Глава одиннадцатая
Вторник, 21 марта
Рейно, я хорошо помню тот день, когда нам принесли письмо из Ренна. Помню, как ярко светило над Танн летнее солнце, как в воздухе пахло бензином и дымом, как торжественно почтальонша вручала это письмо отцу. Нам не так уж часто доводилось получать письма. На самом деле это было, пожалуй, первое, которое я действительно помню. Бумага, на которой оно было написано, казалась мне похожей на прессованный пух чертополоха, и почерк был такой аккуратный, витиеватый – точно резьба на могильной плите. Письма обычно отправляли, чтобы сообщить о смерти кого-то из членов семьи, а у моего отца никакой семьи не было – кроме тетушки Анны, разумеется; был еще его брат Модест, но он умер совсем молодым в начале войны. Глупо погиб, угодив в засаду. И его вдове пришлось самой и фермой заниматься, и троих детей в одиночку воспитывать. Я слышал эту историю много раз – в основном от тетушки Анны, которая любила порассуждать на тему «этой трагедии», не испытывая при этом ни капли сострадания. Отец же высказался лишь однажды, да и то как бы мимоходом.
– Я тогда сразу понял, что он погиб, – сказал он. – Мы ведь близнецы. – И больше ничего прибавить не пожелал – да он, собственно, больше ничего и не мог сказать о Модесте, родном брате, которого никогда не знал.
Оказалось, что письмо прислано из мэрии Ренна. В нем моему отцу сообщалось, что у Мирабель Дартижан остался огромный невыплаченный долг, однако сама она вместе с детьми бежала в неизвестном направлении еще несколько лет назад, бросив ферму и сад на произвол судьбы. В письме было строго указано, что если до конца года долг не будет выплачен, то и ферма, и прилегающие к ней земли будут конфискованы и проданы, дабы удовлетворить запросы кредиторов. Остатки же средств, вырученных от продажи, пойдут в карман государству, если не будут востребованы кем-то из кровных родственников.
Тетушка Анна выразила свое неодобрение весьма громогласно:
– Ни в какой Ренн ты не поедешь! Вот еще, тащиться в такую даль! И как раз когда на ферме столько работы! Да и как быть с детьми? Они и так совершенно одичали и отвратительно ведут себя, даже когда ты дома. Неужели ты полагаешь, что я одна могу с ними справиться?
Но, как оказалось, в кои-то веки отец решил настоять на своем.
– Мальчик может сам позаботиться о Мими, – сказал он (в разговорах он всегда называл меня «мальчик»). – Да и отсутствовать я буду не больше недели. – И все. Тетка протестовала, выходила из себя, жаловалась, но отец был непоколебим. В нем нуждалась вдова его родного брата! И хотя он ровным счетом ничего о ней не знал, кроме имени, он с такой готовностью бросился к ней на помощь, словно они были знакомы всю жизнь.
Конечно, в те времена все было иначе. Согласно деревенской традиции, брату, если он еще не был женат, следовало жениться на вдове брата. Тетушка Анна с кислым видом сообщила нам это, когда отец уже уехал.
– Попомните мои слова: он ее с собой привезет, – вещала она, а мы сидели, опустив голову. – У него же нет и никогда не было ни капли здравого смысла! Разве может он на этот раз поступить иначе?
Я притворился, будто не слышу. Мими пальцами совала в рот зеленые бобы – один за другим. Это была одна из ее детских привычек, которые тетушка Анна ненавидела.
– Ешь, как полагается, вилкой! – одернула ее тетушка и своей вилкой ткнула Мими в тыльную сторону ладони.
Мими промолчала и лишь посмотрела на тетку из-под пышных кудрей. Волосы у нее были очень темные, курчавые и невероятно густые, так что ни расчесать, ни заплести их было невозможно. «Волосы как у негритянки», – говорила тетушка Анна, и я уже тогда понимал, что она вкладывает в эти слова некий отрицательный смысл, хотя, что именно ей не нравилось в красивых волосах Мими, мне так и не было ясно. Есть Мими перестала и все смотрела на тетю. На косточках пальцев с внешней стороны ладони у нее виднелись четыре маленьких прокола и четыре капли алой крови, похожие на ягоды земляники.
– Она же не понимает! – сказал я.
– Э нет, еще как понимает! – возразила тетушка Анна. – Ваш отец может сколько угодно терпеть подобные выходки, но до тех пор, пока вы живете под моей крышей, вам придется вести себя как полагается, вам обоим!
Я уставился на Мими, мысленно приказывая ей немедленно взять в руки вилку. Она, казалось, это почувствовала и тоже посмотрела на меня, склонив набок головку, точно птенец черного дрозда.
