Глава 7

Молочная ферма с корчмой. – Приезд жены. – Дело идёт. – Кринки. – Криникские воры. – «Братья». – Реб Довид Марейна. – Моё письмо. – Гибянский. – Мои поездки в Гродно. – Хайче Гурвич. – Хайче и губернатор. – Разговоры в её «салоне». – Император Александр П. – Его визит в Гродно.

Получив корчму в аренду, я написал жене, чтобы она приехала со всеми своими вещами в Макаровцы, что у нас тут есть «хорошее дело». Она выехала, я поехал навстречу и привёз в Макаровцы жену с двумя детьми.

Корма находилась в хорошем месте – прямо против неё, как я писал, стоял польский монастырь; кругом жило много шляхты, крестьян – хозяев, которые не пили простой водки, а за водку высшего качества могли платить гораздо больше, чем за простую.

Но корчма была запущенной, бестолковой. Арендатор был очень простым человеком и не знал, как содержать корчму для шляхты, требовавшей лучшие напитки и деликатного обращения.

Взяв корчму, я был очень доволен. Стал вводить много хорошего и привлёк много шляхты. По воскресеньям полно было во всех комнатах, просторных, как поле.

Из Гродно я привёз сладкие вина, а из Кринков – мёд и вино – собственноручно приготовленные вдовой Йохевед и известные во всей губернии. Она брала по пятьдесят копеек за горшок, – и я продавал с большой выгодой.

Розенблюм мне дал хорошую лошадь с телегой, и я – молодой ещё человек – с большим удовольствием ездил, куда мне было надо.

Приехав в первый раз в Кринки, я остановился у шинкарки Йохевед. Был прекрасный день. Привязав лошадь к перилам перед окнами большого дома, против магазинов на рынке, я вошёл в дом. Глянув через минуту из окна на лошадь, я увидел, что она стоит с передней парой колёс отдельно, а повозка с задними колёсами завернулась на сторону. Как видно, вытащили шкворень. Я выбежал на улицу, спрашивая, куда делся шкворень от повозки. Ведь это же довольно странно. Сыновья Йохевед меня «успокоили», дав понять, что это обычная вещь.

История такая: были в Кринках два брата, заправлявшие всем воровством в округе. Их так и называли «братья», и всем торговцам, деревенским жителям, землевладельцам, посредникам и арендаторам неизбежно приходилось с ними сталкиваться и их ублажать: ведь они ещё требовали к себе уважения, и приехав в уезд, везде встречались с большим почётом. С ними приходилось знаться, поскольку это защищало от воров.

В случае, если кража всё же случалась, следовало обращаться к братьям, и украденное возвращали; а так как я был новеньким ешувником, то мне намекнули, что с ними надо познакомиться, что знакомство произойдёт на пирушке. Я был напуган, поражён: это что же такое – знакомиться с ворами, глядеть на их физиономии, да ещё подавать им руку. Но я знал, что сыновья Йохевед - люди умные и благородные и не будут мне зря крутить голову.

Однако знакомиться со знатными ворами мне показалось затруднительным делом, и купив новый шкворень, я спокойно отправился домой, избежав знакомства.

Я рассказал об этом Розенблюму, и он подтвердил, что все ежегодно платят «братьям» и устраивают для них пирушки; но его они боятся, поскольку всё начальство – его хорошие знакомые. Но особенно с ними воевать не стоит. Исправник с асессором тоже не могут совсем от них уберечься. Поэтому, поскольку я живу в корчме, у самого тракта, придётся мне с ними жить мирно, а в случае, если они завалятся ко мне в корчму, должен их хорошо принять, дать им и их лошадям еды и питья и т.п.

В Кринках я брал водку у реб Довида Марейны, зятя гаона реб Изроеля Салантера. Марейна держал в Кринках усадьбу с винокуренным заводом, был евреем богатым - тысяч на восемьдесят - а также учёным и умным, но не дай Бог, каким злым, а также и очень гордым – стоило кому-то – как ему казалось - задеть его гордость, как он тут же на него набрасывался со страшными оскорблениями.

