громко сказал:

— Жеймо! Прошу на экзамен!

Я вдруг безумно испугалась самого слова «экзамен». Жорж меня ни о каких экзаменах не предупреждал. Что за экзамен? Я даже программы не знала. Но делать было нечего!

Сбросив шубу, в цирковом репетиционном костюме я вошла в огромный зал с мраморными колоннами и камином, над которым висело большое, до самого потолка, зеркало. В глубине стоял рояль, слева от двери — стол, покрытый, очевидно для торжественности, красным сукном. За столом сидела настоящая экзаменационная комиссия. Тут же были, видимо, и старшекурсники, они весело посматривали на меня, радовались, наверное, в душе, что сегодня «подопытными кроликами» будут не они. Мне они все показались очень взрослыми, хотя, как вскоре выяснилось, старшему из них исполнилось всего двадцать четыре года. Потом я узнала, что это были Петр Соболевский, Сергей Герасимов, Андрей Костричкин, Березин-Кумейко, Галь. А за столом среди членов комиссии — Леонид Захарович Трауберг и Григорий Михайлович Козинцев. Трауберг сразу мне показался старым и очень сердитым, и только потом я узнала, какой это добрейший человек. А тогда, глядя на всех этих незнакомых людей, я окончательно оробела. Шутка ли! Ведь от них зависит моя дальнейшая судьба.

— Вы давно работаете в цирке? — обратился ко мне Козинцев.

— Тринадцать лет.

— А сейчас вам, как мне сообщили, нет еще и шестнадцати…

Все громко рассмеялись.

— В цирке почти все начинают работать с раннего возраста, — сказала я,

— А вы кульбит умеете делать? — неожиданно спросил Козинцев.

Я усмехнулась.

— Почему вы улыбаетесь? — удивился он.

— В цирке даже ребенок умеет делать кульбит.

— Отлично. Тогда сделайте, пожалуйста.

Перед столом лежал тренировочный мат; а на нем толстенный красный ковер. Я сделала кульбит. Козинцев одобрительно кивнул.

— А колесо умеете?

Я скрутила колесо.

— А теперь на кольцах.

— Вот на кольцах не умею.

— Как же так? Мы все видели вас в цирке на трапеции.

— Кольца — это не трапеция. Это совсем другой реквизит.

— А вы все же попробуйте, рискните! — предложил Козинцев.

Я подошла к кольцам, но достать до них не смогла, они висели очень высоко. Мне помог Дима Фищев, комендант ФЭКСа. Он взял меня за талию и подбросил вверх. Я ухватилась за кольца и начала импровизацию, делая трюки, которые мне удавались на трапеции. Исполнив последний трюк, я, перевернувшись, спрыгнула на пол и машинально поклонилась, как на манеже.

Все опять дружно рассмеялись, Козинцев смеялся больше всех.

— Ну-с, а теперь… сыграйте нам какую-нибудь сценку.

— А какую?

— На ваше усмотрение. Когда будете готовы, дайте нам знать. Бэм, наш аккомпаниатор, будет сопровождать ваш этюд на рояле.

— Нет, позвольте, — не унималась я, — какая должна быть тема?

— Произвольная, — ответил Козинцев.

Я стала лихорадочно соображать. Всегда собранная (к этому меня приучила моя профессия), я вдруг растерялась. Я пыталась найти хоть маленькую зацепку, хоть что-нибудь… А мысли разлетались в разные стороны. И тут в моей памяти возник эпизод из какой-то картины. Громко, как в цирке, я объявила:

— «Пьяный джентльмен»!

Раздался свисток. Это свистел Козинцев, подавая сигнал к началу.

Бэм заиграл фокстрот, а я начала действовать. Сначала я сняла шляпу и никак не могла снова надеть ее на голову. С огромным трудом мне это наконец удалось. Тогда я стала медленно двигаться к стене, как бы ища в ней опору. Эпизод был очень короткий, по принципу циркового антре. Главное, его нужно было прервать на самом эффектном месте, что я и сделала.

