Я увидела ее сквозь витрину. Рыжие, как бархатцы, волосы, живое личико – ну просто дитя из волшебной сказки, заблудившееся в зазеркалье. А в зеркалах я увидела отражение Зози – алая помада, крашеные светлые волосы, – и она смотрела на Розетт голодными глазами.

Я ведь давно собиралась зайти сюда и представиться новой хозяйке магазина. Я бы сумела подобраться к ней осторожно, как и к любому из соседей; принесла бы ей в подарок фиалковую сливочную помадку – в тон пурпурной маркизе над входом. Но стоило мне увидеть внутри Розетт и Зози, и я, забыв об осторожности, ветре и шоколаде, ринулась внутрь.

Я слышала, как у меня над головой звякнул колокольчик. Маленький серебряный колокольчик, как у Шута на колпаке во время пасхального шествия. Вместе со мной в помещение влетел порыв мартовского ветра, и я вдруг поняла, что передо мной незнакомая женщина лет шестидесяти с длинными волосами пепельного цвета, а ее руки точно рукавами от запястий до плеч покрыты татуировой угольного и серого цветов. Она была совершенно на Зози не похожа – и все же было в ней что-то от Зози: возможно, беспечная улыбка и острый взгляд ярких глаз. Я тут же посмотрела на ее туфли – Зози де л’Альба свои туфли просто обожала, – но туфель не было: я увидела только что-то непонятное, неуклюжее, темно-серое, словно пушечное дуло.

– Розетт, немедленно домой, – кратко приказала я.

Лицо Розетт тут же сообщило о ее полном нежелании мне подчиняться. Пурпурная дверь с грохотом затряслась в дверной раме. А в зеркалах мелькнул Бам, ухмылявшийся и строивший мне рожи.

– Немедленно ступай домой, Розетт, слышишь? Немедленно!

Она нахмурилась, но подчинилась и вышла за дверь, еле волоча ноги. У нее за спиной Бам еще раз обернулся, скорчил мне ужасающую гримасу и потащился следом, спотыкаясь на ходу.

Женщина с татуировками улыбнулась:

– Вы, должно быть, мать Розетт?

– Вианн, – представилась я, с трудом подавив безумное желание спросить напрямик: А ты на этот раз как себя называешь?

Впрочем, она уже двинулась к двери и, наклонившись – причем довольно неуклюже, – подняла с пола пакетик с фиолетовыми помадками.

– Вы что-то уронили.

– Господи, какая я растяпа! Я же это вам принесла.

Она посмотрела на пакетик, перевязанный фиолетовой ленточкой и украшенный маленьким бумажным цветком, и сказала:

– Сливочная помадка с засахаренными фиалками? Но ведь это мои любимые конфеты!

Ты лжешь, подумала я. Исходившие от нее чары были похожи на запах цветов, сорванных в полночь, – темные, непонятные, сладостные, провокационные.

Она попробовала помадку.

– Восхитительно! Вы, должно быть, с той стороны площади? Я видела ваш магазин. Он очень красивый.

– Я все собиралась к вам зайти, – призналась я. – Хотя только сейчас поняла, чем вы занимаетесь. Вы ведь мастер тату, да?

Она улыбнулась.

– Интересно, чем же я себя выдала? Но, прошу вас, присядьте. Выпейте кофе. Не могу, правда, обещать, что он будет столь же хорош, как ваша помадка, но больше мне вас в данный момент угостить нечем.

Я села в одно из пурпурных кресел, расставленных вокруг кофейной машины, но и не подумала налить себе кофе. Хозяйка салона села напротив, и только тут я снова обратила внимание на ее туфли – только это были вовсе не туфли, а искусственные ступни, прикрепленные к гладкому стальному стержню, уходившему прямо в коленный сустав…

Старинная китайская пословица гласит: У зла нет ног. Именно поэтому двери в храмах всегда снабжены очень высоким порогом – защитой от бродячих демонов. У этой совсем недавно приехавшей в Ланскне женщины тоже не было ног – ирония этой аналогии от меня, естественно, не ускользнула. И я вспомнила о Кавиле, безногом божестве майя, которое передвигается на ходулях из молний, а змеиным хвостом погоняет ветер. Моя мать очень любила индейские легенды, а мне они казались какими-то слишком чужими и пугающими, чтобы доставлять истинное удовольствие. Однако же один из их главных богов – ветер Хуракан – столько лет был моим постоянным спутником и куда более близким знакомым, чем Гайа, Гестия или Иисус.

