Глава 12

Дед. – Помещик Шемет. – Кошелево. – Пан Шемет обманывает деда.– Для меня арендуют усадьбу. – Отъезд из Макаровцев. – Я стал настоящим собственником. – У отца. – Отъезд в Кошелево. – Забот - как дров.– Договор с мужиками.– Волки. У-у! – Страх.– Болото.– Сожаление. – Антон.

Дед был очень занят на винокуренном заводе, и всё собирался съездить к предводителю Шемету, владельцу многих усадеб в Пружанском уезде. Сам он жил в тринадцати верстах от Каменца. Дед однажды уже арендовал у него усадьбу Бабич возле Каменца для своего сына Йоселе. У него можно было дёшево взять усадьбу, и евреев, которым он их сдавал в аренду, он никогда оттуда не выставлял. Всего он владел пятью миллионами чистых денег, хранившихся в Варшавском банке. Сам уже старый человек, имел он ещё молодую жену и единственную дочь пятнадцати лет.

Контракты заключать он терпеть не мог, но слова своего не нарушал. Достаточно было платить деньги за аренду, даже и не в срок - тоже он ничего дурного не делал. Дед поэтому хотел прежде всего съездить к нему, но никак не мог оторваться от своего завода, и мне пришлось сидеть и ждать в Пруске.

Только через два месяца дед смог съездить к Шемету. Тот был ему рад, как большинство помещиков, но дед от него узнал, что все его именья уже заняты. Осталось одно маленькое именьице под названием Кошелево, с посевной площадью всего в 150 акров. Пшеница там не росла, так как земля была скудной, но травы было очень много - болотной травы, растущей на болотах. Трава была также и в лесу.

"Если берёшь, то твоему внуку я отдам за шестьсот рублей. Он себя сможет здесь хорошо обеспечить: получить четыреста возов сена. Крестьяне сделают для него в поле всё, что надо для сена. Но пусть никто не знает, что ты берёшь, т.к. крестьяне должны сеять яровые, и если узнают о твоей аренде, то так плохо засеют, что ты ни гроша не получишь. Так что езжай домой другой дорогой, а не через деревню Михалки. Михалки слишком близко от Кошелева".

Этот Шемет, ко всему, был большой жулик. Слово его, хоть и было железным, но если мог он кого-то обмануть, то не отказывал себе в этом. И если кто-то ему говорил:

"Барин, ты меня обманываешь", - он отвечал:

"Как тебе не стыдно признаваться, что ты дурак. Ведь обмануть можно только дурака. Стыдно давать себя обманывать. Говорю тебе - дурак не должен заниматься делами".

Так он высмеивал людей. Но когда его хватали за руку и чёрным по белому доказывали, что он тут явно обманывает - старый помещик тоже не смущался и с особой гордостью отвечал:

"Во-первых, ты уже поумнел. Но впредь - не обманывайся".

Умного деда он тоже обманул. Он нарочно не велел ему возвращаться той же дорогой, чтобы дед не осмотрел усадьбы. Поскольку, если бы дед её увидел, то, конечно, не стал бы арендовать. А о том, что внуку придётся постоянно воевать с крестьянами и оказаться заброшенным и одиноким в лесу дед совсем не подумал. Но особенно здесь не доставало дорогой бабушки. Уж она такого приобретения конечно бы не допустила.

Дед дал сотню наличными и получил справку о том, что снял усадьбу Кошелево за шестьсот рублей в год. При этом не было отмечено число лет. Это одно. Второе - в справке было написано, что я обязан засевать поля сам, не передавая их для обработки крестьянам, за что они отдавали бы хозяину две трети снопов, оставляя себе треть. Этот пункт, который обычно служит в пользу хозяина, здесь был незаметно изъят, что стало для меня несчастьем.

Дед спросил Шемета, почему у крестьян совсем нет пастбищ? Ведь после восстания ездила комиссия и наделяла крестьян землёй. Где есть поле, должно быть пастбище и сено. Как может быть одно - без другого?

"Я их умнее, - победоносно усмехнулся Шемет. - Когда комиссия ко мне явилась, я угостил чиновников своим старым вином - и готово. Вином можно задурить голову, тем более - старым. И комиссия написала, что я хотел. Я ещё лучше сделал - я оставил себе кусок луга, у самой деревни. И этот кусок луга, способный давать до 50-ти возов сена, служил мне как кнут против крестьян - коров ведь надо куда-то выгонять. Захватив его, я получил с этого куска по полрубля. Таким манером с них можно шкуру сдирать. Будет твой внук человеком - сможет вытянуть из них много денег. Скажи ему... скажи...