Послышался свисток. Он, наверное, всегда пугал начинающих, но только не меня.

— Какие киноартисты вам нравятся? — спросил Козинцев.

— Пирль Уайт и Гарри Пиль, — ответила я без запинки.

Члены комиссии захохотали, и я подумала, что, видимо, Гарри Пиль у них не котируется.

— А Чаплин? — допытывался Козинцев.

— Чаплина я не люблю.

— Почему? — Козинцев давился от смеха.

— Потому что он копирует наших клоунов и копирует очень плохо. (Потом я, конечно, узнала, что все как раз наоборот, но в тот момент, слыша хохот присутствующих, с досадой подумала, что, кажется, слишком развеселила это почтенное общество.)

Когда все успокоились, Козинцев очень серьезно сказал:

— Вот мы будем вас учить, тратить время. А вы, как только представится хороший ангажемент, все бросите и уедете. И наши труды окажутся напрасными.

— Мы сейчас работаем не в цирке, а на эстраде, нам отъезд не грозит, — возразила я.

— Какой у вас на эстраде номер?

— Музыкальные эксцентрики, «Трио Жеймо».

— Приходите за ответом через два дня.

Мне хотелось по привычке сделать книксен, но я вовремя спохватилась и, степенно попрощавшись, ушла, как мне показалось, с достоинством.

Я возвращалась домой, а настроение у меня было такое, будто проглотила лягушку. Через два дня я и не подумала пойти за ответом.

«Все кончено», — решила я и поставила жирную точку.

К нам пришел Жорж, и я встретила его так, точно он был главным виновником всех моих неудач.

— Ты почему сидишь дома? — невозмутимо спросил Жорж. — Козинцев же велел тебе прийти за ответом.

Тут вмешалась мама:

— Вместо того чтобы сделать какой-нибудь толковый этюд, ну например, нищего, сидящего под забором, или умирающего бойца, наша остроумная девочка продемонстрировала «Пьяного джентльмена». Очень удачная идея! — И философски добавила: — Ладно. Все, что ни делается, — все к лучшему. На эстраде у нее имя, а в кино… Первая сзади! Невеселая перспектива.

— Яня, я тебя не узнаю! — кипятился Жорж. — Ты же выросла в цирке и знаешь, что, взяв темп, чтобы скрутить сальто, нельзя на половине вдруг передумать: обязательно упадешь на голову.

Ни слова не говоря, я быстро оделась.

— Молодец! Я тебя провожу! — обрадовался Жорж. И мы побежали на Гагаринскую в ФЭКС.

Возле длиннющего списка толпился народ, мне никак не удавалось пробиться. Подошли Жорж с Фищевым.

— Ну как, нашла свою фамилию? — весело спросил Жорж.

— Нет, не нашла, — ответила я взволнованно.

— Значит, плохо искала.

— Головы закрыли список, я ничего не вижу!

Жорж довольно бесцеремонно пригнул чью-то макушку, и я увидела списки. В алфавитном порядке были указаны фамилии принятых и не принятых. Ни там ни там я не нашла своей.

«Господи, — подумала я, — меня вообще забыли».

— Ну что? — прокричал над моей головой Жорж. — Отыскала?

— Нет. Забыли меня.

— А где ты искала?

— Везде. И в том и в другом списке. Нет нигде моей фамилии.

Жорж и Фищев дружно рассмеялись:

— А ну-ка, подними голову. Выше, выше!

Я посмотрела вверх и, действительно, увидела свою фамилию. Она стояла в самом начале списка принятых, почему-то не в алфавитном порядке. Я прочитала раз, потом еще и только тогда поняла: Жеймо Янина зачислена в ФЭКС.

