Глава 17
Я ищу магазин. – Внезапное наводнение. – Жена и дети - в разгар наводнения. – Есть уже магазин.– Большие сожаления.– Бедствия.– Христиане.– Дела христиан.– Жизнь среди евреев и русских. – Андреевский спуск.– Евреи из облав. – Литвак в Киеве. – Моя обязанность. – Реб Лейб Шапиро. – Пристав Михайлов.– Мадам Розенберг. – Реб Гирш Эпштейн.– Реб Мойше-Ицхок Левин.
Прошла суббота, началась неделя, и я немного успокоился. И немного успокоившись, стал себе искать дело. Были разные планы, и один хороший знакомый свояка предложил мне стать компаньоном местного торговца зерном, ездить и скупать зерно, что и будет моим делом. Мне советовали оставаться пока в Киеве одному, а если дело пойдёт и будет приличный доход - вызвать жену с детьми.
Но я был молод и глуп и не хотел жить в Киеве один, без семьи. "Высокими" и конечно глупыми словами я объяснял, что хочу быть отцом своим детям и хорошим мужем - своей жене, что они не должны жить без меня.
Поскольку бакалея - одна из главных отраслей торговли, я решил снять для жены бакалейную лавку. Она будет сидеть в магазине, а я займусь другими делами. Мой свояк тоже возражал против того, чтобы я привозил жену. И конечно был прав.
Я, однако, не послушался, и, устав со мной спорить, он попросил знакомого маклера подыскать мне магазин.
Я велел жене продать всю домашнюю утварь и к Песах приехать в Киев. Однако - легко сказать, но трудно сделать, особенно, такому удачнику, как я - как раз в это время разлился Днепр, и улицы нескольких районов залило - как раз те, где жили евреи.
Такого разлива жители Киева за последние годы не припомнят. Постоялый двор моих родичей, стоявший недалеко от берега, наполовину залило. Все дома в этом районе оказались в воде, и люди по улицам передвигались на лодках.
Разорились сотни людей. Валялись на чердаках с детьми, есть было нечего. Понятно, что больше всего пострадали нищие, поскольку наводнение в особенности охватило район нищих и евреев.
О том, чтобы снять магазин для жены, не могло уже быть речи. Я таскался по улицам целыми днями, наблюдая большой разлив. Для меня ведь это было в новинку. В воде плавали скамейки, доски для резки лапши, столики, качалки и прочая домашняя утварь.
Как сказано, я ещё раньше написал жене, чтобы она приехала. Практичный человек, видя такое наводнение, тут же послал бы другое письмо - чтобы она не приезжала. Я этого, однако, не сделал, и в самый разгар наводнения, с тремя маленькими детишками - она приехала. С большим трудом я их кое-как втащил в дом свояка. Верхний этаж не был затоплен.
Третий ребёнок был ещё крошкой, и мне его пришлось пронести на руках приличный кусок - весь берег, поскольку никакой экипаж там не мог проехать.
Я пробирался по доскам и брёвнам, проложенным через воду и дрожал, чтобы, не дай Бог, не свалиться вместе со своим цыплёнком в воду. Чувствуя себя при этом дураком и ничтожеством: притащить сюда жену в разгар наводненья!
С большим трудом одолели мы море воды. С трудом пережили эти трудные дни. И после Песах стали энергично искать магазин вместе с квартирой, что в Киеве встречается очень часто.
Случилось нам купить магазин вместе с товаром у одного еврея, проживавшего на христианской улице. Ясно, что у еврея там шли дела очень плохо - кто придёт к нему покупать туда, где евреи - такая редкость? С другой стороны - зачем еврею покупать такой магазин? Но как истинный Менахем-Мендель - растерянный, разгорячённый, взволнованный - взял я и купил магазин.
Купив магазин, я тут же увидел, что его хозяин попросту хорошо меня обдурил. Товар совсем не стоил заплаченных за него денег. И это особенно разрывало сердце.
В одно прекрасное утро мы перебрались в квартиру, расположенную по соседству с магазином. Из квартиры вход в магазин. Через несколько дней стало ясно, что с магазином - проблема. Покупателем и не пахнет. Никого! Хоть сиди и смотри на стены.
И тут начался тяжёлый период - с сожаленьями, муками, с досадой, с сердечной болью, с терзаньями, которые больше заметны и болезненны в большом городе, чем в деревне.
Я уже ищу других доходов. Я познакомился с богатыми евреями, крутился возле них - может, что-то из этого выйдет. Но не вышло ничего. Единственное, на что я мог им пригодиться - было маклерство, но на это, в отличие от Менахем-Менделя, я был неспособен.
Для этого надо быть праздным, лживым, болтливым, а мой язык ещё был наивным и невинным - или глупым.
Положение было тяжёлое. Не имея, что делать, и не в состоянии сидеть в магазине без покупателей, я слонялся по улицам и смотрел, как живут неевреи. Временами охватывала зависть. Жили они необыкновенно богато, необыкновенно чисто. Магазины их сияли. Купить что-то у нееврея было очень приятно.