Дед, который мимо Кошелева не проезжал, вернулся в Пруску довольный. Он считал, что дёшево снял для меня хорошее имение у хорошего помещика.

"Поселившись там, Хацкель уж там и останется", - потирал дед с удовольствием руки. Шемет не берёт никаких надбавок, не вмешивается в дела съёмщика. Каждый работает в имении сам по себе, Шемет в его сторону даже не смотрит".

Я, тоже очень довольный, сразу поехал домой в Макаровцы. Как дед - так и я. Если дед доволен - значит, и я также. Я сообщил Розенблюму, что перед Песах уезжаю к себе в полученную в аренду усадьбу, и он может передать корчму с молочной фермой другому. И стал постепенно готовиться к переезду в Кошелево. Мог я это сделать к Шавуот. Но надо было купить много довольно серьёзных вещей: коров, быков, лошадей, сбрую и все необходимые в усадьбе инструменты, - и чем раньше купить, тем лучше. Уже лето, в поле полно работы, и если я займусь покупками и устройством после приезда в Кошелево, пройдёт всё лето, и поля останутся необработанными.

Арендаторы, приобретая новую усадьбу, обычно перебираются туда зимой, к новому году, когда поля покрыты снегом. Они пока собираются, и к Песах у них уже всё готово. Но я перебирался летом и должен был, живя в другой усадьбе, приготовить всё здесь, заранее.

Я снова списался с отцом, сообщая, что приеду к нему в Пески в марте, всё куплю и у него оставлю, и в мае выеду со всеми причиндалами в Кошелево.

В Макаровцах я тем временем всё продал и послал объявить во всех бет-мидрашах в Кринках, что если есть у кого-то ко мне претензии, чтоб пришли, так как я из Макаровцев уезжаю.

Понятно, это объявление в бет-мидрашах было излишним - не было ни у кого ко мне претензий, ни гроша я не был никому должен и вёл себя пустозвоном, как говорят в Литве, из пустого тщеславия, невольно позаимствованного у деда.

Объявили в бет-мидрашах, и никто не явился.

Так я покинул Макаровцы. Некоторые плакали, расставаясь, и громче других - орлянский поп. Он жить без меня не мог и сказал, что если, не дай Бог, мне понадобится помощь и я к нему обращусь - он с себя снимет последнюю рубашку.

Мне тоже сильно разрывало сердце, что я оставляю всех своих соседей и добрых друзей, к которым так привык. Но что поделаешь, если приходится скитаться. Так уж суждено.

Потом я в своём коротком платье пришёл к отцу, и он меня принял тепло. Улыбался своей обычной улыбкой и, как видно, простил мне все мои прегрешения. А может, решил, что лучше смолчать и простить, чем морочить себе голову из-за штанов?

Семья моя - отец, дядя Йосл, единственный сын Арье-Лейб - все мне помогали купить необходимые для полевых работ принадлежности. Я у себя поставил новые телеги для вывоза снопов и навоза, купил сохи, бороны и грабли, лошадей, быков и коров - всё, всё, всё.

Покупали понемногу по воскресеньям, и последнее докупили на шумной Юрьевской ярмарке, проходившей в Каменце с большой помпой, - и хватит!

Пятнадцатого мая мы выехали в Кошелево.

В Кошелевском лесу, в четырёх верстах от поместья, нас охватил страх: пустые пространства болот и трясин, без начала и конца, и четыре версты мы, может, тащились два часа. Сразу нам стало кисло на сердце.

Я видывал леса - сухо, приятно. А тут - ужасные топи и болота, в которых должны пастись коровы. Я сразу понял, что такого рода пастбище не годится для коров. Они будут проваливаться в болота и трясины и не смогут вылезать. Я уже в Макаровцах получил некоторое представление о работе в лесу. Но что поделаешь? Дело пропащее - надо молчать.

Кое-как добрались до усадьбы - и у нас совсем потемнело в глазах. Такая сиротливая, неогороженная усадьба, только ямы, камни и скудная трава.

Внутри, в усадьбе - мрачный дом, длинный, как еврейское изгнанье, чёрный, старый, заброшенный, и надо всем - тоска и промозглость. Как я потом узнал, там жили с тринадцатого года батраки-крестьяне.

