В какие бы глубины и дали ни завели нас наши открытия, оказывается, что там до нас уже побывал Бах. Стоит нам узреть гротескные образы математических химер, затаившиеся в глубинах сердца нашего мира, – созданные дробями ландшафты, бесконечные завихрения спиралей Мандельброта, ряды Фибоначчи, с помощью которых можно вычислить порядок листьев на стебле растения, Странные Аттракторы, что бьются в сердце самого хаоса, – как тотчас приходят на ум головокружительные пассажи Баха.

Порой можно услышать, будто математическая сложность убивает в произведениях Баха эмоции. По-моему, верно противоположное. Когда я слушаю переплетение партий баховской полифонии, каждая такая музыкальная нить создает у меня в голове свое собственное настроение; вместе же они то резко скользят вниз, то столь же резко взмывают ввысь по американским горкам настроения. Одна партия может что-то тихо напевать себе под нос, другая – неистовствовать от прилива энергии, третья – рыдать в углу, четвертая – кружиться в танце. Они то и дело спорят между собой, хохочут, негодуют. То вдруг восстановят мир и согласие. Партии могут быть совершенно не похожи одна на другую, и в то же время их нельзя разъединить. Они как члены семьи – то ссорятся, то мирятся, разные по характеру и одновременно части неделимого целого.

И вот теперь, когда нам известно, что мозг каждого из нас – в сущности, такая же самая семья, что он состоит из частей, которые, действуя по отдельности, вместе создают мимолетные образы, которые мы именуем сознанием, вновь оказывается, что до нас это уже сказал Бах.

Когда слушаешь Пятый Бранденбургский, не надо быть музыковедом, чтобы понять, что происходит нечто доселе неслыханное. Даже сегодня, почти три столетия после того, как произведение это прозвучало впервые, чувствуешь напор бьющей через край энергии – Бах на гребне своей творческой мощи творит нечто дерзкое и безумное, причем ничуть не сомневаясь в собственных силах. Когда композитор писал Бранденбургский концерт, он вместо привычной виолы, на которой играл в ансамбле, засел за клавесин. То было счастливое, плодотворное время его жизни, когда он наконец оказался в окружении хороших музыкантов. В ту пору клавесин играл в ансамбле вспомогательную роль, но внезапно все изменилось. Бах совершил переворот.

Когда слушаешь первые такты, понимаешь, что рождается нечто новое, непривычное и пугающее. Или, может, это проснулся некий гигантский мотор, или это исполинский конь, которого готовят к исполнению великого подвига (когда пишешь о подобных вещах, невольно нагромождаешь метафоры, чтобы поспеть за вечно ускользающей мелодией) в окружении целой когорты суетящихся вокруг конюхов. Слышишь, как он перебирает ногами, побрякивает, поскакивает туда-сюда, как позволяет себе посвоевольничать, а затем, подбадриваемый конюхами, пускается в галоп, как несется вперед, как надрывно дышит. Как возвращается назад, и все повторяется еще раз и… тогда другие инструменты умолкают.

И только он стоит, свободный и одинокий, весь в пене, роет землю копытом, собирается с силами, чуть пробегает вперед…

И вновь устремляется в галоп – и несется, и скачет, и летит, все выше и выше, спотыкаясь, задыхаясь, надрываясь, превозмогая себя, гулко стуча о землю копытами – та-тах, та-тах, та-тах, – вдруг резко бросается в сторону и в полном отчаянии несется все дальше и дальше, и затем, когда неожиданно вступают басы, он наконец дома, он обрел вожделенную свободу. И тогда, ликуя и рыдая, на вас торжественными звуками обрушивается главная тема (я имею в виду вторую и третью части).

Впечатление, будто Бранденбургские концерты нам хорошо известны, обманчиво. Мы склонны забывать об их величии. По моему глубочайшему убеждению – Бах величайший гений из тех, кто жил среди нас, а Бранденбургскими концертами мы обязаны счастливейшим минутам его жизни.