 

У меня оказалось два «несчастливых» урока — операторское мастерство (его вел Москвин) и лекция Трауберга. Именно в этот день у меня, как назло, всегда был концерт, а я так любила лекции Трауберга! Он рассказывал нам о литературе, живописи, кино. За вынужденные пропуски я потом горько расплачивалась, но не ходить на концерты не могла — чтобы мы не умерли с голоду, я должна была работать.

Мы жили впятером: мама и четыре дочери. «Мой кордебалет» — так называла нас мама.

В ФЭКСе занимались работающие студенты, но работали они в основном днем, а я по вечерам. И мне приходилось изворачиваться. Спасал меня в таких случаях наш комендант Дима Фищев.

Однажды меня вызвали руководители мастерской. Я шла и чувствовала — надо мной нависла черная туча. И не ошиблась, Трауберг встретил меня сурово:

— Итак, вы опять пропустили два занятия — операторское мастерство и мою лекцию. Мы вас предупреждали. Надо выбирать — или ФЭКС, или эстрада. И потом — за учебу вы не платите. Прозодежды до сих пор не приобрели. Вас, вероятно, ФЭКС не интересует. Нам лучше расстаться сегодня же.

Трауберг был, несомненно, прав. Я стояла и чувствовала, как сердце медленно ползет куда-то вниз. Но тут неожиданно вмешался Козинцев:

— Вы действительно не можете бросить эстраду? — спросил он.

Я помотала головой.

— Надеюсь, зарабатываете вы прилично?

Я кивнула.

— Так почему же вы принципиально носите свой цирковой костюм и не покупаете прозодежду?

— Мама не дает мне денег. Ни на костюм, ни на оплату занятий. Она не сторонник моей будущей профессии. Она надеется, что меня в конце концов выгонят из ФЭКСа, — едва слышно ответила я.

— Значит, вы пришли к нам вопреки воле родителей?

— У меня только мама…

— Вы остаетесь, — решил Григорий Михайлович, не глядя на изумленного Трауберга. — Прозодежду вам даст Фищев, а за учебу можете не платить. Но постарайтесь по возможности не пропускать лекций Леонида Захаровича.

Прошло два месяца моей учебы в ФЭКСе. На уроках Козинцева я все это время просидела в углу на скамеечке. Каждый день он по очереди вызывал всех студентов, а меня будто не замечал. Но вот в начале занятия Козинцев объявил:

— Сегодня каждый из вас будет демонстрировать ловкого иллюзиониста. Без реквизита. Мне хочется проверить, как работает ваша фантазия.

И тут началось… Выйдя на середину зала, все страшно смущались и принимались отчаянно размахивать руками. А руки делались чужими, не слушались, ноги подгибались…

Каждый этюд продолжался десять минут. Я поражалась выдержке педагога и очень жалела всех этих «иллюзионистов».

И вдруг Козинцев назвал мою фамилию. От неожиданности я даже не сразу поняла, что это меня вызывают. Я встала и вопросительно посмотрела на него. Козинцев свистнул, и этот свист был для меня тем же сигналом начинать, что «Ап!» в цирке. Бэм ударил по клавишам. Я, воображая себя во фраке и цилиндре, пошла на середину зала. Остановившись, сняла с себя несуществующий цилиндр, элегантно поклонилась, отведя руку с цилиндром в сторону, а другой рукой резким движением как бы поймала что-то. Потом бросила невидимый предмет в цилиндр, сделала над ним пасс, опрокинула цилиндр и подхватила воображаемые перчатки. Надев цилиндр и перчатки, я поклонилась публике, повернулась и ушла. Мой этюд продолжался десять секунд. Раздался свисток. Урок кончился, но все сидели и как-то странно смотрели на меня.

Следующим был урок Трауберга, а мне, как нарочно, опять необходимо исчезнуть!

Что делать? Я подошла к Фищеву, заранее просительно сложив руки. Дима сразу все понял и тихо сказал:

— Бегите. Я что-нибудь придумаю в ваше оправдание.