И ещё беда: множество коров пасутся во ржи возле усадьбы - хороши порядки! Пастухи, видя наш приезд, разбежались, и нам с женой пришлось сразу же заняться изгнанием коров изо ржи. Мы их загнали в незапертый хлев и пересчитали: их было девяносто две штуки. Закрыли дверь на щеколду.

Примерно через полчаса чуть не все жители деревни пришла в усадьбу -просить, чтобы я вернул им коров. Сами их выпустить из незапертого хлева они всё же не решились. Я сделал вид, что требую по рублю за штуку и отчитал их - что значит - пасти коров в чужой ржи, да это ведь грех! Но мы помирились, и я им выдал арестанток.

Я сказал, что разрешаю им до воскресенья пасти свой скот в моём лесу. После этого мы заключаем в деревенской конторе контракт, по которому они за пастьбу обязуются дать мне на лето работника.

Старшина жил в деревне Михалки, расположенной, как было сказано, по соседству с усадьбой Кошелево. Я его позвал.

"Пане старшина,- сказал я ему, - прошу пригласить ко мне на воскресенье всю деревню, двадцать семь хозяйств, для обсуждения вопроса о пастьбе, которую я согласен предоставить им в моём лесу. В случае, если они со мной не согласятся, не подпишут контракт - я им пасти своих коров в моём лесу не позволю".

В воскресение утром явилась вся деревня вместе со старшиной и меня спросили, сколько я хочу за пастьбу. Торговались несколько часов и решили, что за каждую корову или лошадь, или даже за телёнка полагается мне два работника с упряжью, т.е., с лошадью.

Мы это обсудили у меня в усадьбе. Потом пошли в канцелярию. Там составили контракт, в который я добавил пункт, что в случае, если я позову кого-то работать - одного или с лошадью - он должен тут же явиться; и если я позвал дважды, а человек не пришёл - он платит три рубля штрафа.

Далее следовал важный пункт: в период жатвы, за три дня до того, как жать хлеб для себя, они обязуются жать для меня, а потом - один день для себя, другой - для меня, и чтобы за две недели ко мне в амбар доставили весь хлеб.

За пятёрку писарь мне составил контракт; он казался таким покладистым, что хоть бери и покупай у него всех крестьян, а старшина мне явно льстил, в надежде на вознаграждение. Поставили печать, расписались - и готово.

Я договорился, что завтра, в шесть часов утра, приду в деревню и запишу, сколько у каждого хозяина коров, чтобы знать, сколько мне должен каждый дать работников.

Назавтра я пришёл в деревню, взял старшину и старосту, и ходил от дома к дому, пересчитывая коров поштучно. Я понимал, что мужики будут меня обманывать и друг на друга доносить.

Помню, что один крестьянин про другого сказал, что тот припрятал от меня где-то за хлевом телёнка. Я собрался с духом и, подзадорив старшину, сделал хорошую ревизию. И когда я захватил телёнка, припрятанного всего лишь ради травы, которую он съест без того, чтобы за неё пришлось отрабатывать - старшина поднял страшный крик: "Вор!" - как если бы лично у меня украли телёнка.

Я записал более шестисот голов. То есть получил шестьсот работников с телегой и шестьсот пеших - недурное дельце.

Луга, расположенные возле деревни, они у меня купили за сто рублей и двадцать семь косарей. О болотном сене я с ними договорился половина наполовину: половину скосить и отвезти мне в амбар, и половину - им.

Крестьяне делали для меня всю работу в поле от алеф до тав - хорошо и с толком. Для меня как для арендатора это была находка - летом не надо было беспокоиться ни о какой работе. Шутка ли - что делать, если наступает время жатвы, с Божьей помощью - лето сухое, и колосья вот-вот созреют и зерно начнёт высыпаться; или наоборот - когда копны стоят в поле и идёт дождь, и их надо как можно быстрее увезти в сарай. А если нет - они будут гнить; или - пришла весна, надо засевать яровые, а стоит вода и идут дожди, и сеять нельзя. А тут вдруг - солнце, и можно браться за работу, и тогда нужно много рабочих рук - потому что поздно, надо спешить - быстро пахать, быстро боронить, быстро сеять. Ведь если опоздать, урожай не успеет созреть, тогда - большая беда, жизнь - не в жизнь. Одним словом - работников надо побольше. Боже сохрани, если работников не хватает - ты просто пропал. Арендаторы бегают тогда кругом, как пьяные мыши, ища со свечой и в поте лица работников.

