Война

Ленинград

Конец сентября 1941 года. Немцы с немецкой аккуратностью бомбят Ленинград — каждый вечер в одно и то же время. Только артиллерийские обстрелы гремят в самые неожиданные минуты.

Рядом с нашим «Ленфильмом» — сад Народного дома. Когда-то в юности я выступала там в эстрадных концертах. В саду Госнардома даже были американские горки, на которых мы, фэксисты, снимали «Чертово колесо». А сейчас здесь стоят наши войска — их-то немцы и бомбят каждый вечер, но часто сбрасывают зажигательные бомбы, не долетев до сада — то есть на территорию «Ленфильма».

Оператор Володя Рапопорт ведет наш маленький отряд на дежурство. Мы маршируем вокруг «Ленфильма», потом заходим в сад Госнардома — его территорию мы тоже контролируем. Мы пожарная команда, поэтому у каждого на голове пожарная каска, на одном плече висит сумка с медикаментами, а на другом — винтовка. Вид у нас довольно бравый. Я бы даже сказала — боевой.

Итак, маршируем. Контролируем.

Но вот послышался угрожающий гул немецких самолетов. Вскоре он уже над самой головой. Ага! Сейчас начнется бомбежка. Мы уже не маршируем, а бежим и прячемся в траншее. Влезаем с трудом — там полно людей. Самолеты уже над нами. Их, правда, не видно, потому что уже темно — только огоньки сверкают над головой. Начинается бомбежка. Я высовываюсь из траншеи, пытаясь рассмотреть, что и как. Вдруг кто-то с силой ударяет меня по шее со словами:

— Ты что это высунулся, сопляк?! Прячься!

От удара я падаю на дно траншеи. На меня направлен тусклый свет маленького фонаря. Слышу тот же голос:

— Ой! Это вы, товарищ Жеймо! Простите, в темноте не узнал: думал, какой-то парнишка. Не очень больно вас стукнул?

— Ничего, — отвечаю я, потирая шею. — Не беспокойтесь, поболит и пройдет. В наши дни бывает и похуже.

Ко мне пробирается Володя Рапопорт:

— Яня, что тут у вас случилось?

— Ничего особенного — маленькое недоразумение.

Наконец, отбой. Все вылезли из траншеи. Пора продолжать дежурство. Вдруг кто-то восклицает:

— Горят Бадаевские склады!

Все ахают. На этих складах мука и другие продукты! Но главное, мука — ведь это хлеб! Если склады сгорят, нас ждет голод! Полный голод! Полнейший! Возместить содержимое складов из источников в тылу невозможно: блокада!

Какое-то время я стою, глядя на пожар. Зрелище страшное, зловещее, и в то же время склады горят торжественно, гордо, как бы заявляя: «Мы презираем вас, немцы! Вас и вашу бомбежку»!

 

Начало октября. Какая изумительная в этом году осень! На дорожках парка целое море золотых, красных и даже багряных листьев — их давно никто не сметает. Не до этого. Война.

Немцы продолжают бомбить каждый день. Артиллерийские обстрелы бывают так часто и неожиданно, что ходить по улицам становится все страшнее.

Наш дядя Павлуша ушел на ночное дежурство — но уже день, а его все нет и нет. Я жутко волнуюсь. Мы с моей сестрой Элей готовимся к приходу гостей: вечером к нам должны прийти наши друзья — режиссеры Арнштам и Калатозов, режиссер и оператор Аркадий Кольцатый, организатор производства «Ленфильма» Игорь Черняк, актрисы Киса Москаленко и Катя Сипавина, польский режиссер Леон Жанно… Сейчас уже не припомню, чья была очередь раздобыть дрова, чтобы растопить плиту на кухне: центральное отопление не включали, и немного согреться можно было только там, если удавалось раздобыть топливо. До сих пор мы все понемногу таскали дрова у Трауберга (с его согласия, конечно), поскольку его самого в Ленинграде не было, зато был кое-какой запас дров. Но теперь запас подошел к концу, и надо было искать другой источник. Проблема нешуточная.

Кроме того, все гости приносили с собой пайки хлеба. Моя сестра резала этот хлеб на маленькие кусочки и жарила их на масле, внешне напоминающем подсолнечное, но на вкус крайне противное — другого не было. Поджаренные кусочки хлеба, которые Эля торжественно называла «птифурами», мы запивали чаем «белая роза». Собственно, это был просто кипяток, но как красиво звучало — «белая роза»!

Дело близилось к вечеру, а Павлуши все еще не было. «Где же он? — лихорадочно думаю я. — Жив ли еще?»

— Сегодня жуткий обстрел, — проговорила Эля, как бы угадав мои мысли.

В это время в замке повернулся ключ, входная дверь открылась, и на пороге появился Павлуша. Цел и невредим.