Было у него, однако, одно хорошее свойство: он был отходчив и просил у обиженного прощенья, каким бы тот ни был ничтожеством. Регулярно случалось, что реб Довид после очередной вспышки тут же остывал. И чувствуя, что обидел человека, он уже его ни за что не отпускал, пока тот не скажет, что ему простил и с ним не расцелуется.

У Марейны в конторе всегда было много народу – все криникские шинкари и ешувники из самых отдалённых деревень. В двух верстах от Кринков находился ещё больший винокуренный завод, также принадлежавший евреям. Но там всем заправляла еврейка по имени Ента – прекрасная хозяйка, очень красивая и умная женщина, при которой муж был пятым колесом в телеге. Никто его не знал, и завод действовал под её именем. Иные даже не знали, что у неё был муж. Был он совсем неплохим человеком – учёный, знающий, но она была такой сильной еврейкой – «еврейской хозяйкой» – что если он даже сидел в конторе, никто с ним о деле не говорил.

Она держала несколько поместий и два завода – и всем заправляла сама. Но водку свою ей приходилось продавать оптом и в отдалённые местности, а не отдельным шинкарям и арендаторам окружающих деревень, поскольку все они предпочитали иметь дело с реб Довидом Марейной из-за его большой честности, из-за его слова, которое было твёрдым, как железо. Продавал ли он или покупал, дорожало ли или дешевело - он никогда это не принимал в расчёт.

Правду сказать, на него иногда обижались из-за его злого языка, из-за спешки, из-за сердитой суеты. Извинения его также не всегда снимали обиду с сердца. Но его честность, честность! - Вот, что всех привлекало; даже задолжавшие ему и не желавшие ему платить шинкари, приходившие покупать водку у Енты, вынуждены были к нему вернуться, заплатить, что положено, и дальше с ним торговать. К такому торговцу тянутся, как магнитом.

Конечно, я тоже брал водку у Марейны. Брал бочку водки в десять-пятнадцать вёдер и ехал обратно. Марейна меня совсем не знал и даже не имел времени со мной поговорить. Приходит молодой человек за водкой –и ладно.

Помню, Розенблюм меня как-то попросил передать Марейне, что тот ему вредит тем, что не забирает проданный ему картофель, который Розенблюму не было, где хранить. Приехав за водкой, я передал Марейне слова Розенблюма. Но вместо ответа, реб Довид на меня с минуту смотрел и вдруг набросился не дай Бог с какими оскорблениями. В комнате было полно народу. Мне было стыдно поднять глаза.

Когда я ушёл, его зять ему сказал, что я тут не при чём, и что оскорбления совсем неуместны. Просто обидел напрасно постороннего молодого человека. Я сразу уехал, и реб Довид уже не смог меня вернуть, чтобы, как он это обычно делал, попросить прощения.

Поскольку водку я не получил, то поехал к Енте и взял, что мне было надо. Но водка её была хуже. И на душе у меня тоже было не очень хорошо. Случай с Марейной меня очень огорчил. Кстати, я собирался купить пятьсот вёдер зараз, что обошлось бы мне дешевле, и такую покупку я мог сделать только у Марейны.

Я не хотел рассказывать Розенблюму, что меня обидел реб Довид Морейна –не подобало распускать слухи. Я всё время думал, как поступить и очень досадовал.

В городе, когда я разговаривал с людьми о Марейне, мне все в один голос говорили, что от реб Довида можно и пострадать, и только потому, что с ним хорошо торговать. Ещё мне передали, что тот случай его огорчил, что он себе душу гложет за то, что меня обидел, и сказал, что готов дать четвертак тому, кто меня к нему приведёт, чтобы передо мной извиниться и помириться.