– Вкушай пищу свою, Наоми, – и в голосе тетушки Анны прозвучали опасные нотки. – Вкушай пищу свою, как христианка, а не руками, как дикарка.
Но Мими лишь снова глянула на нее из-под шапки волос и вдруг улыбнулась – широкой такой, ясной улыбкой, в которой не было ни капли зловредности, и все же тетушке явно что-то такое почудилось, так что она буквально раздулась от гнева.
– Ты что, смеешься надо мной? – Это прозвучало уже угрожающе, и я поспешил объяснить, что Мими почти всегда смеется – ее смех был подобен пению черного дрозда: столь же естественный и без единой капли злорадства или задней мысли, – но тетушка Анна меня и слушать не желала.
Она схватила Мими за волосы, та принялась с криком вырываться, и я вскочил, но тетушка Анна заморозила меня одним-единственным окриком: «Нет!»
Я хорошо помню, как она возвышалась надо мной, и в вырезе платья среди пышных кружев ярко блестел в свете лампы ее черный крестик. Мне тогда показалось, что она ростом никак не меньше десяти футов – этакая статуя из базальта и льда с сияющими, как луна над Танн, холодными, темными, таящими угрозу глазами.
– Ты, Нарсис, заканчивай свой ужин, – ледяным тоном велела мне тетушка Анна, – а Наоми пока посидит в комнате вашего отца и подумает; может быть, научится вести себя как следует.
Надо было мне что-то сказать, заступиться за сестру. Я, собственно, и попытался, но для одиннадцатилетнего мальчика мир взрослых – это неведомый континент, населенный чудовищами. Меня страшила даже сама перспектива возможного противостояния тетушке Анне во всем ее ледяном величии, так что вряд ли можно было ожидать от меня сколько-нибудь решительных действий. В общем, я опустил голову, стараясь не слышать отчаянных воплей Мими, которую тетушка Анна волокла наверх, где находились спальни.
Через пять минут тетка вернулась, выглядела она мрачно и сильно раскраснелась. В руках она держала ключ от отцовской спальни, который прицепила на ту же цепочку, где висели другие ключи; эту цепочку она всегда носила на поясе. Затем она снова уселась за стол и устроила настоящее представление, демонстрируя мне, как полагается правильно есть зеленые бобы с картошкой. После чего налила себе стакан красного вина и довольно быстро его осушила. Я тем временем, изо всех сил стараясь не заплакать, мучительно жевал и глотал еду, не чувствуя ее вкуса, и она комками застревала у меня в горле.
– Ну вот, – с безрадостной улыбкой на тонких, как лезвие серпа, губах заметила тетушка Анна, – наконец-то хоть немного покоя.
Я промолчал, хлюпая носом и чувствуя в горле соленый вкус соплей и непролитых слез.
– Нужно пользоваться носовым платком, Нарсис, – сделала замечание тетушка Анна и налила себе еще вина. – А если ты простудился, то завтра, пожалуй, на улицу я тебя не выпущу.
Я сказал, что это не простуда.
– Ну и хорошо, – вздохнула с облегчением тетушка Анна, – тогда, значит, ты пойдешь собирать землянику. Она как раз поспела. Я собираюсь сварить варенье на всю зиму и убрать его в кладовую.
– А как же Мими? – спросил я.
– О Мими не беспокойся. Знаешь земляничную делянку возле старого колодца под большим дубом? Вот там ты и будешь всю неделю ягоды собирать. И если будешь трудиться прилежно, я позволю тебе вылизать тазик, когда с вареньем покончу.
Я прекрасно понимал, что с ее стороны это редкая милость. И мне, безусловно, полагалось быть благодарным. Но мне было невыносимо думать, что Мими так и будет сидеть в полном одиночестве, запертая в отцовской спальне, пока я буду собирать землянику, и я попросил умоляющим тоном:
– Позвольте мне взять с собой Мими! Клянусь, она будет хорошо себя вести. Она всегда меня слушается.
Это я, конечно, зря сказал. Тетушка Анна тут же поджала губы, и они превратились в тонкую колючую проволоку неодобрения.
– Слушается ли она тебя, Нарсис, никакого значения не имеет, – заявила она. – А вот твой отец всегда слишком многое ей спускал; прощал ей то, за что любой ребенок заслуживал бы наказания. Он ведет себя просто нелепо, постоянно с ней сюсюкая. Ну, ничего, сейчас я за вас отвечаю. И пока Наоми не научится слушаться меня, дверь этой комнаты останется запертой.