— Ты жив?! — хором воскликнули мы с Элей.

— Пока жив, — с улыбкой проговорил Павлуша.

Я бросилась к нему, но споткнулась о ящик, про который совсем забыла.

Подхватив меня, чтобы я не упала, Павлуша спросил:

— Что это за ящик?

— Да, действительно, — пробормотала Эля, — откуда он взялся?

— Ах, да! — спохватилась я. — Когда я вернулась с дежурства, раздался звонок. Я открываю дверь, а передо мной вот этот ящик. Правда, с ногами. «Здесь живет Янина Жеймо?» — спрашивает он. «Да, это я». — «Разрешите пройти?» — «Прошу». Ноги вошли, присели, поставили ящик на пол, и наконец я увидела молодого летчика. «Здравствуйте». — «Здравствуйте, — отвечаю. — А что это за ящик?» — «Дело в том, что мы, летчики, смотрели вчера картину с вашим участием — "Приключения Корзинкиной", совсем новую, еще даже официальной премьеры не было. И мы так смеялись, веселились, что даже забыли о войне. А когда фильм закончился, мы решили в знак благодарности преподнести вам подарок. Каждый из нас положил в этот ящик, что мог. Вы уж не взыщите, если что не так, — мы ведь от чистого сердца». Я хотела поблагодарить, но у меня что-то подкатило к горлу. Сказала только: «Передайте летчикам…» — а больше не могу произнести ни слова. Но, видно, летчик все понял и проговорил: «Спасибо. Обязательно передам, вы не волнуйтесь». Я протянула ему руки, которые он крепко пожал. «Разрешите идти?» Он козырнул и вышел.

Выслушав меня, Павлуша вооружился маленьким топориком и стал открывать ящик. Заглянув туда, мы просто не поверили своим глазам: белая булка, колбаса, консервы, шоколад и водка. Мы смотрели на ящик, как на какое-то чудо. Эля, как самая хозяйственная, сразу же бросилась в столовую, чтобы раздвинуть стол. Скоро придут наши друзья — надо торопиться. Я достала белоснежную крахмальную скатерть, накрыла ею стол, поставила тарелки, положила приборы… Всё прямо как до войны. Вот удивятся-то наши гости! Эля с Павлушей в это время уже священнодействовали на кухне: нарезали булку, колбасу, открывали консервы…

Постепенно стали собираться наши друзья. Все по привычке сразу проходили в кухню. А мы предвкушали, какое изум­ление будет на их лицах, когда мы пригласим их в столовую.

Когда все собрались, Эля торжественно объявила:

— А теперь… прошу всех к столу, — и открыла дверь в столовую.

Все гуськом двинулись туда. Каждый, кто входил, изумленно моргал, тупо уставившись на стол. Вид у всех был глупейший.

Первый тост был за наших летчиков. Второй — за Корзинкину. С отвычки все тут же опьянели. Как потом оказалось, в тот вечер была сильная и продолжительная бомбежка, но мы так шумели, что даже не заметили ее.

 

Конец октября. Слава богу, пришло, наконец, письмо от свекрови: она с моими детьми уже добралась до Уржума, который так далеко от бомбежек и артобстрелов. Но до чего же долго теперь идут письма! Я чуть с ума не сошла, пока дождалась.

Дежурства нашей пожарной команды продолжаются. Дежурим то днем, то ночью. То на крыше «Ленфильма» (гасим там «зажигалки»), то в самом здании, то на территории киностудии. Все это стало для нас уже привычным, почти будничным делом.

Как-то после дежурства, только я вернулась домой, — стук в дверь. Входит Игорь Черняк, человек необычайной доброты и честности. Он говорит, что сегодня ему на студию позвонил директор кинотеатра «Колос»:

— Он просит вас, Яня, прийти завтра в их кинотеатр на премьерный просмотр «Приключений Корзинкиной». Обязательно! Директор несколько раз подчеркнул, что вы непременно должны прийти. Кстати, — добавил Игорь, — там в буфете будут продавать булочки.

— Бу-лоч-ки?! — завопило все «мое семейство». Теперь «своим семейством» я называю всех, кто перебрался ко мне в квартиру, оставшись без дома после бомбежки. А кто-то потому, что живет слишком далеко от «Ленфильма»: на дежурство-то надо являться вовремя, а транспорт в Ленинграде не ходит.

— Яня!

— Янечка!

— Янина Болеславовна!

— Булочки! Да это же сказка! — продолжает вопить «семейство».

«Вот именно — сказка», — подумала я. Но все-таки они меня уговорили.

