Мама сказала, что больше не желает видеть меня в обществе Морганы и запрещает с ней разговаривать. По-моему, если не хочешь что-то видеть, так не следует и смотреть. В следующий раз попрошу Моргану опустить жалюзи или встречусь с ней где-нибудь тайком. Потому что по-прежнему хочу и видеться с ней, и рассматривать ее замечательный альбом с фотографиями, и, может быть, даже тату себе сделать. Есть в ней нечто такое, отчего я перестаю чувствовать себя особенным ребенком, не такой, как все. Такое ощущение, что Моргане даже нравится во мне то, что заставляет других людей смотреть на меня удивленно, хотя Жолин Дру и Каро Клермон и вовсе голос понижают, когда обо мне говорят.

Мама думает, я этого не замечаю и не понимаю, насколько отличаюсь от других людей. Надеется, наверное, что если я буду вести себя хорошо и спокойно и не стану пользоваться своим теневым голосом, то, возможно, в один прекрасный день свершится превращение, и я стану такой же, как все, а не как та девочка, которую одна мать себе из снега сделала. Но вчера, когда я была у Морганы, я вовсе не чувствовала себя какой-то не такой. Я знала, что Моргана будет не против, даже если я своим теневым голосом заговорю, или если она увидит в зеркалах Бама, или если произойдет некая Случайность. И она бы ничуть не удивилась, если б узнала, почему мы перебрались в Ланскне и почему мама иногда боится. А теперь мне и о ней самой хочется побольше узнать: откуда она приехала, и где побывала, и что означает название ее магазина, и зачем кусочек из «Земляничного вора» вытатуирован у нее на ключицах. В общем, все утро я была не в духе и отказывалась пить шоколад, а мама выглядела такой печальной, словно у нее болит голова, и, естественно, всякие мелкие вещи без конца ломались и разбивались. А тут еще этот ветер задул, резкий такой; он насквозь продувал нашу площадь, залетая во все углы, и заставлял плясать вывеску над магазином. Это был не самый плохой ветер – хотя и хорошим его назвать тоже было нельзя.

– Может, тебе сходить проведать твоего нового приятеля Янника? – наконец предложила мама с какой-то хрупкой улыбкой. – Ты бы могла его нашим шоколадом угостить.

Вообще-то прекрасная идея, но я понимала, почему мама так сказала: ей просто очень не хочется, чтобы я ходила к Моргане, вот Янник и оказался подходящим предлогом. Я же видела, что она от беспокойства места себе не находит, да мне и самой не хотелось торчать в магазине. А потому я выбрала тот шоколад, который Янник любит больше всего (да у него весь шоколад самый любимый!), взяла альбом для рисования и направилась через поля к ферме Нарсиса. Кстати, мне хотелось спросить у Янника, видел ли он Моргану и понравился ли ему ее новый магазин; а потом я решила, что мы с ним могли бы и во что-нибудь поиграть вместе или, скажем, хорошенько обследовать мой земляничный лес. Но когда я наконец добралась до фермы, дверь мне открыла мать Янника; она смерила меня тем самым своим взглядом и сказала, что Янник спит.

Врала, конечно. Мне это сразу стало ясно и захотелось прямо так ей и сказать. Ведь было уже далеко за полдень. С какой стати Яннику спать среди бела дня? Но потом я подумала: а вдруг он заболел? Вдруг это из-за меня? И я внезапно почувствовала себя виноватой. А что, если это Случайность, которую я невольно вызвала, разговаривая с Морганой? Что, если мама была права и я, сама того не подозревая, подняла этот противный ветер?

Мать Янника продолжала смотреть то на меня, то на коробочку у меня в руках. Со своим длинным острым носом и плоскими холодными глазами она была похожа на большую безобразную птицу. Может, на фламинго? Во всяком случае, на кого-то уродливого и непропорционального.

– Это что, шоколад?! – пронзительно взвизгнула она, словно я находилась за тридевять земель.

Я не ответила. Она и так знала, что в коробке. Вместо этого я стала смотреть, как Бам корчит рожи, выглядывая из-за приоткрытой двери. Ветер уже так свистел в ветвях деревьев, что я подумала: лучше бы мне сюда вообще никогда не приходить. А мать Янника, удивленно округлив глаза, снова пронзительно воскликнула: Шоколад! – а потом, наклонившись очень близко к моему лицу, сказала совсем иным тоном:

– Послушай меня внимательно, Розетт Роше. Мой сын – мальчик очень сложный, и такие, как ты, нужны ему меньше всего, так что нечего тебе тут болтаться и доставлять нам дополнительные неприятности. В общем, о Яннике можешь забыть. Не нужны ни ты, ни твой шоколад! Ты меня поняла?