Я сразу ушла, стараясь никому не попасться на глаза.

На другой день во время переклички Фищев громко сказал:

— Жеймо! Выйти из строя! Два шага вперед!

Покраснев, я вышла из строя. Неужели меня после вчерашнего слишком короткого этюда, да еще за тайный побег с лекции Трауберга, решили все-таки выгнать? Мама-то, конечно, будет ликовать…

— Жеймо, смирно! Поворот напра-во! Шагом марш!

Я зашагала, но, дойдя до двери, остановилась. За этой дверью занимались старшекурсники. А выход был с противоположной стороны. Я молча стояла, уткнувшись в дверь носом. Дима подошел ко мне.

— Вы почему стоите?

— Вы ошиблись дверью, — упавшим голосом сказала я.

Дима широко улыбнулся и распахнул дверь. В зале занимались фехтованием старшекурсники.

— Прошу садиться, — приветливо встретил меня педагог Эрнест Иванович Лусталло. — Ви когда-нибудь фехтоваль?

— Никогда.

— Я думаль, что в цирк этому вас училь. Ну нитшего. Ми вас и боксу научим тоже. Да.

Во время перерыва я подошла к Диме.

— Что случилось? Почему меня перевели в старшую группу?

— Благодарите Козинцева.

— Странно… Ну, допустим, по спортивным предметам я догоню. Надеюсь. А вот предмет Трауберга…

— Не волнуйтесь, девушки дадут вам переписать конспекты. Пока перепишете, все и запомните. У вас, циркачей, это быстро делается.

 

Через несколько дней на уроке современного танца меня пригласил сам Арнольд, наш преподаватель. Он хотел показать, как можно танцевать даже при очень большой разнице в росте. Дело в том, что на его уроках я обычно сидела — мальчики меня просто игнорировали. И вот я танцую с ним и нахожусь на седьмом небе… Усадив меня, Арнольд сказал:

— Надеюсь, все теперь убедились, что, если хорошо танцуют, рост ни при чем.

Лед тронулся. Я больше никогда не сидела у стены.

 

В тот день во время перерыва вошел Фищев и крикнул:

— Жеймо! В раздевалку! Быстро!

«Наверное, Трауберг хочет меня все-таки выгнать», — подумала я. (Никогда в своей жизни я столько не нервничала, сколько здесь за два месяца.) Но в раздевалке Дима, улыбаясь, подал мне большой пакет.

— Это обещанная прозодежда, — сказал он. — Пере­одевайтесь и быстрее в зал, после перерыва — акробатика.

Быстро переодевшись, я вернулась в зал. Все встали в строй. Вошел Цереп, преподаватель акробатики. Он был из цирка.

Увидев меня в строю последней, Цереп сказал:

— Вам не следует стоять с девушками. Вам нужно находиться в строю с мужчинами.

Он был прав. Через несколько дней я делала все, что на акробатике делали мужчины. Правда, они крутили каскады через препятствие, а я выполняла просто сам каскад. Но вот Цереп встал и крикнул:

— Каскад через меня!

Мальчики стали прыгать, и я тоже, недолго думая, разбежалась, полетела каскадом через него и вернулась в строй. Он подошел ко мне.

— Если так пойдет дальше, вы будете, пожалуй, крутить двойное сальто быстрее всех.

Действительно, двойное сальто я крутила. Конечно, на лонже и с фуса, то есть отталкиваясь от чьих-нибудь сложенных скамейкой рук.

Однажды ни Цереп, ни Жорж, который иногда его заменял, не пришли на репетицию. У нас был свободный урок. Мальчики, чтобы не терять напрасно времени, занимались.

В зал вошел администратор и крикнул:

— Смирно!

Все построились. Появилась какая-то незнакомая барышня в модном платье и уселась в кресло.

— Урок продолжается! — строго объявил администратор.