Я подумал и написал письмо по-древнееврейски (моё тогдашне оружие), рассчитав, что по дороге за водкой к Енте проеду мимо криникской усадьбы и с кем-нибудь его передам.

Еду я как-то мимо усадьбы, и вижу – как раз стоит реб Довид с ещё несколькими евреями у ворот, на дороге. Вздумалось мне передать ему лично в руки моё письмо. Показал на расстоянии, сидя в телеге, письмо. Он подбежал, взял, стоя у моей телеги, письмо, открыл и стал читать. Уже начало письма так ему понравилось, что он меня принялся целовать и просить со слезами, чтобы я его простил: ведь он меня тогда не знал, был раздражён, огорчён и т.п. Я ему сказал, что простил его, и не успел оглянуться, как он уже тянет лошадь к себе в ворота. Я говорю:

«Реб Довид, я уже сам к вам заеду». Он отвечает:

«Нет, я должен вам выразить уважение – сам тянуть лошадь за поводья до конторы, чтобы все видели, как я прошу у вас прощенья».

По выходе моём из коляски, реб Довид взял меня под руку и провёл в контору. Там было полно народу, и он громким голосом объявил:

«Господа, перед всем народом я прошу этого молодого человека меня простить и заявляю вам, господа, что был очень не прав, обидев его шесть недель назад».

Ред Довид приказал принести бутылку старого, пятнадцатилетней давности вина с печеньем и пирог с селёдкой для всех присутствующих, и тут же, провозгласив «ле-хаим», меня расцеловал. В коляске для меня уже была приготовлена бочка водки. Уезжая, я был воодушевлён таким отношением реб Довида и забыл все обиды.

Так себя вёл когда-то богач, обладатель каких-нибудь восьмидесяти тысяч рублей.

С тех пор реб Морейна в меня «влюбился». Действительно, между нами было нечто вроде любви. Каждую неделю мы должны были видеться. И за жизнь свою я немало провёл хороших часов у реб Довида.

Возле Кринков я нашёл ещё одного дорогого друга, будущего гебраиста и писателя, Иосифа Гибянского, молодого человека моих лет, может, немного моложе. Был он зятем деревенского мельника, который ему дал пятьсот рублей приданого и пять лет содержания.

Гибянский стал женихом в пятнадцать лет. Тесть его раньше жил в Кринках, привёз жениха к себе на Песах. Гибянский прочёл проповедь в криникском шуле и отличился со своей проповедью не как юноша пятнадцати лет, а как еврей пятидесяти. Женился он в шестнадцать лет. Вскоре после этого тесть его арендовал водяную мельницу в деревне и переехал туда жить, взяв с собой на хлеба молодую пару.

Гибянский был известен как хороший гебраист, красиво пишущий на святом языке. За год до моего появления в Макаровцах реб Исроэль Салантер, приехав на отдых к своему зятю, реб Довиду Марейне, провёл у него в криникской усадьбе всё лето. Криникская учёная молодёжь – и Гибянский среди них - являлась на каждый обед к столу. Гибянский в то время писал в "Ха-Магид", который реб Исроэль Салантер читал за столом. Еврейский мир кипел от слов реб Исроэля.

С Гибянским я очень подружился и навещал его в деревне, а он меня – в усадьбе.

По правде говоря, я совсем не был расположен к торговле, как другие, кто стремился побольше заработать, иметь побольше дохода, выгоды, при этом льстить, хватать, надрываться, и т. п. вещи. Вообще-то корчма моя была очень хорошей, и с помощью лести я многого бы мог у Розенблюма добиться. Но я даже не старался приблизиться к нему и к помещице, чтобы им понравиться. Голова моя и душа стремились только к тому, чтобы найти способных, хороших, развитых людей, чтоб с ними общаться, проводя время в рассуждениях и спорах. В этом для меня было удовольствие.