На следующий день мы шагаем смотреть «Приключения Корзинкиной». А если честно — шагаем в буфет, где, по уверению Черняка, сегодня продают булочки. Однако, когда мы вошли в кинотеатр, в фойе свет уже погасили, так что идти прямиком в буфет было как-то неловко. Тем более что к нам подошла билетерша и пригласила в зал, на балкон.

Когда начался фильм, я стала прислушиваться к реакции зрителей и осталась довольна: до них доходили все комедийные трюки. Зал гоготал.

И вдруг — тревога! Зажегся свет. Но зрители начали топать ногами и требовать продолжения просмотра. Свет погас. Демонстрация фильма продолжилась.

Когда картина закончилась, послышались дружные аплодисменты. Это было приятно. Вошла билетерша и попросила пройти за ней в кабинет директора.

— Он ждет вас, — сказала она.

Проходя мимо буфета, мы, к нашему великому огорчению, никаких булочек там не обнаружили. Неужели Черняк просто пошутил? Директор встретил нас стоя и аплодируя. После нескольких приветственных слов и комплиментов он подал мне какой-то пакет.

— Что это? — удивленно спросила я.

— Подарок, — шепотом произнес директор. — А что за подарок — увидите дома. Только несите осторожно. О-очень осторожно. Бережно.

Всю дорогу домой мы гадали — что это может быть? Едва переступив порог, я развернула пакет, а там был… торт! Самый настоящий! Эля сразу приступила к делу: приказав нам раздвинуть стол, вооружилась ножом и стала резать торт на малюсенькие кусочки. Теперь это уже были настоящие птифуры. Эля строго запретила дотрагиваться до торта, пока не закипит чайник, а он, как назло, закипал ужасно медленно.

И в этот момент началась бомбежка. Пришлось спуститься в бомбоубежище, а когда мы вернулись, то ахнули: от взрывов лопнуло оконное стекло, и весь торт был усыпан мельчайшими осколками. Увы, насладиться роскошным подарком директора кинотеатра нам так и не удалось.

 

В конце ноября паек сократили. Сил у нас все меньше и меньше. Но мы не сдаемся и даже пытаемся шутить. «Спасибо немцам, наконец-то я довольна своей фигурой», — смеюсь я. Да и многие мне часто говорят, что я стала стройной, как молодой тополь. Что ж, слышать такие комплименты весьма приятно.

Закончилось мое дежурство на киностудии — можно «бежать» домой. Плетусь по территории «Ленфильма», навстречу мне — запыхавшийся боец:

— Янина Жеймо! Я вас ищу по всей студии! Машина ждет! Выезжаем прямо сейчас!

— А куда мы должны ехать?

— Как куда? В госпиталь!

— Зачем? Я совершенно здорова.

— Разве директор вас не предупредил, что вы сегодня будете выступать в госпитале? Он нам пообещал, что вы выступите.

— Я? Выступлю?

— Ну да! Скорее! Раненые бойцы ждут вас!

— А что я должна делать?

— Не знаю, товарищ Жеймо. Мне приказано вас привезти.

— Ясно. Я только зайду домой, переоденусь.

— Нет-нет! — завопил боец. — Это даже хорошо, что вы одеты по-боевому. Поехали!

Пришлось подчиниться. Я села в машину, и мы помчались. Госпиталь находился на Марсовом поле. У входа меня уже поджидал какой-то офицер. Поздоровались. Он повел меня… в столовую.

— Поешьте сначала, — сказал офицер.

Дежурный боец поставил передо мной тарелку горячего супа. Я с вожделением посмотрела на суп. Съела две ложки — и все, больше не могу. Хочу, но не могу. А почему — и сама не понимаю. Вот глазами так бы и проглотила все до капли, а… не могу.

— Ладно, — говорит офицер, — после выступления вернемся сюда, и вы поужинаете.

— А где остальные артисты? Мне сказали, что…

— Ой, простите, произошло маленькое недоразумение: всех остальных отвезли в другой госпиталь. Так что вы тут будете выступать одна.

Он повел меня по коридору и остановился у какой-то двери.

— Вам сюда, — сказал он и, извинившись, ушел.

Нерешительно открываю дверь и попадаю на сцену. На сцене — трибуна, а внизу, в зале, — кровати с ранеными. Подхожу к трибуне. Мама дорогая! Трибуна рассчитана на великана, а я-то… скажем так, не великан. И ни одного стула, чтобы встать на него. Что делать? Попробовала обойтись без подставки. Ну конечно! Над трибуной торчит только моя макушка. Дурацкое положение. Внизу раздались смешки. Тогда я вышла из-за трибуны на сцену. Раненые стали хохотать еще дружнее. Судя по репликам, теперь их насмешил мой боевой костюм. Что ж, я рада, что они развеселились, а из-за чего — неважно. Подойдя к аван­сцене, я, не обращая внимания на смех, начинаю понемногу разоблачаться: снимаю сумку с медикаментами, винтовку, каску… При этом я рассказываю бойцам, как в саду Госнардома, приняв меня за мальчишку, сердобольный дядечка из лучших побуждений так треснул меня по шее, что я упала на дно траншеи. Рассказывая это, я хотела снять с себя козью куртку, но услышала голоса: «Не снимайте, а то замерзнете! Здесь холодно!»