Встав около мата, он принялся сам вести занятия. По его команде мы делали почти ту же программу, что при Церепе. Наступил момент, когда надо было крутить сальто. Подошла и моя очередь. Лонжу взял администратор. Я насторожилась: держать лонжу — очень ответственное дело, а я никогда не видела, чтобы он ассистировал Церепу.

Надев лонжу, я приготовилась, и администратор вдруг скомандовал:

— Двойное сальто!

Подошел Петр Соболевский, чтобы подать меня с фуса, по команде «Ап!» я подбежала к нему, оттолкнулась от его рук и, крутя уже второе сальто, почувствовала, что он подбросил меня чуть ниже, чем нужно. Если меня теперь не поддернут лонжей, я сделаю только полтора оборота и встану на голову. В ту самую минуту, когда у меня мелькнула эта мысль, девушка, сидящая в кресле, что-то прощебетала, администратор повернулся к ней, и… я полетела, скрутив полтора оборота, прямо на голову…

Очнулась я от холодного душа. Я стояла в ванной в очень неудобной позе, склонившись над раковиной. Кто-то лил воду не только на мою бедную голову, но и за шиворот.

Я открыла глаза, и мальчики облегченно вздохнули:

— Жива?

— Жива. Только мне безумно холодно.

— Ходить сама можешь?

— Попробую.

И хотя ноги были ватными, я все-таки вошла в зал и встала в строй, будто ничего не случилось. Барышня исчезла.

С тех пор подменять на занятиях педагога было строго запрещено.

 

Трауберг перестал мучить меня угрозами выгнать из ФЭКСа. Хочется думать — убедился, что у Жеймо не только упорный характер, но и настоящая цирковая дисциплина. А может, просто махнул на меня рукой…

Однажды во время съемок оператор Москвин сердито сказал:

— Капуста! — и тут же отошел от аппарата. Я впервые услышала это незнакомое мне выражение. Почему «капуста»? Что это вообще значит? Съемка прекратилась, по­явился какой-то человек спортивного вида, открыл аппарат и задумчиво произнес:

— Машинкес, пружинкес, пих-пих, ни туды и ни сюды.

Москвин отошел и о чем-то заговорил с Козинцевым. Воспользовавшись этим, я приблизилась к аппарату и стала смотреть, что делает с ним незнакомец.

— Девушка, — обратился он ко мне, — разве вы не слышали, что обычно говорят, когда к аппарату подходят обыкновенные люди? Могу повторить: три шага назад!

— Но сейчас оператор меня не видит, потому я и осмелилась. Хочу посмотреть, что там внутри.

— А зачем вам смотреть? — надменно удивился он.

— Видите ли, — объяснила я, — когда Москвин приносил аппарат в ФЭКС, меня на занятиях, к сожалению, не было.

— Я извиняюсь… Зачем же вы убегаете с занятий?

— Я учусь и по вечерам работаю, и как-то получилось, что именно в те дни, когда приносили аппарат, мне всегда нужно было на работу.

— А где это вы можете работать по вечерам?

— На эстраде.

— Хм. Такая молодая девушка работает на эстраде… Интересуюсь, зачем же вы тогда учитесь, раз у вас уже есть свой хлеб?

— Я не люблю эстраду.

— А я моряк из Одессы, — неожиданно заявил незнакомец, — зовут меня Яша. А вас?

— Яня.

— О! — обрадовался он. — Чтоб я так жил! Значит, мы с вами тезки! Знаете что? Расскажите мне что-нибудь интересненькое, а я вам, когда будет возможно, покажу кино­аппарат.

Яша сдержал свое обещание. При каждом удобном случае он терпеливо объяснял мне, как устроен сложный механизм кинокамеры, и даже позволял смотреть в «глазок». Если ножки аппарата стояли высоко и я не могла дотянуться, Яша брал меня на руки.