Я поняла. Я прекрасно поняла, что мадам Монтур хочет во что бы то ни стало помешать мне видеться с Янником. И мне вдруг стало безразлично, произойдет сейчас Случайность или не произойдет. Мне даже захотелось, чтобы ветер взял да и унес прочь эту противную особу. И я сказала ей своим теневым голосом:

– Лгунья.

– Значит, говорить ты все-таки умеешь! – воскликнула она.

Ветер что-то ленился, и я заставила его слегка подергать ее за юбку, так что она была вынуждена придерживать ее обеими руками.

– Ну что ж, ничего удивительного, – неприязненным тоном продолжала она. – Мой отец, наверное, думал, что помогает невинной маленькой девочке, только со мной ваши трюки не пройдут! И если ты думаешь, что я без борьбы позволю тебе забрать его землю, то очень скоро будешь думать иначе.

– Моя земля. Мой лес, – прогудела я теневым голосом, и ветер подул чуточку сильнее.

Но мадам Монтур ничего этого не заметила.

– Мой отец был очень сложным человеком, – сказала она. – И его завещание полностью это подтверждает. Так что ты пока даже не начинай подсчитывать будущие доходы. Еще не поздно все переменить!

И с этими словами она захлопнула дверь; мы с Бамом так и остались стоять на пороге, вид у Бама был довольно свирепый, и он что-то гневно стрекотал. Налетел новый, более сильный порыв ветра. Ветер засвистел в дверных петлях, загремел на крыше отставшей черепицей, но мадам Монтур из дома больше не вышла, хотя я точно знала: она стоит за дверью, смотрит на нас сквозь замочную скважину, слушает вой ветра и ждет, когда я уберусь.

Тогда я грозно сказала теневым голосом: Сука!, и ветер стал сдувать черепицу с крыши одну за другой, точно игральные карты. Две, три, четырепятьшесть – черепица сперва взлетала в монотонно-серое небо, а потом падала во двор рядом с курятником и с треском разбивалась о пересохшую землю. Я еще постояла немного, потом бегом бросилась через поле в мой лес, уселась там у колодца желаний и съела весь шоколад, который принесла для Янника.

Но и шоколад не помог: мне по-прежнему было почему-то грустно, и тогда я вытащила альбом и нарисовала мадам Монтур в виде уродливого жадного фламинго. Получилось смешно, и я даже рассмеялась, хотя мне все еще было грустно. Это же несправедливо! Мать Янника не имеет никакого права вмешиваться в его дела и решать, с кем ему дружить, а с кем не дружить. И потом, раз у нее и так есть и ферма, и поля, то зачем ей еще и мой лес хочется заполучить?

Пусть этот ветер дует, пусть унесет ее прочь, шептала я, наклонившись над колодцем желаний. Пусть произойдет Случайность, и пусть она никогда не вернется назад!

Колодец шепотом откликнулся: Никогда не вернется назад! – а ветер подхватил этот шепот и унес его прочь. Никогда не вернется назад! Никогда не вернется назад! Это звучало почти как тот магический шепот, который Оми Маджуби называет васвас, но на самом деле это был голос ветра, то раздраженный и ворчливый, то нежно воркующий, а то безумный…

Я вырвала листок с рисунком из альбома, разорвала на кусочки и разбросала, чтобы их унес ветер, и они полетели над моей земляничной поляной, как птицы. Может, и Нарсис сейчас подхвачен этим ветром, вдруг подумала я, и наблюдает за мной. Мама говорит, что мертвые всегда среди нас, что они остаются среди нас так долго, как мы их помним. Возможно, именно поэтому Нарсис и оставил мне свой лес. Пока растут кустики земляники, он будет здесь. И пока я буду его помнить.

Назад я возвращалась по берегу реки. Пошел несильный дождь, и легкая рябь, поднятая ветром на гладкой коричневой поверхности Танн, была похожа на перья. Ру жег мусор на берегу рядом с тем местом, где стоял на якоре его плавучий дом. Белый дым столбом поднимался вверх.

Ру заметил меня и помахал рукой. Я подбежала, поцеловала его, обняла и почувствовала его запах. Так от него пахнет, когда он ночует под открытым небом, у костра. До чего же и мне хочется хоть иногда иметь возможность ночевать под открытым небом! Вот стану старше, тогда, может, так и буду делать. Выкопаю в моем лесу костровую яму и стану жить там, питаясь одной земляникой.

– Тебе давно пора дома быть. Поздно уже, – сказал Ру.

– Но ты же знаешь, как Вианн всегда беспокоится.