Кто-то из раненых крикнул:

— Товарищ Жеймо! Спуститесь, пожалуйста, в зал, к нашим койкам, — мы плохо вас слышим из-за гогота!

Смеялись они, как здоровые, — и меня это очень обрадовало. Я спрыгнула со сцены, подошла к ближайшей койке и, сев возле раненого, предложила:

— Давайте сделаем так: вы будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.

И тут началось!

— Почему вы остались в Ленинграде?

— Как почему? Кому-то же надо оборонять город.

Снова дружный смех. Кто-то спросил:

— Скажите, а правда, что Шостакович тоже в Ленинграде?

— Он был в Ленинграде до конца октября, служил здесь в полках народного ополчения и написал две первые части своей симфонии, посвященной Ленинграду. А потом по приказу из Смольного был эвакуирован.

— А правда, что американцы предлагали ему свой самолет, чтобы увезти в Америку?

— Правда. Чистая правда. Но он отказался.

— А что он сейчас делает?

— Продолжает писать Седьмую симфонию. О войне и Ленинграде.

— А когда он ее закончит?

— На этот вопрос я ответить не могу. Творчество — штука довольно сложная. Но я уверена, что он отдает этому все свое время и все свои силы.

— А много сейчас в Ленинграде артистов и режиссеров?

— Немало. И все они днями и ночами дежурят на крышах домов, ликвидируют зажигательные бомбы.

Вопросов было множество. Бойцам интересно было знать все о кино, о творческих людях. Время пролетело незаметно. Но вот раздался звонок: ужин. Я попрощалась с ранеными, а они пожелали мне поскорее встретиться с моими ребятишками и мужем.

— И пожалуйста, уезжайте отсюда! Вы нам лучше делайте в тылу фильмы. Это для бойцов на фронте — хорошая зарядка перед боем.

Меня опять привели в столовую, принесли щи, но я снова не смогла съесть и пары ложек. Офицер взглянул на меня, вздохнул и дал мне какой-то пакет, сказав:

— Это от нас — в благодарность за веселый и интересный вечер.

Попала я домой, когда было совсем темно. На пороге меня встретила Эля:

— Где ты пропадала? Я вся извелась! Ты бы хоть позвонила! — чуть не плача, восклицала она, забыв, что телефон у нас давно не действует.

— Эличка, у меня с собой не было звоночка, а то бы, конечно, позвонила. Я была в госпитале.

— Ты что, заболела?

— Нет, к счастью, я совершенно здорова — даже насморка нет. У меня была встреча с ранеными бойцами.

Я протянула Эле пакет.

— Что здесь?

— Сама не знаю.

Развернув пакет, мы увидели булку, сахар и консервы!

— Вот это встреча! — воскликнула Эля. — Но ты же говорила, что не любишь выступать без определенного номера.

— Не люблю. Но… Разговор со зрителем — тоже номер, если есть о чем поговорить.

 

Не люблю дежурить на самом «Ленфильме». Как только тревога и везде гаснет свет, я тут же вхожу в какой-нибудь кабинет, вскакиваю на стол, сажусь по-турецки и смотрю в окно.

Во время одной из очередных тревог, когда я, сидя на столе, пережидала бомбежку, вдруг открылась дверь и в кабинет вошел директор студии.

— Вы почему сидите на столе? — сердито спросил он. — Да еще у окна! От взрыва стекло может лопнуть и ранить вас — так что стол от бомбежки вас не спасет.

— Да я не бомбежки боюсь, а крыс: как начинается тревога, они вылезают из своих нор и носятся как сумасшедшие по всей студии. Уж лучше раны от стекла, чем крысы.

В это время в кабинет влетает один из актеров. Рука у него в крови. Директор дает мне команду:

— Дежурная! Перевяжите раненого! — и выходит из кабинета.

Мягко выражаясь, я не очень профессионально делаю перевязки. Когда я пришла на курсы медсестер, мне там сказали:

— Мы видели фильм «Подруги» — вы и так уже все умеете, вам наши курсы посещать не нужно.

То, что весь мой опыт — это одна перевязка после одной репетиции, я объяснять не стала. А зря! Сейчас я очень пожалела об этом.

Спрыгнув со стола и собрав в кулак все свое мужество (я боюсь вида крови), стала перевязывать руку актера — ведь кроме меня сделать это было некому. Как всегда в таких случаях, я вообразила, что это съемка и что у него на руке не кровь, а раздавленная клюква.

