Отец мой, я не спал всю ночь. Уснуть было просто невозможно. До сих пор сердце мое бешено стучит и не желает возвращаться к нормальному ритму. На руке словно содрана кожа, но ссадина, довольно болезненная, скрыта под пластиковой наклейкой. Кожа вокруг немного воспалена – вокруг наклейки расплылось розовое пятно неясных очертаний. Что же там будет, отец мой? Молния? Столб дыма? Око Господне?

– Проявите терпение, – сказала она. – Иногда коже требуется день или два, чтобы прийти в себя.

Что же я сделал? Что я сделал? Мной, должно быть, овладело безумие. Но я же хорошо помню, как пришел в тату-салон, как пил коктейль вместе с Морганой, как сел в то кресло, а потом почувствовал на коже уколы иглы. Так что свалить вину на опьянение я никак не могу. На самом деле я чувствовал себя абсолютно трезвым. Да и сейчас голова у меня совершенно ясная. Однако уснуть я так и не смог, вот и лежу без сна, а ветер за окном все усиливается, и если сначала его звуки напоминали некое зловещее бормотание, то теперь они больше похожи на гневный и пронзительный женский вой, прорывающийся сквозь рваные облака.

Уже почти рассвело, и мне ясно, что уснуть нечего и на-деяться. Ну что ж, тогда я лучше попробую дочитать до конца рукопись Нарсиса. Хотя теперь, когда неопределенность исчезла – ведь Моргане моя тайна известна, – у меня нет особой необходимости это дочитывать. Я в любом случае должен признаться. Я не могу позволить себе взвалить собственную вину на какого-то невинного человека. Но как только я признаюсь Ру, на меня будут устремлены глаза каждого из прихожан. А потому я сижу и со страхом жду зари, чувствуя на руке жгучую отметину; тот символ, скрытый пластиковой нашлепкой, который я мельком видел только в зеркалах…

– Откуда вы узнаёте, чего именно хочется тому или иному человеку? – спросил я у Морганы, сидя в черном кресле и не открывая глаз.

– Но я даю своим клиентам вовсе не то, чего они хотят, – возразила она, и по ее интонациям я понял, что она улыбается, – а лишь то, что им необходимо. – И я, чувствуя, как игла неторопливо, словно раздумывая, прогрызает себе путь в моем кожном покрове, решил умолкнуть и сдаться на милость мастера и этой ее чирикающей металлической «птички».

– Я знаю одну историю. – Моргана явно пыталась разговорами отвлечь меня от неприятных ощущений. – Это история о мальчике, хранившем некую страшную тайну. И бремя ее было столь тяжело, что мальчик лишь с огромным трудом его выносил. И чем старше он становился, тем тяжелее становилось и это ужасное бремя. И в итоге оно стало казаться ему таким огромным, что его наверняка видят все вокруг. И он – а наш мальчик успел превратиться во взрослого мужчину – стал все сильней сгибаться под тяжестью этого бремени, чурался людей, жил одиноко и даже друзей от себя отталкивал из боязни, что они могут как-нибудь выведать его тайну. Шло время, тяжесть тайны стала совершенно невыносимой, и все же он предпочитал нести свое бремя в одиночку, и ничего иного ему даже в голову не приходило.

Согласись, отец мой, она ведь попала в самую точку. Никто и никогда не подбирался к моей тайне так близко. Но я по-прежнему не открывал глаз и, притворяясь дремлющим, пытался понять по той дорожке, которую прокладывала игла в коже, какой именно рисунок Моргана для меня выбрала.

– Причем этот человек, – между тем продолжала она, – вряд ли был столь же чист, как гипсовая статуя святого. Однако и плохим его никто не назвал бы. Он просто относился к числу тех перфекционистов, которые признают лишь абсолютные понятия – добро и зло, плохое и хорошее, – а потому пойти на компромисс был совершенно не способен. Он считал, что пока он будет терпеливо хранить свою ужасную тайну, она не сможет стать частью его существа, а значит, никто, кроме него самого, и не будет судить его за преступление, совершенное в детстве.

Открыв на мгновение глаза, я увидел в зеркале на потолке собственное отражение – там же была и Моргана, и сплетение тех странных листьев, и пятнистые птички, и ягоды земляники.