При смене объективов он никогда не забывал объяснить, что это за объектив и какой результат будет на экране. Благодаря Яше я довольно быстро прошла курс операторского мастерства. В дальнейшем, когда уже снималась, мое любопытство и заинтересованность не прекратились…

Так, моим настоящим учителем операторского мастерства стал не А. Н. Москвин, а бывший моряк из Одессы Яша.

 

Расписание уроков 1-го года обучения

Козинцев — киножест.

Трауберг — кинограмота.

Арнольд — современный танец.

Цереп и Жорж — акробатика.

Лусталло — бокс.

Лусталло — джигитовка.

Лусталло — фехтование.

Бэм — аккомпаниатор.

Москвин — операторское мастерство.

Комендант ФЭКСа (Фищев)

 

ФЭКСом интересовались очень многие, но приглашали туда вести занятия только избранных. Бывали в ФЭКСе писатели, сценаристы, художники, поэты, режиссеры, актеры, журналисты.

Как-то к нам из Москвы приехал И. Г. Эренбург, а с ним еще несколько человек, которых я не знала.

Начался первый урок. Идет перекличка. Свисток — и мы садимся на свои места. Входят Козинцев с гостями.

— В этом году, — обращается к нам Козинцев, — мы занимаемся жанрами. Одну и ту же сцену можно сделать в разных жанрах. Прошу назвать любую тему.

Кто-то предложил:

— Смерть!

— Жеймо! — вызвал Козинцев.

Я встала. Сердце ушло в пятки…

— Возьмите, пожалуйста, кресло и покажите на нем сцену смерти. В каком жанре вы хотите видеть эту сцену? — повернулся он к гостям.

— В жанре мелодрамы.

Бэм заиграл на рояле какую-то душераздирающую мелодию. И вот я сижу в кресле, ноги у меня не достают до полу, это может вызвать смех, я подтягиваю их и беззвучно горько рыдаю. Потом достаю из кармана воображаемую бутылочку, долго смотрю на нее, не решаясь выпить яд, наконец, собравшись с силами, подношу ее к губам, пью, и начинается мучительная агония…

Свисток. Козинцев великолепно умел свистеть на уроках и даже на съемках. Тот, кто слышал этот сигнал впервые, всегда вздрагивал от неожиданности. Но мы привыкли и даже любили его свист.

Итак, первая сцена окончена.

— А теперь?.. — спросил Козинцев.

— Теперь то же, но в комическом жанре, — попросили гости.

Свисток. Бэм играет фокстрот. Я, сидя в том же кресле, вытаскиваю из кармана воображаемый длиннющий пистолет и осторожно, опасаясь, как бы он не выстрелил, подношу дуло к виску. Но тут же отдергиваю руку. То, что мои ноги снова не достают до пола, теперь уже мне не мешает, а наоборот. Я открываю рот, приставляю к нему дуло, но опять пугаюсь. Некоторое время я сижу в задумчивости, болтая ногами. Наконец, немного расхрабрившись, подношу пистолет к носу, нюхаю его и, скривив лицо, вытираю о брюки. Потом начинаю целиться в сердце. От страха я закрываю глаза, а ноги подтягиваю к самому подбородку, точно пистолет щекочет меня. Я медленно просовываю правую руку под левую, съеживаюсь и поворачиваюсь в кресле, пока не оказываюсь спиной к зрителям. Тут рука моя оказывается под мышкой, я как бы нажимаю курок. Выстрел! Я вскакиваю, думая, что умираю, и начинаю корчиться в судорогах.

Свисток. Музыка оборвалась, и я услышала смех. Все смеются, а я смотрю на зрителей с удивлением.

Эту сцену я сделала как антре, как в цирке — вспомнила клоуна на арене и…

— А теперь в жанре гротеска, — сказал Козинцев и свистнул. Я еще не успела собраться с мыслями, они разлетелись, точно воробьи.