— Это вас осколком так ранило?

— Да какой осколок! Я открывал ножом консервную банку, началась бомбежка, где-то сильно бабахнуло, я вздрогнул — и вот результат.

Закончив перевязку, я уложила в сумку медикаменты, бинты и… потеряла сознание. То-то мой коллега удивился!

 

Как я уже упоминала, городская телефонная сеть в период блокады была сильно разрушена. Только в некоторых пунктах, в частности у нас на «Ленфильме», телефоны продолжали действовать. Последний телефонный разговор, о котором мне рассказали, потряс меня до глубины души. Во время тревоги жена оператора Гарданова, волнуясь за мужа, который был на дежурстве, позвонила на студию, пытаясь его разыскать. Вдруг — сильный взрыв: бомба попала прямо в дом, где она находилась. Передняя стена здания рухнула, но осталась нетронутой задняя часть дома, где висела полочка с телефоном, а рядом, вжавшись в стену, стояла насмерть перепуганная жена Гарданова с трубкой у уха.

Однажды в дверь моей квартиры постучали. Открываю. В дверях — студийный посыльный:

— Директор просит срочно явиться на студию к нему в кабинет. Вас к телефону.

Кто может мне звонить? А вдруг мой муж из Монголии? Нет, что за вздор! Теряясь в предположениях, мчусь на студию. В голове сумбур. Вбегаю в директорский кабинет. Директор стоит у письменного стола и держит в руке телефонную трубку:

— Вам звонят из Смольного.

— Алло?

— Это Янина Жеймо?

— Да.

— Смольный предлагает вам эвакуироваться. Завтра утром заедет машина и отвезет вас на аэродром. Самолетом перелетите через Ладогу до Тихвина, а там уже эшелоном доедете до Алма-Аты.

— Простите, а кто может лететь вместе со мной?

— Только вы одна.

— Одна не могу: со мной сестра и двое детей.

— Но ведь ваши дети эвакуированы.

— Я говорю о детях моей сестры.

— К сожалению, вашей сестре мы помочь не можем. У нас распоряжение эвакуировать только вас.

— Без них я не поеду.

— Это ваше окончательное решение?

— Да. Большое вам спасибо за память и заботу, но без сестры и племянников я ехать не могу.

Я повесила трубку и хотела уйти, но директор остановил меня:

— Вы отказались?! Ведь вам предлагает уехать Смольный!

— Да, Смольный. Но только без дорогих и близких мне людей.

Поклонившись, я вышла из кабинета.

Через два дня история повторилась: мне опять предлагали уехать — но без сестры. Я снова отказалась.

Директор сердито воскликнул:

— Это глупо с вашей стороны! Может, это последняя оказия, а вы отказываетесь!

— Я не отказываюсь, просто объясняю, что не могу лететь без родных.

Павлуша, узнав о моем отказе, сказал:

— Наверное, в Алма-Ате ты нужнее, чем здесь.

— Я же не поставила условие, чтобы взяли тебя — ты человек взрослый. Но оставлять здесь детей…

Павлуша понял и, поцеловав меня, проговорил:

— Я на твоем месте поступил бы точно так же.

Моя «семья» постепенно увеличивалась: разбомбленных домов становилось все больше. К нам переехала и сестра Володи Рапопорта с сынишкой, который играл только в одну игру — в войну.

Я по-прежнему ходила на студию дежурить. А когда возвращалась, мы все сидели у плиты и грелись. Во время одного из налетов бомба упала так близко, что нам на головы посыпалась с потолка штукатурка.

Меня опять вызывает Смольный. На сей раз сообщили, что моя просьба удовлетворена и завтра я могу лететь с сестрой и ее детьми.

— Спасибо! Большое спасибо!

На следующее утро к нам во двор въехала легковая машина. Старший Элин сынишка, которому в то время было четырнадцать лет, лететь наотрез отказался:

— Мой отец, — сказал он, — сражается под Ленинградом, и мой долг быть возле отца.

Надо же, этот мальчик до войны часто вел себя как девчонка, а теперь его не узнать: он дежурит наравне со взрослыми, и на его счету уже немало погашенных «зажигалок». И сегодня, когда нас ждала во дворе машина, он надел свой противогаз и, попрощавшись с нами, ушел. Эля плакала, мы пытались ее успокоить. Наконец, она сказала сквозь слезы:

— Все, машина ждет, надо ехать.

