Крысолов

Меня разбудили церковные колокола и лучи солнца, благодаря которым на оштукатуренной стене спальни плясал целый хоровод теней, отбрасываемых листвой. Небо, промытое дождем, было ярко-синим, в воздухе пахло влажной землей и зеленью. Розетт уже ушла, прилепив к кухонной двери рисунок летящей птицы и оставив на столе огрызок яблока. Значит, она все-таки позавтракала – хоть об этом можно не беспокоиться.

Я открыла магазин, понимая, что покупатели сейчас вряд ли появятся. Мало кто пойдет покупать сладости во время мессы. А вот после нее – в зависимости от содержания проповеди – кое-кто, возможно, и двинется в сторону chocolaterie и как бы случайно в нее заглянет. Ничего, займусь пока подготовкой к приезду Анук. Собственно, ее комнату я всегда держу наготове на тот случай, если она вздумает заявиться без предупреждения, но сегодня я еще и постель перестелила, чтобы простыни гармонировали с букетом фиалок на прикроватном столике, а на подушку рядом с ночной рубашкой посадила старого мягкого кролика, хотя она давным-давно этого кролика переросла и только улыбнется, заметив подобное проявление сентиментальности с моей стороны.

Окно я решила пока оставить открытым. Воздух прямо-таки звенел от пения птиц. Я стала думать, что бы мне такое приготовить на ужин – ведь она приедет поздно, усталая, без Жана-Лу, но с какими-то новостями. Что там еще за новости? А может, она приедет, чтобы навсегда дома остаться?

Я выглянула в окно: тату-салон на той стороне площади словно замер. И внутри никакого движения тоже незаметно, ни малейших признаков посетителей. Я заставила себя отвернуться и даже не думать о Моргане, хотя мне страшно хотелось перебежать через площадь и заглянуть в щель между пластинками жалюзи. Сегодня с утра все казалось удивительно чистым и свежим, промытым ночным дождем; единственное, что напоминало о ночной грозе, это сорванные лепестки цветов, точно снег усыпавшие землю.

Похоже, к двери тату-салона пришпилена какая-то записка. Но прочесть, что там написано, я отсюда не смогла. Наконец колокола возвестили окончание мессы; толпа вот-вот должна была хлынуть из церкви и рассеяться по площади, точно опавшие листья, подхваченные ветром, одни пойдут на кладбище, другие – в булочную Пуату. А вот кто-то уже остановился у дверей салона и читает записку. Кто-то в клетчатом пальто. Жозефина. Я узнала ее по походке. А вот пальто этого я уже давно не видела, да и в церковь она обычно не ходит.

Жозефина прочла объявление на двери салона и обернулась, подзывая кого-то. Ага, это одна из ее официанток, Мари-Анж Лука, которую я хорошо знаю. Ее любимое лакомство – кофейно-сливочная помадка, которую она всегда поглощает с таким недовольным видом, словно ей подсунули что-то совсем другое. Мари-Анж стояла ко мне спиной, но в какой-то момент я все же успела увидеть ее лицо, хотя и только в профиль. Она выглядела чрезвычайно возбужденной, ее бледные руки так и метались, точно пойманные птицы. Затем к ним подошла Жолин Дру, и теперь они уже втроем рассматривали ту записку на дверях. А Жозефина еще и попыталась заглянуть внутрь между планками жалюзи. Жолин сделала то же самое, прикрывая глаза рукой и стараясь разглядеть не только собственное отражение в витрине салона.

Там наверняка что-то случилось. Жолин снова повернулась к Жозефине и Мари-Анж и что-то им сказала. Значит, она по-прежнему в ссоре с Каро Клермон, иначе никогда бы не снизошла до беседы с Жозефиной.

Это я послала в их сторону маленькое «предложение»: смесь ароматов карамелизированного сахара, мускатного ореха, ванили и сливок, в которой темной нотой звучал аромат какао-бобов Criollo, как бы подчинявший себе все прочие запахи, – так несколько минорных аккордов способны подчинить себе всю светлую мажорную мелодию.