Только войдёшь в нееврейский магазин, тут же хозяин снимет шляпу с вежливой улыбкой, не пристаёт к покупателю с разговорами, вообще говорит спокойно, спокойно называет цену, не набрасывается, и чистыми, сверкающими пальцами демонстрирует нужный покупателю предмет.
От такого обращения покупатель расслабляется, чувствует доверие к продавцу и редко выходит из магазина с пустыми руками.
В моё время русские были очень искусными торговцами и исключительно хорошо вели дела.
Конечно, они не были такими честными, как казалось. Купить у такого большой транспорт с товаром было иногда даже рискованно. И даже контракт ни от чего не гарантировал. Регулярно прибегали ко всяким уловкам, и контракт, в конце концов, не имел тут никакой силы.
Но так бывало только с большим транспортом товара. Понятно, что не все купцы были такими. Грех было бы так считать. Я знал много честных, очень солидных купцов-христиан, торговцев, продавцов.
Евреи с русскими очень хорошо жили, хоть русский иной раз мог просто так, без всякого зла, взять и сказать:
"Жид проклятый!"
Просто так, за здорово живёшь
Еда в Киеве стоила очень дёшево, и люди таки ели! Русские ели много, и евреи тоже немало. Русские, кроме того, лили в себя водку, как воду.
Помню также, что бессчётно ели маслины - фрукт, к которому надо было привыкнуть.
Сначала, как только приехал, я этого есть не мог, меня тошнило. Но потом, постепенно, привык и очень полюбил.
За жильё платили обычно совсем дёшево, домохозяева не имели ещё такой силы, как тут, в Варшаве. Если жилец не заплатил квартплату, его не выбрасывали тут же, как в "маленьком Париже". Хозяин ждал: может быть, может быть он всё-таки заплатит!
И обычно хозяин не ошибался и не терпел убытка. Бедный жилец в конце концов платил. За пять лет, что я прожил в Киеве, я не видел и не слышал, чтобы хозяин выбросил жильца за неуплату квартирных денег. И с уверенностью могу сказать, что при более широких возможностях варшавских хозяев в смысле эксплуатации своих жильцов, киевские жильцы меньше должны денег своим хозяевам, чем в Варшаве.
Киевские евреи держались с литваками холодно. Такая уж у литваков судьба.
Особого вреда от этого не происходило. Литваки старались не обращать внимания и делали там очень хорошие дела. Из бет-мидрашей самым лучшим и достойным был литовский, и самым знаменитым раввином - тоже литовский. Литовские евреи конечно играли в городе большую роль, и больше были преданы интересам своих людей, чем богатые евреи других секторов.
Жил в моё время в Киеве один литовский богач - реб Лейб Шапиро. Был он из Минска. В Киеве он владел мыловаренной фабрикой. Он был большим филантропом, и имел открытый дом для всех одиноких.
И он, и его жена проявляли большое внимание к бродячим евреями, захваченным в полицейских облавах. Немало евреев вытащили они из мрачных киевских тюрем и вернули домой. Понятно, что такой светлый и милый литвак, как реб Лейб Шапиро, был в Киеве не один. Возле моего магазина у Андреевского спуска как раз проводили всех схваченных евреев после того, как они провалялись ночь в участке. Их вели к полицмейстеру. Оттуда отсылали по этапу домой. В толпе арестованных преобладали старые евреи, женщины, калеки и маленькие девочки. Моей обязанностью было - дождаться, когда арестованных проведут мимо моего магазина и всучить "старшему городовому" пару копеек, за что он позволял мне пройти вместе определённое расстояние с арестованными. Я тем временем узнавал их имена и адреса, которые тут же передавал в дом реб Шапиро.
Заботиться о пойманных во время облавы было в то время одной из главных забот киевских евреев. Всё уже было отработано - ведь еврей не может не помочь схваченному еврею.
Из дома реб Лейба Шапиро тут же бежали к подольскому приставу Михайлову, совали ему монету и делали, что надо. Каждый день получать на лапу - не пустяк, и таки говорили, что пристав Михайлов "набит золотом".
В то же время известным богачом Розенбергом, тестем барона Гинзбурга, были открыты две дешёвые еврейские столовые. В этих столовых была большая надобность, т.к. по всему городу скиталось немало нищих, не имевших никакого пристанища, которых регулярно сзывали на обед.
Очень интересной женщиной была мамам Розенберг. Это была филантропка с истинно тёплым сердцем, по-настоящему милосердная.
Каждый день она приезжала с Крещатика на Подол в дешёвую столовую - в нарядной карете, запряжённой парой лошадей, с лакеем. К карете снизу был привязан красивый ящичек.
В столовой она от разных лиц: нищих, обедневших интеллигентов, разорившихся торговцев, покалеченных рабочих, оголодавших маклеров и т.п. - получала письменные просьбы и складывала их в ящичек. Просьбы эти собирались заранее и подтверждались литовским раввином.
Например - кто-то должен уехать и не имеет на это средств. Он пишет в таком роде просьбу, а раввин, к которому он обращается за подтверждением, выясняет у него, действительно ли он собирается ехать и не имеет для этого средств. И тут же ставит свою печать на просьбе.