В моём случае могло быть всё в порядке, если бы не большие недостатки самого Кошелева. Во-первых - Кошелевский лес. Он занимал 1800 акров и граничил с ещё большим Темерским лесом; а дальше - другие леса, так что кругом был лес. Моя усадебка стояла посреди Кошелевского леса, как раненая птица - одинокая, заброшенная, покинутая - настоящая пустыня. Скудная земля, а там, где не скудная, там - страшные болота и топи - подходящее место, чтоб водились черти. В лесу - ничего: ни пути, ни дороги от одного города к другому, как это обычно бывает. И очень много волков. Гродненский губернатор устраивал раз в два года на волков облаву. Эти волки не боялись хватать у меня гусей из самой усадьбы. Помню, как однажды крестьяне во время пахоты увидели возле усадьбы хромого волка. Бросили работу и с палками и страшным криком ринулись его убивать.

Водились также дикие кабаны, поедавшие с поля картошку.

Пасущихся в лесу коров было трудно собирать, чтобы вести домой. Пастухи кричали, хлестали своих коров и гнали их поодиночке. Иногда пастух не видел корову за деревом. Коровы среди деревьев разбредались, и требовалось много пастухов.

У каждого крестьянина был свой пастух, но тому было почти невозможно развести по домам всю свою скотину зараз. И с каждым бывало, что корова его оставалась на ночь. Это очень пугало мужиков, так как ночью корову вполне могли сожрать волки. В такие ночи крестьяне как сумасшедшие бегали по лесу в поисках своих коров. При этом они ужасно кричали, чтобы корова узнала голос своего хозяина и чтобы отпугнуть волка.

В самый первый вечер я слышал эти призывные, грустные крики бегающих по лесу крестьян:

"У-у!... У-у!..."

Дрожь пробегала по сердцу: лес, ночь, волки и крестьяне, которые едва ли будут мне добрыми друзьями.

Голоса становились громче, слышались всё ближе и ближе:

"У-у!... У-у!..."

В первый раз, увидев несколько крестьян со следами укусов на руках (а укусы были у всех крестьян) после этих страшных криков, мы просто умерли.

Но когда они сдёрнули шапки и приветливо пожелали доброго вечера, и спросили добрыми голосами, в отчаянии, не причинила ли их скотина мне убытка, нам стало легче на сердце.

Такую мы получили порцию в первую же ночь после нашего приезда в Кошелево. Нас так трясло, что зуб на зуб не попадал. Потом, видя мужиков в таком отчаянии, мы с женой себя напрасно утешили, что не должны их бояться - вполне приличные мужики.

В смысле закона и порядка были тогда крестьяне устроены совсем неплохо - ведь это происходило после их освобождения. У них был свой собственный суд с широкими полномочиями. Суд состоял из четырёх крестьян и мог присудить даже к пятидесяти плетям. Действия его распространялись только на крестьян. Если еврей судился с крестьянином, это уже слушалось у мирового судьи, но если еврей хотел, он мог перенести дело в крестьянский суд.

Суд этот был очень беспристрастный. Никакого различия между евреем и христианином не делалось. Оправдывали того, кто был прав и наоборот - осуждали неправого. Еврей ещё при этом имел привилегию: если приговор крестьянского суда его не устраивал, он мог с ним не считаться и перенести дело в мировой суд.

В то время крестьяне вообще имели уважение к евреям и даже считали их за очень благородных. Тогда не слышно было, чтобы крестьяне учиняли насилия над евреями. А если что-то такое и происходило - то это был редкий случай. Власти за этим также следили.

Мы постепенно успокоились, хотя шум и крики каждую ночь разрывали сердце.

Много огорчений я имел от скотины, тонувшей в лесной трясине. Не проходило дня, чтобы корова не провалилась в болото. Дело это было опасное. Корова по природе - "слабое создание", и пролежав пару часов в трясине, она простудится и околеет.

Каждый день прибегал пастух с одним и тем же:

"Хозяин, корова в болоте!..."

Приходилось созывать мужиков, чтобы вытащить корову. Случалось и самому вместе с крестьянами лезть в глубокое болото, что отнимало здоровье, и еле вытащив одну ногу, благодарить Бога. Вытащишь одну - провалится другая.