У самолета уже стояли пассажиры. Я с трудом вытащила из машины огромный мешок — в основном с вещами мужа: он ведь уехал в Монголию еще перед войной, в начале лета, а сейчас зима, холодно, поэтому я везла ему теплые вещи. Своих вещей у меня было немного: грим, сценарий фильма «Ванька-Танька», смена нижнего белья и пара туфель. У Эли был маленький чемоданчик и ксилофон, а мой девяти­летний племянник был с сумкой от противогаза, в которую Эля положила его вещички.

У трапа два летчика проверяли пропуска пассажиров. Увидев меня с большим мешком, летчики переглянулись:

— Разве вас не предупредили, что с собой можно взять только восемь килограммов?

— Предупредили, — вздохнула я.

На мое счастье, в очереди передо мной стоял высоченный гражданин.

— Товарищи летчики, если вы поставите на весы этого гражданина с его маленьким чемоданчиком, а потом меня с моим мешком, — нашлась я, — то уверяю: вес будет одинаковый.

Все засмеялись, а громче всех — летчики. Один из них взял мой мешок и отнес его в самолет.

А вот у Эли была просто трагедия: ксилофон, орудие ее труда, сам по себе весил не меньше восьми килограммов да плюс концертное платье и туфли. О личных вещах не могло быть и речи…

Летим! Лавки в самолете стоят по обе стороны стен, а посередине — пулемет дулом вверх. Всего нас двенадцать пассажиров, два летчика и пулеметчик. При перелете через Ладожское озеро нас все время обстреливают немецкие самолеты. Наш пулеметчик стреляет без перерыва. Самочувствие из-за всей этой стрельбы не очень приятное: ни у кого нет желания купаться в холодной воде. Мне, как всегда, помогает старая игра: это всего лишь съемка.

Прилетели в Тихвин. Только нас привезли на вокзал, началась бомбежка. Уже вечерело, когда мы наконец погрузились в эшелон. Вдруг я услышала, что меня кто-то зовет. Голос очень знакомый. И действительно: выйдя из нашей теплушки, я увидела Жанно, а с ним какого-то гражданина. Оказалось, что в распоряжении этого гражданина — паровоз и вагон особого назначения.

— Если хотите, я могу взять вас в этот вагон, — предложил он.

— Спасибо, но я не одна: со мной еще двенадцать человек.

— Не страшно, я могу взять всю вашу команду. Правда, в вагоне ящики с грузом, но как-нибудь пристроитесь. Через несколько станций ящики выгрузят, и вагон ваш. А я распоряжусь, чтобы его прицепили к какому-нибудь составу, идущему на восток. Но, пожалуйста, поторопитесь.

Только мы отъехали от Тихвина, как налетели немецкие бомбардировщики и стали бомбить вокзал. Буквально у нас на глазах эшелон, на котором мы должны были ехать, разбомбили в пух и прах. А там было столько мирных жителей, детей… Даже после блокадного Ленинграда, уже, казалось бы, привыкшие к самому страшному, мы долго не могли прийти в себя от ужаса…

Эвакуация

До Алма-Аты мы добирались целую вечность — с бесконечными остановками, поскольку надо было пропускать встречные эшелоны. Иногда сутками ждали, когда нас прицепят к составу, идущему в нужном нам направлении. Наконец добрались…

И вот я в гостинице, где живут кинематографисты — и мои дети.

Сынишка меня, конечно, не узнал: он был слишком мал, когда они уезжали из Ленинграда. А с дочкой мы долго стояли, обнявшись, и она все шептала:

— Я знала, что ты жива, я знала, я не верила, что ты погибла.

Но с мужем мы пока не встретились. Он снимал фильм в Ташкенте. Я собиралась через день выехать к нему, но тяжело заболел сынишка, поэтому наша встреча с мужем отложилась.

В Алма-Ате еще не было никаких карточек, так что не только черный хлеб, но даже булку можно было купить. А на базаре продавали вообще все что угодно: когда я туда попала, мне даже не верилось, что это не сон, а явь.

Еще долго я по привычке собирала со стола крошки после еды: выбрасывать их в помойку казалось мне кощунством.

«Боевые киносборники»

На киностудии в Алма-Ате снимают в основном короткометражки для «Боевых киносборников», которые потом посылают на фронт.

Первая моя работа — в короткометражке «Ванька-Танька». Сценарий я привезла из Ленинграда. История с ним была такая.

Как-то стоим мы в коридоре «Ленфильма» — оператор Володя Рапопорт, режиссер Герберт Раппапорт и я, — пере­жидаем бомбежку. Наконец немецкие бомбардировщики улетели — можно идти домой. Но тут к нам подходит незнакомый человек и, поздоровавшись, говорит:

— Вас, как многих кинематографистов, очевидно, эвакуируют в Алма-Ату или Ташкент, где, как я узнал, есть действующие киностудии. Поэтому у меня к вам огромная просьба: возьмите, пожалуйста, с собой мой сценарий. Называется он «Ванька-Танька». Возможно, это прозвучит нескромно, но, по-моему, сценарий удачный. Я только что был у вашего директора, хотел отдать сценарий ему, но он сказал, что съемок на «Ленфильме» сейчас нет и когда они будут — неизвестно. Поэтому я обращаюсь к вам. Кстати, товарищ Жеймо, главная роль как раз для вас. Так мне кажется.