Это правда, подумала я. Она вообще слишком много беспокоится. Из-за реки. Из-за ветра. Из-за других людей. Из-за дождя. Из-за духов. Я вот никогда и ничего не буду бояться. Ни духов, ни чего бы то ни было еще. Я так Ру и заявила, но он только улыбнулся и сказал:

– Всем нам поначалу так кажется. Ты сама все поймешь, когда станешь взрослой.

Вот только взрослой я никогда не стану. Хотя много раз слышала, как многие говорят: «Погоди, вот станешь взрослой…» Звучит почти как заклинание. Или проклятие.

Ты же ничего не боишься, сказала я Ру, а он опять улыбнулся и возразил:

– Ты бы просто удивилась, если б узнала, скольких вещей я боюсь.

А потом он поцеловал меня в макушку и спросил:

– Я слышал, Анук на Пасху к нам, вниз, собралась?

К нам, вниз. Какое странное выражение! Словно Париж – это какая-то гора. Хотя он, конечно, на севере, а мы на юге… А с другой стороны, я, например, ни разу не слышала, чтобы Ру сказал «домой», он вообще слово «дом» не употребляет.

Ру бросил в костер еще охапку листьев и сообщил:

– Я, наверное, чуть дальше пройду по реке.

Дальше пройду. Это я хорошо понимаю. Я знаю, что Ру любит весной пускаться в плавание, чтобы «отряхнуть с ног пыль Ланскне». Хотя все последние шесть лет его судно так и стояло на приколе возле Маро, и я уже стала думать, что теперь так будет всегда.

Он заметил, какое у меня стало лицо, и принялся объяснять:

– Розетт, я же вернусь. Я же совсем ненадолго. А это место всегда было мне не по душе. Уж больно много здесь религиозных фанатиков и любителей совать нос в чужие дела. Да и слишком давно уже я здесь живу. Пожалуй, чересчур давно.

Я смотрела на него, прекрасно понимая, почему он все это говорит. Все это из-за Нарсиса, из-за моего леса, из-за возложенной на Ру обязанности быть за все это ответственным. Нарсис оставил эту землю под опеку, а это означало, что Ру должен о ней заботиться и сохранить ее для меня. А значит, он обязан находиться рядом со мной – по крайней мере, пока мне не исполнится двадцать один год. Но Ру терпеть не может подобных ограничений. Он не хочет ни конкретный адрес иметь, ни паспорт завести. По-моему, если бы он мог обойтись вообще без имени, он бы так без имени и жил. Мне хотелось сказать ему: Ты должен остаться. Нарсис хотел, чтобы теперь ты за все это отвечал. Если ты уедешь, что тогда помешает мадам Монтур отнять у меня лес? Но ветер уже начал меняться; он рвал дым на куски, как бумагу, и единственное, что я осмелилась сказать вслух своим теневым голосом, это «Нарсис», и мне очень хотелось надеяться, что Ру все поймет.

Он отвернулся. Тяжко вздохнул, а потом сказал:

– Старик знал, что делает. Он думал, что сможет удержать меня в Ланскне, накрепко привязав к куску земли, как и сам себя к своей ферме привязал. – Голос Ру звучал тихо, но я чувствовала, что под этим внешним спокойствием бушует пламя гнева. – На что он, собственно, рассчитывал, а? Что в итоге я это место полюблю? Что предам себя? Предам себя настоящего? И ради чего?

Я заплакала. Мне всегда неприятно было, когда Ру сердился. И тут я вдруг услышала тот ветер, который насмешливо и настойчиво нашептывал свои васвас, и поняла: а ведь это я виновата. Я призвала ветер, чтобы он прогнал прочь мадам Монтур, а он вместо нее хочет унести Ру…

– Розетт… – начал он, но я прервала его:

– Ты ни в чем не виновата. И я обещаю тебе… – Но я прекрасно видела, что он лжет. И тот ветер уже вовсю крутился вокруг, задувая мне в глаза дым костра. И в воздухе уже чувствовался привкус золы, он был похож на вкус пыли, песка, пороха. Вот что происходит, твердила я про себя, когда пробуешь сама призвать тот ветер. Именно так он и мстит тебе. Отнимает, отнимает у тебя одно за другим, пока все не унесет…

Я бросилась бежать, а Ру все звал меня, просил вернуться, но казалось, что он уже где-то далеко-далеко, за миллион миль от меня. Я успела пробежать по берегу Танн половину пути до дома, и ветер все это время бежал рядом со мной, дикий, серый, голодный ветер; и с каждым шагом мы все больше походили друг на друга – как волк и девочка из одной недоброй волшебной сказки.