После этого тот идёт в дешёвую столовую и отдаёт просьбу мадам Розенберг. Дома мадам просматривает просьбы и каждому уже оказывается помощь.
Много ей помогал реб Израиль Бродский. Дом Бродского вообще тогда был домом благотворения и работы на пользу общества.
Но очень, очень замечательным был реб Гирш Эпштейн. Он имел золотое сердце. Это был еврей, которому бедность, несчастья и заботы ближнего буквально не давали есть, пить и спать. Сам он имел мало денег, но умел их собирать и по-хорошему, тихо и тайно делить среди нуждающихся.
Это был еврей, про которого действительно можно сказать, что беда ближнего была его собственной бедой, а нужда ближнего - его собственной нуждой. Ради ближнего он не знал покоя, и киевские евреи, даже киевские "люди воздуха" с бедных улиц, думается, должны его помнить из рода в род.
И ещё много, много добрых, хороших, сердечных киевских евреев приходят мне на память, но кто может их всех перечесть? Где взять для этого место и время?
Одно могу сказать - что во время своего пребывания в Киеве мне удалось узнать изрядное число добрых, горячих и достойных евреев, которые жили красиво и умерли красиво и были преданы своему народу до последнего дыханья, как смелые и бравые солдаты.
Но как не вспомнить, как пропустить такого интересного и дорогого еврея, каким был реб Мойше-Ицхок Левин! Сейчас, когда ренегатство и ассимиляция правят свой мрачный и нудный бал на еврейской улице, он приходит на память, всё ещё светлый и лёгкий, всё ещё тёплый и близкий.
Этот реб Мойше-Ицхок Левин вообще-то был из Карлина, и на память он мне приходит из-за своего способного сына, реб Шмуля Левина, жившего в Киеве и бывшего одним из лучших киевских общественных деятелей.
Отец реб Шмуля, реб Мойше-Ицхок Левин, раздавал подаяние налево и направо и в некоторых городах строил талмуд-торы. К талмуд-торам имел он особую слабость. Взять бедных детишек в дом, обуть их, одеть, вовремя накормить и выучить - было для него наивысшим удовольствием.
Понятно, что такое удовольствие немало стоило. И его ученики из талмуд-торы не ходили оборванные, как бывало в те времена в еврейском местечке. Нет - они были хорошо обуты и одеты, а голодное выражение их бледных лиц совсем исчезло.
На столе в синагоге у реб Мойше-Ицхока стоял ящик для просьб, и каждый день, снимая с себя талес и тфилин, он обращался к ящику. Нечего говорить, что о просьбах заботились.
И странная вещь: в делах реб Мойше-Ицхок был очень твёрдым. Не упускал ломаного гроша. Тому, кто с ним торговал, приходилось туго.
Казалось, что в нём сидит два человека: один - жестокий - для дел, и другой - шёлковый, прямо ангел - для своих.
Но возможно, что он был жестоким в делах для того, чтоб иметь возможность быть ангелом для своих - для бедных мальчиков талмуд-торы, для измученных, разбитых сердец и для настоящих благотворительных учреждений?
В случае неудачи в делах, он так выражался:
"Ничего, мои люди мне помогут..."
Случился у него однажды пожар, и он всех по-отечески утешал:
"Ничего, мои люди мне потушат..."
Его люди - это были сотни учеников талмуд-торы, беспокойные, скитающиеся евреи, бросающие ему сотни просьб в ящик на столе, крупные благотворительные учреждения и т.п.
"Не беспокойтесь, мои люди мне помогут", - было его любимым выражением.
И его люди были-таки ему верны и благодарны. На пожар сбегались евреи, как пчёлы - и тушили.
Как-то у реб Мойше-Ицхока украли огромную сумму бумажных денег. Услышав об этом, он совершенно спокойно заявил:
"Не волнуйтесь, мои люди найдут пропажу..."
На его удачу воров таки вскоре нашли вместе с деньгами - не хватало какой-то мелочи. Он тогда торжествовал:
"Ну, вы видите, как мои люди обо мне заботятся? Вы видите, видите?"
И он всем внушал, что за добро всегда заплатят добром, и доказательство - нашли пропажу.
Понятно, что для тех времён помощь киевской еврейской бедноте была очень хорошо организована. Зимой все киевские нищие были обеспечены дровами и хлебом. В Песах много денег распределялось на покупку мацы, и бедняки могли спокойно сидеть за столом.
Перед самым праздником доброму Эпштейну было уже некогда жить. Обегал по очереди дарителей, показывал счёт - сколько всего надо, как велика "команда" нищих, тянул деньги, как воду, и раздавал, как воду.
Давать самим бедным реб Гирш Эпштейн умел особенно красиво. Дающая рука реб Эпштейна не могла никогда обидеть чувств бедняка, глаз бедняка.
Это - очень трудная и очень редкая вещь. Одной доброты не достаточно. К этому ещё надо иметь большое сердце и много внутренней красоты, то есть - способность тонко чувствовать.
Поэтому я считаю, что среди очень многих прекрасных крупных евреев в Киеве в моё время, - самым прекрасным был-таки золотой, сердечный реб Гирш Эпштейн.