И он вручает мне свой сценарий. Мы пообещали, что сделаем все, что в наших силах. Сценарист поблагодарил нас, попрощался и ушел.

Этот человек как в воду глядел: через некоторое время мы все трое встретились в Алма-Ате.

Мы прочли сценарий, он нам понравился — написан на злобу дня и с хорошим юмором. Герберт Раппапорт добился разрешения снять по нему трехчастевку для «Боевого киносборника». Перед началом съемок он сказал:

— Друзья мои, так как пленки нам выделили очень мало, снимать будем только по одному дублю.

Мы так и называли наш фильм — «картина одного дубля».

Помню два рабочих момента во время съемок этого фильма.

Павильон нам достался неудачный, все смены были ночные, а ночью работать очень трудно, поскольку талант спит.

Репетируем сцену: в хате за столом сидит Ванька — то есть я. Вдруг слышится топот сапог нескольких человек. Ванька только успевает спрятаться на высокой печке, как в хату входит группа немецких офицеров. Они рассаживаются вокруг стола и о чем-то болтают, а один из них вытаскивает папиросу и закуривает. В этом месте на репетиции актер, играющий закуривающего немца, просто говорит: «Здесь я закуриваю». Ванька в это время что-то ищет на печке, наконец находит глиняный горшок, кидает его в лампу, свет гаснет, в темноте Ванька выпрыгивает из окна и убегает.

Когда сцену тщательно отрепетировали, режиссер дал команду:

— Приготовиться к съемке!.. Мотор!

Начинаем играть, но когда актер по-настоящему закуривает, раздается громкий крик:

— Прекратить курение!

— Стоп! Стоп! — возмущенно восклицает режиссер. — Кто сорвал съемку?!

Оказывается, дежурный пожарный к пяти утра не выдержал и заснул. Всю репетицию он проспал, но когда почувствовал запах дыма от папиросы, проснулся и, не разобравшись, в чем дело, начал орать.

Пока бурно выяснялись отношения, я воспользовалась непредвиденной паузой и вышла из павильона на лестницу. Понимая возмущение режиссера, я не могла не сочувствовать и пожарному: действительно, спать хотелось безумно. Когда-то я в таких случаях пила крепкий кофе или съедала шоколадку, но где это сейчас возьмешь? Война. Чтобы как-то взбодриться, я решила покурить, но не успела пару раз затянуться, как пожарный, злой как тигр, выскочил из павильона и, увидев меня с папиросой, подскочил и наотмашь стукнул меня по затылку:

— И ты еще, молокосос, будешь здесь курить?!

От неожиданного удара я потеряла равновесие и кувырком полетела вниз по лестнице. Пожарный все никак не мог успокоиться и продолжал кричать:

— Думаешь, раз тебе, как настоящему артисту, доверили исполнять роль, ты теперь и папироски можешь курить?! Не-ет! Шалишь! Еще раз увижу, так тресну — сразу забудешь, что тебя зовут Ванька!

Но тут он внезапно замолчал. Очевидно, от удивления, потому что в ответ на его угрозы я радостно расхохоталась: если до съемок у меня были сомнения, что я смогу сыграть двенадцатилетнего мальчишку, то после оплеухи пожарного я убедилась, что зритель мне поверит.

Второй рабочий момент был не таким забавным.

В сценарии была сцена: Ванька карабкается на высокое дерево, растущее возле дома, на крыше которого протянуты провода, прыгает с дерева на крышу дома и перерезает эти провода.

Накануне съемки Герберт Раппапорт спросил меня, готова ли я к этой сцене. Я утвердительно кивнула головой, хотя в действительности это было не так: дерево стояло на оживленной улице, и репетировать там днем я не могла, а ночью у нас были съемки в павильоне. Я надеялась на старый кураж: какое-то время я работала в цирковом номере, где мне нужно было влезать на перш, и делала это довольно ловко, так что теперь рассчитывала, что и на дерево смогу забраться. Впрочем, даже если бы у меня было время, репетировать я бы все равно не стала, зная по опыту, что после большого перерыва такая репетиция закончится тем, что на следующий день я не смогу влезть не только на высокое дерево, но даже на низенькую табуретку. Поэтому я решила рискнуть. А то, что мои мышцы потом будут болеть, не так важно, поскольку сложные трюки уже останутся позади.