Мне как-то не доставало жажды иметь как можно больше денег, когда человек не может без них жить, а имея их – получает всё. Обычно я довольствовался тем, что есть. Возможно, это большой недостаток, а возможно – большое достоинство. Возможно, что полагаясь только на деньги, я бы не имел ничего. Было много таких, кто предавался делу обогащения с большим рвеньем, но ничего не добивался. Кто знает, кто может сказать!

Реб Довид имел способного сына, я с ним тоже очень подружился и мы часто проводил время в мечтах и беседах. Я крепко взялся за чтение книг по Хаскале, для чего лишний раз ездил в Гродно, якобы для продажи масла и покупки сладкой водки, в действительности в расчёте купить там свежие книги по Хаскале или - если нельзя будет купить - почитать их. Ради одного дела не было нужды ездить так часто - можно было уезжать каждый раз на дольше.

Часто бывая в Гродно и имея там родню, я познакомился с некоей Хайче Гурвич, очень интересной женщиной, о которой стоит рассказать подробнее.

Прежде всего, она была сильной женщиной и в Гродно, на улице Скидлер, на её доме была табличка с надписью: «Дом Хайче Гурвич» - с фамилией её отца, а не мужа. На ней держался весь дом. Я его нашёл, явился и ей представился. Мы были не близкой, но всё же роднёй. Встретила она меня очень приветливо и, должен признаться, произвела на меня сильное впечатление.

В доме у неё часто бывали люди разных классов и возрастов. Молодые, зрелые и старые, купцы, подрядчики, адвокаты, доктора и просто умные люди. К ней приходили за советами насчёт торговли, семейных вопросов – насчёт всего. Собираясь явиться на суд, у неё спрашивали, как вести процесс, и она уже учила – как говорить и как себя вести. Самой ей также приходилось обращаться в учреждения. С ней даже юристы советовались в сложных случаях или о том, как написать хороший контракт между двумя компаньонами. Была она на редкость мудра – с трезвым умом и с чувством юмора, способная на хорошую шутку.

Она зарабатывала на призывах и на судебных делах – по четыре, пять тысяч рублей в год. Особенно большой она была филантропкой – например, ходила к полицмейстеру, к исправнику, к губернатору. Стремилась делать евреям добро и почти всегда добивалась своего. Одному совсем поможет в беде, другому – немножко, но с пустыми руками никого не отпустит. Хоть в чём-то старалась помочь.

Для неё «пойти к губернатору» было из лёгких дел, также и губернатор получал удовольствие от разговора с ней. Её острые шутки кололи его прямо под седьмоё ребро. И нельзя было не смеяться – этим блестящим, умным уколам.

Муж её тоже был вполне достойным, а также и учёным человеком, но неспособным от страха рта раскрыть в её обществе. Он просто боялся что-то сказать. Страх этот чувствовал не только один её муж, но и все, кто бывал в её доме - такими были острыми её ум и язык. А быть осмеянным женщиной – не слишком приятная вещь.

В первый раз я провёл у неё в гостях несколько часов. Ни с кем из присутствующих я знаком не был. Я присмотрелся к Хайче и её гостям, послушал её мудрые речи, оценил то, как она держится, как себя ведёт, и решил сидеть и молчать. Говорить должна она – поскольку очень умна.

Она меня познакомила с гостями и задержала подольше – до ухода остальных. Как видно хотела разобраться – что я за товар. Потом пригласила меня на обед. После обеда вышла со мной погулять. По дороге попросила рассказать о моих делах – где, так сказать, моё место в мире. К тому же – оказалась очень тёплой роднёй, интересуясь всеми подробностями. К примеру: еду я по делам в Гродно, привёз на продажу масло и сыр и закупил водку и другой товар. И в этом она может мне быть полезной, обо всём вместо меня позаботиться. Приехав, пусть я лучше хорошо проведу время, а дела мои уже будут улажены. Ей это ничего стоит: у неё повсюду адьютанты, которые тут же обо мне позаботятся.