«Была не была», — подумала я и услышала, как Бэм заиграл какую-то непонятную музыку. Но он знал, что играть, чтобы пришло нужное настроение. С каменным лицом, я вытаскиваю все тот же пистолет, встаю с кресла… (О ужас! Теперь уж меня наверняка выгонят из ФЭКСа — Козинцев-то велел делать сцену в кресле!) Я вынимаю воображаемый носовой платок, встряхиваю, нагибаюсь, смахивая пыль с пола. Потом аккуратно сажусь, чтобы не запачкать брюки, и стреляю себе в висок. И так же аккуратно ложусь. Пистолет кладу возле себя, складываю руки на груди и спокойно умираю. А в мыслях одно: это моя последняя сцена в ФЭКСе.

Свисток. Музыка оборвалась и… О чудо! Я слышу аплодисменты. Я встаю, смотрю на Козинцева и жду приговора. Он, улыбнувшись, говорит:

— Спасибо. Можете садиться.

Меня, конечно, спасли аплодисменты гостей — ведь все-таки я встала с кресла! Но видно, Козинцев был в хорошем настроении и все мне простил.

 

Я снялась уже в нескольких картинах, в эпизодах, и везде у меня был крупный план. На этом крупном плане я каждый раз выходила похожей на кого угодно, только не на себя. В чем причина? Может быть, в гриме?

Когда я впервые пришла на киносъемку, меня сначала одели, а потом повели в гримерный цех.

— В кино гримируются? — удивилась я. Это было для меня новостью — в цирке гримировались только клоуны, остальные если и пользовались гримом, то только чуть-чуть, да и то потому, что арена была недостаточно ярко освещена.

В 1920-х годах на студии работали театральные гримеры. В то время мало кто разбирался в специфике кино, все в основном учились на практике. Если актер на экране получался плохо, то это объясняли не плохим гримом или операторской работой. Выносился приговор: «Не фотогеничен!» И актера больше уже не видели на съемках.

Пожилой человек в белом халате усадил меня перед зеркалом и начал священнодействовать. Окончив работу, он отошел за кресло и, поглядев на меня издали, категорически заявил:

— Отлично!

И моментально куда-то ушел.

Я смотрела на себя в зеркало и никак не могла понять, к кому относится это «отлично». В зеркале я видела женщину лет сорока с грустными, немного удивленными глазами, а играть мне нужно было девчонку, мою ровесницу, мне же самой не было и шестнадцати. Может быть, гример не понял задания? Я побежала его искать, но не нашла. Тогда я решила действовать на свой страх и риск: подошла к раковине и смыла все «мастерство» гримера. После этой операции я отправилась на съемку.

Прошло несколько месяцев. Я начала сниматься в «Чертовом колесе», играла шпану. Снималась я без грима. Лицо на экране выглядело молодым, но маловыразительным. Для роли шпаны, может быть, это и было приемлемо, но… Если актеров все же гримируют, значит, я не права? Нужно попробовать найти свой грим. Но как? Для проб на такие роли, которые я играла, попросту не было пленки.

В картине «С. В. Д.» («Союз великого дела») Козинцев настоял, чтобы меня загримировали. Попала я к тому же гримеру. Теперь из зеркала на меня глядела какая-то размалеванная кукла. И опять я прибегла к прежнему методу — смыла весь грим. Но так как Козинцев хотел, чтобы я была в гриме, я решила попробовать гримироваться сама. Спас меня огромнейший тюрбан, который красовался на моей голове. Благодаря ему мой «вариант» остался незамеченным. На каждой следующей картине я продолжала искать свой грим и лишь на шестой, наконец, остановилась, найдя, как мне казалось, то, что нужно: общий тон, еле заметные брови и контур вокруг рта. Почти как в цирке.