И они, конечно, тут же явились в chocolaterie – так, собственно, всегда и получается. Первой вошла Жозефина, затем Жолин и Мари-Анж с заранее надутыми губами и блестящими завистливыми глазами.

– А Моргана-то уехала! – сообщила Жозефина. – Я посмотрела в щелочку, и там совсем ничего нет!

– И объявление повесила: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ», – поддержала ее Жолин. – Она, наверное, прямо ночью уехала. И как это она сумела так быстро собраться? Ведь и вся ее мебель исчезла… все эти бесчисленные зеркала, инструменты… Как это она ухитрилась так незаметно все увезти?

– И главное – почему? – встряла Мари-Анж. – Я вот, например, хотела себе тату набить. Даже рисунок почти придумала: ангельские крылья или, может, звезду… Как вы думаете, она насовсем уехала?

Я ответила, скрывая улыбку:

– Кто знает? Может быть, позже станет известно.

Они оказались далеко не единственными, кто заметил исчезновение Морганы. Десятка полтора моих покупателей сочли необходимым как-то прокомментировать объявление, вывешенное на дверях салона, – в том числе и Гийом Дюплесси, который использует свои ежедневные прогулки для сбора самых разнообразных сведений.

– Какое таинственное исчезновение, мадам Роше! Прямо-таки загадка. – Даже после стольких лет Гийом по-прежнему называет меня «мадам Роше». – Принесена ветром, унесена ветром – она, можно сказать, напоминает мне еще кое-кого, тоже принесенного к нам ветром карнавала.

– Вы так думаете? – пожала плечами я. – Но ведь мы с ней совсем не похожи.

– Ох, не знаю, мадам Роше! Я совсем недавно с ней разговаривал, и она показалась мне очень приятной, такой, знаете ли, располагающей. Мы с ней замечательно поговорили – и о старом Чарли, и о Пэтче, и о том, как тяжело отпускать друга.

Гийом чуть больше трех месяцев назад опять потерял любимого пса. Несколько человек уже предложили ему свою помощь, обещая подыскать другую собачку, но он сказал, что в его возрасте вряд ли стоит снова брать на себя такую ответственность.

– Что с ней будет, если я умру? – спрашивал он с обычной своей откровенностью. – Как я могу быть уверен, что за моей собакой будут должным образом ухаживать, когда меня не станет? И потом, собаки – такие преданные существа. Она будет по мне тосковать. Будет скулить.

Как это похоже на Гийома, думала я, ставить чувства воображаемого пса на первое место, забывая о своих потребностях и собственном одиночестве.

– Но Моргана Дюбуа показала мне, как можно сделать, чтобы они всегда оставались со мной, – вдруг сказал Гий-ом. – Я, правда, сначала очень нервничал. Но потом, увидев другие ее работы, понял, что ее суждениям можно полностью доверять.

– Неужели и вы сделали себе тату? – Я была потрясена.

– А вы считаете, что я слишком стар для подобных вещей? Признаюсь, я тоже так думал. А потом решил: когда, если не сейчас? – И Гийом, закатав рукав рубашки, продемонстрировал мне довольно простой, но выразительный рисунок: две собачки в одной корзинке. Художнице невероятным образом удалось уловить характер обоих псов: буйный нрав джек-рассела и мрачноватое, почти похоронное выражение морды его пожилого предшественника. Однако было в этом рисунке и еще что-то, неуловимо знакомое…

И я вдруг вспомнила совсем другой рисунок – закладку с желтой обезьянкой в папке с рукописью Нарсиса. Тату с собачками было выполнено в немного иной манере, чем это было свойственно Моргане. В нем не было ничего от несколько удушливой прихотливости ее привычных дизайнов. Уж не поделилась ли с ней своим искусством Розетт? Похоже на то. Но если это действительно так, то чем еще Розетт успела с ней поделиться?