– Однажды этот человек повстречался с колдуньей, – Моргана явно улыбнулась, – и та сказала ему: если он заплатит ей золотом, она превратит его ужасную тайну в некий плод, а он этот плод съест и навсегда от своего бремени освободится. И он расплатился с ведьмой чистым золотом. А потом и предложенный ею плод съел, хотя тот оказался горьким на вкус. И тут человек этот вдруг испугался: а что, если колдунья его отравила? Всю ночь его бил озноб, всю ночь он ворочался и метался в постели, всю ночь так и сяк обдумывал сказанные ведьмой слова, которые теперь, в бреду, казались ему зловещими.

«Ну, раз уж мне суждено умереть, – решил он, – надо хотя бы перед смертью поступить честно». Тогда он, распахнув все окна и двери, прямо с постели, где лежал, измученный бессонницей и лихорадкой, громко поведал свою тайну ветру. И ветер, ловко ее подхватив, тут же разнес по городам и весям. И все всё узнали. Одни были потрясены. Другие разгневаны. Но в большинстве своем люди, услыхав о тайне этого человека, испытали к нему всего лишь жалость, ибо он, несчастный, всю жизнь прожил в одиночестве, продолжая нести свое тяжкое бремя. И люди один за другим стали приходить к нему, дабы подбодрить его, принося ему цветы, лакомства и прощение.

И он, лежа на смертном, как ему казалось, ложе, даже немного устал от этих неожиданных посещений. Он закрыл глаза и вдруг крепко уснул. А когда проснулся, то оказалось, что от лихорадки не осталось и следа, исчезло и то невыносимое бремя, а от его великой тайны осталась лишь горсточка семян, которые он вынул из съеденного волшебного фрукта. Он посадил семена в землю и стал с нетерпением ждать, какое же дерево из них вырастет. И дерево выросло, но оказалось самой обыкновенной яблоней, которая впоследствии дала невкусные, жесткие и кислые плоды, годившиеся лишь птицам на поклев. Только тогда человек начал догадываться, что, возможно – всего лишь возможно, – та женщина, которую он считал ведьмой или колдуньей, была самой обыкновенной торговкой, просто проходившей мимо и собиравшейся продать на ярмарке немного фруктов.

Но что же все-таки означает эта история, рассказанная Морганой? Почему я у нее-то не спросил? Может, вчера вечером я все-таки был немного пьян? Но ведь сегодня с утра я все помню отлично. И кожа на руке горит и чешется под пластиковой нашлепкой, словно у меня крапивница.

На часах было тридцать пять минут седьмого, и я сварил целый кофейник свежего кофе. Да, отец мой, я пью слишком много кофе, и это, безусловно, усиливает бессонницу. Однако я уверен, что именно кофе лучше всего прочищает мозги – по крайней мере, на какое-то время.

Примерно через час мне надо будет готовиться к утренней мессе. И к этому времени голова должна быть абсолютно ясной. Я подумал, что неплохо бы немного прогуляться, проветриться, и пошел по знакомой тропе вдоль реки. Там сильно пахло дождем и диким чесноком. Должно быть, вчера ночью прошла сильная гроза – с деревьев осыпался весь цвет, земля была усеяна лепестками. Но утренним дымком с речных суденышек еще не тянуло, наверное, было еще слишком рано. Возле нашего моста стояли на якоре около дюжины судов, но судна Ру среди них я не обнаружил. Может быть, он уже уплыл вниз по течению, как собирался? И при мысли об этом меня охватила такая волна беспомощного облегчения, что мне даже немного не по себе стало.

И тут я вдруг увидел его плавучий дом: он был пришвартован чуть ниже по реке, и легкий дымок над трубой свидетельствовал о том, что хозяин судна уже не спит. Но мне еще нужно было отслужить мессу, принять исповеди, пообщаться с паствой. И я пообещал себе непременно поговорить с Ру сегодня же днем. Да, отец мой, я ничего не мог с собой поделать: я воспринимал этот день как свой последний день на земле – а завтра, думал я, когда я покончу со всеми делами, все здесь будет иначе…

Добравшись до площади Святого Иеронима, я заметил – впрочем, без особого удивления, – что салон Морганы закрыт. Металлические жалюзи опущены, даже вывеска снята. Разумеется, клиенты к ней в такую рань не приходят. Предпочитают заглядывать сюда под покровом темноты, как поступил и я сам. Я решил, что, возможно, успею еще заглянуть к ней после мессы – хотя бы для того, чтобы спросить, каков тайный смысл рассказанной ею истории, – но тут заметил на двери листок плотной белой бумаги, на котором черным фломастером было крупно и четко написано: «СДАЕТСЯ ВНАЕМ».