Много раз мы находили коров полумёртвыми. Разводили огонь из сухих веток и, вытащив из трясины, согревали их, пока не встанут на ноги.

И так я каждый день возился со скотиной.

Потом началась история с продажей отдельных частей луга - пятидесяти кусков земли, лежащих в сырой части леса, которые приходили покупать окрестные крестьяне. Меня водили туда-сюда и подолгу по сырому лесу: одна нога в болоте, другая - снаружи, и я возвращался домой полумёртвый.

От таких мотаний я заболел, стало болеть сердце, и приходя домой, я валился на диван. Я еле выдерживал, и жена часто говорила:

"Давай бросим всё это Кошелево и уберёмся, пока живы".

Иногда мне приходилось ездить в окружающие местечки, докупать на базарах нужные в хозяйстве вещи. Домой случалось возвращаться ночью, кругом выли голодные волки, и чтобы отогнать грустные мысли, я кричал, стучал и звонил в колокольчик. Безлюдье, заброшенность меня совершенно убивали.

Люди в деревнях ездят в свободное время друг к дугу в гости. Но люди в деревнях не живут среди лесов, вокруг у них - простор, вечером приезжают в гости до темноты, а потом уезжают домой; но сюда ко мне никто не приезжал, и я - ни к кому. Проклятый лес всем закрывал дорогу.

Я совсем забросил свои учёные книги, стал настоящим диким ешувником со всем, что им свойственно, и проводил воскресенья и нееврейские праздники с крестьянами. На сердце у меня было тяжело и горько, но это ладно. Тревожило меня, что дети мои себя похоронят в такой пустыне. Я вспоминал об удовольствиях и свободах Макаровцев с их милыми сердцу друзьями и знакомыми, и кровь моя так закипала с досады, что я сам себя был готов разорвать на куски.

Зачем я оттуда сюда уехал?

Отношения мои с кошелевскими крестьянами были неплохими. Я никогда их не штрафовал из-за причинённого их коровами убытка. Но всё же я был еврей - заброшенный к ним еврей - а их - много, много гоев...

Я им всячески угождал - одалживал, когда им было очень нужно, деньги, часто им оказывал услуги и более или менее с ними уживался. Но крестьянин оставался мне чужим... И даже больше, чем чужим... И это - несмотря на всё, что сами они считали добром, человеческой добротой.

Пошёл я как-то в нееврейский праздник осмотреть в лесу свои луга. Вижу - пасутся во ржи два быка, а пастух Антон, парень лет 20-ти, самый большой силач в деревне, сидит себе спокойно со своим свистком, словно его не касается. Взял я и срезал ветку с дерева и погнал быков к себе домой. Антон же их погнал к себе в деревню. Я их гоню в усадьбу, а он - в деревню. Я рассказал старшине, что Антон не дал мне забрать его быков, причинивших мне ущерб. В воскресенье в канцелярии состоялся суд над Антоном, которого приговорили к 20-ти ударам розгой.

Зачем Антону было вредить доброму хозяину? Ко мне пришла его семья во главе с братом Павлом-старостой, упали мне в ноги, чтобы я его простил. И когда я простил его, это они очень оценили. Но совсем хорошо ко мне относиться они не могли. Мне казалось, что они всё время думают об одном: что я здесь делаю среди них? Как я сюда попал? Почему захватил их поля? Что я, еврей, кручусь здесь - среди их чёрных, волосатых лиц и мрачных, сердитых, голодных глаз?

Во время жатвы вся деревня взялась за мой урожай. Они хотели у меня раньше кончить, и это - большое дело. Стебли ржи стали совсем сухими, и надо было как можно быстрей её сжать и тут же назавтра отвезти копны в сарай, чтобы зерно не высыпалось в поле. За десять дней у меня уже была сжата вся рожь и вывезена в сарай.

Летний урожай ржи в тот год был обильный, и старые крестьяне говорили, что такого не припомнят. Зато ячмень, овёс, картофель, горох, гречка и все огородные овощи - не удались. С сорока акров посеянного овса я даже не имел достаточно для корма моей паре лошадей - одни мелкие чёрные зёрна, - и для посева на будущий год я должен был всё купить.

Только сена я имел очень много - может, 400 возов. Но что толку, если плохо, уныло и нудно, если я себе не нахожу места?

И опять, и опять я вспоминал добрые, милые и весёлые Макаровцы.