Начались съемки «Нового Вавилона». Я увидела себя на экране и расхохоталась. Никогда я себе не представляла, что у человека может быть такой нос! Мой нос был невероятной величины, а под глазами огромные синяки. Откуда? Почему? Что за причина? Сплошные вопросы, и не у кого узнать ответ… И вдруг я поняла: художник рисует кистью, а оператор — светом! Вот откуда у меня такой нос! Почему Москвин не обращает внимания на подобного рода метаморфозы? А может, мое лицо и нельзя осветить иначе? Ведь он же очень способный оператор и других актеров снимает отлично. Или я просто действительно не фотоге… Дальше я продолжать боялась, уж очень страшное слово. Если так, я погибла. Почему Козинцев ни разу не сказал мне правду?

Летом вся наша группа поехала в экспедицию в Одессу, снимали натуру для «Нового Вавилона». Наши актеры ходили по городу бородатые и обросшие — надевать парики и наклеивать бороды у нас было не принято, на экране лучше выглядят свои, живые волосы, чем парики. Я приходила на съемку и часами ждала, когда до меня дойдет очередь. От жары грим портился, на лице застывала какая-то маска, и оно теряло свою свежесть. В конце концов я пришла к выводу: раз дисциплина заставляет всегда быть «в боевой готовности», я могу позволить себе только одно: не пуд­риться до хлопка, означающего начало съемки. Именно до хлопка, так как между командами «Приготовились!» и «Съемка!» возникает множество дел, которые почему-то всплывают в самую последнюю минуту.

В дальнейшем я убедилась, что моя идея приносит хороший результат. Лицо свежее, а для экрана это очень и очень важно.

Наконец моя очередь. Я бегу на съемочную площадку. Не бегу, а лечу на крыльях — сегодня снимается лучшая моя сцена. На площадке я слышу, как Москвин доказывает Козинцеву:

— Ну и что из того, что солнце прячется? Как бы мы ее ни осветили, все равно ничего не получится. Вы же знаете, что она не фотогенична!

Вот я и услышала правду! Жестокую, страшную правду… Теперь я уже знала, что меня ждет. Конец, всему конец!

Обернувшись, Козинцев увидел меня и весело сказал:

— Сейчас ваша самая ответственная сцена. Баррикады, пушка и вы. Сцена очень эмоциональная, помните?

А мне теперь не нужна была никакая съемка, хотелось просто убежать, как бегут дезертиры, или провалиться сквозь землю. Но убежать я не имела права, а земля не разверзлась. Я по-прежнему стояла и тупо смотрела, как Москвин безнадежно бросает подсветки, чтобы схватить уходящее солнце. Всё. Годы учебы, мои старания — все напрасно. Неужели мне суждено остаться на эстраде? Может, пойти в оперетту? Я танцую, пою. Но если я не вырасту, в оперетту меня не возьмут. И в ту же минуту меня охватило такое отчаяние, такая злость, что мне захотелось кричать. Говорят, что сцену с пушкой я сделала хорошо. Это, наверное, потому, что в тот момент я боролась не только за Францию, но и за собственную судьбу.

Экспедиция закончилась. Мы вернулись в Ленинград. На киностудии на меня налетел запыхавшийся помреж.

— Я вас везде ищу! Козинцев просит немедленно явиться в просмотровый зал, там сейчас смотрят материал.

Не успела я войти в зал, как услышала голос Григория Михайловича:

— Вот вам и не фотогеничная. Как вы мне теперь объясните подобное явление?

Опять это страшное слово — «не фотогеничная»… Я вошла. Горел свет.

— Здравствуйте, — шепотом сказала я.

— Садитесь. Мы сейчас снова посмотрим весь материал, — сказал Козинцев.

Свет погас. И хорошо, что погас. В зале было жарко, но меня трясло, как в лихорадке. Начался просмотр. Перед глазами мелькали знакомые лица: Соболевский, Герасимов, Кузьмина, Костричкин. И вдруг… кто это? Не может быть, это не я! Нет, я! Что за чудеса?

Зажегся свет. Судьбу мою решила обыкновенная подсветка. Кусок простой жести, вернее зеркало.