Наступил момент съемки. Оператор Володя Рапопорт ставил свет, а вокруг постепенно собиралась толпа зрителей. Милиция следила, чтобы они не переступали «порога» съемочной площадки. Я ждала, когда закончится подготовка и размышляла: «А вдруг я все-таки не смогу влезть на дерево? Ведь прошло много лет с тех пор, как я взбиралась на перш. Тогда я была юной девушкой, а сейчас — взрослая тетя, у меня уже двое детей…»

Ко мне подошел режиссер и сообщил, что к съемке все готово.

— Кстати, — сказал он, — на всякий случай от дерева к крыше перекинута дощечка. Если понадобится, можете воспользоваться. Да! А где же ваш нож?

Я вытащила из-за пазухи нож.

— М-м… Еще одно: как только перережете провода, тут же прячьтесь за трубу. Теперь, кажется, всё.

Он облегченно вздохнул. Через несколько минут послышалась команда:

— Приготовиться к съемке!.. Мотор!

Я подбежала к дереву, оглянулась, не следит ли за мной кто-нибудь, и довольно быстро вскарабкалась на дерево. Добравшись до макушки, увидела длинную узенькую дощечку. Когда я ступила на нее, мне показалось, что она не выдержит моего веса. Надо прыгать, хотя дерево стоит не так близко к дому, как это выглядело снизу. Как бы там ни было, прыгать надо — выхода нет. Прыгнула. Уцепилась за край крыши, влезла на нее — вижу провода. Но крыша-то покатая. С трудом, цепляясь за какие-то трещины и зазубрины, доползла до проводов, перерезала их, с таким же трудом добралась до трубы, ухватилась за нее, немного передохнула и осторожно съехала на другую сторону крыши, нащупала ногой лестницу… Уф! После проделанной операции слезть на землю по лесенке было проще простого.

— Завтра выходной день, — услышала я голос администратора.

Боже, как кстати! Но… Утром, когда привезли проявленный материал, оказалось, что вся сцена была снята на бракованном куске пленки. Все надо переснимать. Когда я узнала об этом, у меня сжалось сердце: как я и предвидела, ноги и руки уже начали болеть. Чего я не предвидела, так это пересъемки. Завтра нужно будет повторить всю эту операцию, а тело будет болеть еще больше. Вот вам и «картина одного дубля»!

На следующий день моя сестра Эля дала мне таблетку болеутоляющего и помогла добраться до съемочной площадки. Там уже кипела жизнь: все суетились, устанавливали свет — каждый занимался своим делом.

Раздалась команда режиссера:

— Приготовились к съемке!.. Мотор!

Тут (о чудо!) я резво бросаюсь к дереву и повторяю все то, что делала на предыдущей съемке. Не знаю, как у меня это получилось: то ли, как уже не раз бывало, помогла школа циркового детства, то ли проснулись скрытые во мне резервы — в экстремальных ситуациях это случается. Я была так возбуждена, что, оказавшись на земле, обратилась к режиссеру и оператору:

— Может, на всякий случай снимем еще дублик?

— Нет-нет, — замотали головами оба Рапопорта, — пленку проверили, все будет в порядке.

И только тут я опять почувствовала боль во всем теле. Интересно, куда она девалась во время съемки?

Эля, пыхтя, дотащила меня до дома, уложила в постель, дала какую-то таблетку, и я моментально заснула.

Ближе к вечеру к нам зашли Рапопорт с Раппапортом и, увидев, что я лежу, очень встревожились. Мы с сестрой стали их уверять, что ничего страшного, просто я слегка приболела. Успокоившись, они дали мне пару дней на поправку — и вскоре фильм был благополучно доснят.

Кроме нас с Элей, никто так и не узнал, что съемки сцены с деревом были под угрозой срыва. «Боевой киносборник № 12» в августе 1942 года был выпущен на экраны.

Второй фильм из «Боевых киносборников», в котором я снималась, тоже вышел в 1942 году. Назывался он «Юный Фриц», сценарий написал Самуил Маршак. Главную роль там сыграл Михаил Жаров. У меня была небольшая ролька немецкой девочки Гертруды. Роль отрицательная, и мне это было очень интересно: прежде я снималась только в положительных ролях. Режиссерами были Григорий Козинцев и Леонид Трауберг.

Третий фильм того же формата назывался «Пчелка». Тема там была такая: пятнадцатилетняя девочка по прозвищу Пчелка (ее играла я) заводит немцев в болото и вместе с ними погибает. Партнеры называли меня «Сусанин в юбке».

Снимаясь в «Боевых киносборниках», я часто вспоминала свой разговор с ранеными бойцами в ленинградском госпитале и очень надеялась, что эти короткометражки доставляли радость бойцам на передовой, настраивали их на победу и помогали преодолеть тяжелые испы­тания.