Оказалось это не пустой болтовнёй, как я позже убедился. И понял, что до этого меня при продаже масла и покупке водки надували. Мне это ясно объяснила та же Хайче, найдя мне потом самых солидных торговцев маслом, которые бы меня не надували. За масло я взял более высокую цену, а водку она купила мне в другой дистиллярне, намного дешевле и лучшего качества. Одним словом, мне с ней повезло.

Дела мои она улаживала за один день, а оставшиеся два дня я большей частью проводил у неё в доме, в лучшем гродненском обществе. И таких поездок в Гродно я делал восемь в год. И каждая была – истинным наслаждением.

Император Александр Второй каждый год приезжал в Гродно на смотр. Гродненская площадь привлекала его своей величиной и красивым расположением на ней войска. Обычно летом со всего уезда съезжались деревенские жители, помещики и евреи, увидеть императора во время смотра и весь парад, который для него устраивали в Гродно. Я тоже приезжал ежегодно в Гродно в это время.

Император проводил в Гродно до полутора суток. В это время у Хайче никого не было. Каждый был занят парадом и императором. Но я к ней приходил и в это шумное время. Хайче тогда выходила редко на улицу: там была толкотня, а она это не терпела.

«Стоят, вытаращив глаза и смотрят», - морщилась она.

Однажды я стоял рядом с сидевшим на лошади императором в момент, когда мимо проходили войска. Прямо-таки стоял рядом с его лошадью и смотрел ему прямо в лицо. Смотреть хотелось пристально, внимательно и долго. Император был радостно оживлён, приятно было видеть его сильное тело; и когда он проезжал, я к нему совсем прибился - так хотелось к нему поближе находиться.

Помню, как однажды царь приехал в Гродно в половине второго ночи, а в семь утра уже отправился на смотр. В пять я вышел на улицу, по которой он должен был проехать. Император проехал в закрытой карете вместе с виленским губернатором Потаповым. Стоявшая там большая толпа стала кричать:

«Хотим тебя видеть, царь!» Генерал-губернатор открыл дверь кареты и объявил толпе:

«Император всю ночь не спал. Он хочет отдохнуть». Толпа, однако, его не слушала и продолжала кричать:

«Хотим тебя видеть, царь!» Тут уж сам царь открыл дверцу кареты и сказал:

«Господа, я не спал всю ночь. Дайте мне передохнуть. Со смотра я поеду медленно в открытой карете, и вы меня увидите».

Так и случилось: назад он ехал в открытой карете, медленным шагом, и все его видели. Я стоял у костёла, где царь потом поднялся на балкон, украшенный коврами и цветами. Рядом стоял польский декан, и царь, протянув ему руку, просил извинить, что не имеет времени посетить костёл. Он тут же сел в карету и таким же образом, шагом, проехал через весь город, до губернаторского дома. Готовились к посещению им русской церкви и синагоги, но кроме как на балконе костёла, он нигде не был. Поляки радовались хотя бы этому. Впечатление он всегда оставлял хорошее и сильное.

Александра Второго видел я несколько раз, и каждый раз, стоя возле него, я испытывал духовное наслаждение. К окружающей его публике он всегда относился добродушно. Был он высокий, широкий в плечах и красивый. У Николая, говорят, был очень сердитый взгляд. Дед Арон-Лейзер рассказывал, что раз был в Бриске, когда через него проезжал Николай. Собралась большая толпа. Все хотели увидеть царя, в том числе и дед.

Показался царь. Он стоял недалеко от деда, и взгляды их, деда и царя, встретились.

«От этого взгляда мне стало страшно, - поёжился дед, - я его навсегда запомнил».

Приезд Александра Второго в Гродно был для евреев всегда праздником. Все мы радовались, и в день, когда он должен был появиться на улице, все бросали работу и гуляли весёлыми кампаниями по городу.