Я хотел спросить – почему она выбрала именно эту комнату, почему не ту, где мы с Мими спим? – но не сумел найти нужных слов. Я понимаю, это звучит как детский лепет, но спорить с теткой я действительно боялся. Отцовская комната всегда была для нас под запретом. Его кровать с серым покрывалом была убрана так тщательно, что казалась каменной; а гардероб с гигантскими дверцами и зеркалом, слегка искажавшим изображение, выглядел просто пугающе. И еще там всегда стоял запах полироли, шариков от моли и одежды, которую никто никогда не носил. Мне всегда казалось, что в отцовской спальне водятся привидения. Например, привидение моей матери – оно пряталось в ее студийном портрете, одежде, по-прежнему висевшей в гардеробе, в шариках от моли, которыми были набиты карманы этой одежды.
С этого места, заложенного закладкой, я и начала читать. Должно быть, здесь Рейно остановился, по какой-то причине отложив чтение. Я-то думала, что в этой папке содержатся какие-то официальные документы или, может, советы, как лучше поступить с фермой, но никакой «истории жизни» я, разумеется, не ожидала. А это оказалась именно «история жизни». И я, как только добралась до дому, сразу же поднялась наверх, устроилась у себя в комнате и принялась читать.
Мама явно беспокоилась, потому что вернулась я очень поздно, и все спрашивала, где я была да что случилось. Но я так ничего ей и не рассказала. Мне хотелось поскорее почитать о Нарсисе и о его маленькой сестре Мими, которая уже успела стать моим любимым персонажем. Так что я стала выискивать в рукописи те куски, что были посвящены ей. А те, что касались Рейно, я попросту пропускала. Я его и так знаю, и потом, он же не является частью этой жизненной истории. Это история жизни Нарсиса – и Мими. И мне хотелось знать, что же с ней случилось. А эту тетушку Анну я сразу возненавидела! Такая противная! Я очень надеялась, что в конце истории она все-таки умрет.
Я так и уснула за чтением, а раскрытая папка с историей Нарсиса осталась лежать у меня на подушке, и утром, когда я проснулась, несколько страниц упали на пол. Я быстренько вскочила, все собрала и спрятала зеленую папку у себя под кроватью. Там она точно будет в безопасности. Никто ее не увидит. Мама никогда под кровать даже не заглядывает.
– Ну что, сегодня у тебя настроение получше? – спросила мама, когда я спустилась к завтраку. Она старалась держаться как обычно, но я всегда знаю, когда она притворяется. Вот и сегодня цвета ее ауры были все перемешаны и печальны – так бывает, когда она тоскует по Анук. Мне не хотелось, чтобы она грустила, а потому я улыбнулась ей и взяла сразу две pains au chocolat.
– Что-то вчера ты поздно домой вернулась, – заметила мама.
Я была у Янника, знаками объяснила я. И это правда, я ведь действительно была у него дома, хоть сам Янник меня и не видел.
– А его мать тебе ничего такого не говорила? Например, насчет Нарсиса или его завещания?
Я покачала головой, и мама, кажется, вздохнула с облегчением.
– В общем, если она с тобой о чем-нибудь таком заговорит, сразу дай мне знать.
Я кивнула. О’кей. И решила не рассказывать ей, как разговаривала со мной мадам Монтур, когда я принесла Яннику шоколад. О том, что я стащила у нее папку Нарсиса, я тоже решила не говорить. Мне почему-то казалось, что маме не захочется, чтобы я прочла его историю. А мне самой так хотелось узнать, что там дальше случилось. Особенно с Мими – она меня интересовала больше всего. И потом, я надеялась, что, может быть, найду в этой папке что-нибудь такое, чем можно воспользоваться, чтобы убедить Ру остаться. И тогда я, значит, поступила совершенно правильно, стащив эти записи у мадам Монтур. Во всяком случае, куда более правильно, чем когда тот ветер призвала…
– А знаешь, ты ведь Янника и сюда можешь пригласить. Пусть он мой шоколадный торт попробует.
Некоторое время я обдумывала мамино предложение. Ну и пусть мадам Монтур нас ненавидит. Зато Янник просто обожает шоколад, так что ничего не стоит уговорить его прийти к нам. Надеюсь, мадам Монтур не очень его ругала за то, что папка Нарсиса из его комнаты исчезла? А если все-таки ругала, то его тем более надо как-то утешить. Например, с помощью шоколада.
Улыбнувшись маме, я весело на нее посмотрела, словно настроение у меня замечательное и скрывать мне совершенно нечего. Вообще-то скрывать – это не совсем то же самое, что лгать, но мне иногда кажется, будто это одно и то же. Но все же лучше, по-моему, маме пока ничего не говорить. Ни о Нарсисе, ни о Ру, ни о том, что я пользуюсь своим теневым голосом. Я теперь уже достаточно взрослая и сама могу решить, что и как мне лучше сделать, а у мамы и без меня тревог хватает. Как всегда повторяла Арманда:
Чего она не знает, то ей вреда и не причинит.