Она перехватила мой взгляд, и я тут же сказала:

– Извините. – Господи, с какой стати я извиняюсь?

Она снова улыбнулась.

– Ничего страшного, – сказала она. – У меня действительно ампутированы ступни и большие берцовые кости. Я всю жизнь хожу на протезах. Эти «ноги» у меня, можно сказать, на каждый день, но есть и другая пара, которая выглядит более натурально, и к ней несколько пар хорошеньких туфель – на тот случай, когда мне хочется приодеться. – И она протянула мне руку: – Меня зовут Моргана Дюбуа.

Мы обменялись рукопожатием. Руки у нее оказались неожиданно теплыми. А я вдруг почувствовала себя обманщицей: этакой представительницей местного прихода, приветствующей новую жительницу городка. Вот уж полная глупость, думала я. Ведь я и сама нездешняя.

– А вы давно здесь живете? – спросила Моргана.

Пришлось подумать. Ведь время ведет себя совершенно иначе, если достаточно долго прожить на одном месте: времена года сменяют друг друга, трава вырастает и вянет, шрамы на мебели темнеют от времени. И становится так легко вообразить себе, что теперь это мой родной край; и так легко поверить в силу корней, дающих ростки, и в силу воспоминаний.

– Пять лет, – сказала я. И уже от одного того, что произнесла это вслух, почувствовала себя как-то странно. Такие, как я, мыслят и считают время не в годах – только в днях, неделях или, может быть, в месяцах. Годы – это для других. Годы – для тех, кто не слышит зова ветра.

– Вам повезло, – сказала Моргана. – А для меня девять месяцев были самым долгим сроком, который я сумела прожить на одном месте. Почему-то через некоторое время начинаешь испытывать непреодолимую потребность оказаться где-то еще, если вы понимаете, о чем я.

Пришлось улыбнуться и ответить:

– Думаю, да.

– И потом, работы под конец становится гораздо меньше. А когда этот источник иссыхает, приходится следовать за карнавалом дальше.

– За карнавалом?

– За шоу фриков. За ярмаркой. В те места, куда те, для кого эти места не родные, стекаются, чтобы понять, кто же они такие. – Она бросила на меня лукавый взгляд поверх своей чашки. – Татуировка способна в равной степени и обнажить многое, и скрыть. Вот вам, например, я бы посоветовала что-нибудь маленькое. Какого-нибудь зверька или, может быть, птичку, – но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем.

– Вы имеете в виду… татуировку? Я не любительница подобных украшений.

– Вы не поклонница боди-арта?

– На других людях мне это, пожалуй, даже нравится, – сказала я. – Но сама я никогда не хотела иметь подобную отметину.

Отметину. Странно, почему я выбрала именно это слово? И все же оно казалось мне наиболее подходящим. Такие люди, как мы, стараются не иметь никаких отличительных знаков. Мы никому не открываем ни наших шрамов, ни наших воспоминаний. Этим я очень отличаюсь от Ру, у которого все тело словно гобелен, где запечатлены истории его любовей, печалей и радостей, сражений и многочисленных странствий, тогда как моя кожа чиста, это территория, не нанесенная ни на одну карту. И меня при одной мысли о том, чтобы позволить этой женщине использовать меня – или Ру – в качестве холста для ее рисунков, вдруг зазнобило.

– Но я воспринимаю это отнюдь не как нанесение отметин, – возразила она. – Скорее уж как выявление чего-то потаенного, спрятанного у человека глубоко внутри. Например, некой тайны. Или признания. Скажем, индейцы майя покрывали тела татуировкой, желая умилостивить богов. Они считали, что татуировка способна выявить форму души, скрытую под кожей.

Я это, разумеется, знала. Мое ремесло требовало от меня немалых знаний об этой стране крови и шоколада. Однако мне стало не по себе, когда Моргана принялась столь открыто рассуждать о традициях индейцев майя и об их магии; а ведь моя мать, подумала я вдруг, сразу, наверное, всем сердцем полюбила бы эту женщину.

– Если честно, я не уверена, что в Ланскне найдется много желающих сделать тату, – сказала я. – Народ здесь осторожный, консервативный, не то что в крупных городах. Могу я спросить, почему вы выбрали именно это место?

Она пожала плечами.

– Да никаких оснований для этого, собственно, не было. Просто возникла прихоть, и все. По-моему, чаще места сами меня выбирают, а не я их.

– Ну что ж, мне, пожалуй, пора, – сказала я.

– Спасибо за подарок. И если вдруг передумаете, то знаете, где меня найти.

Я возвращалась в chocolaterie, исполненная глубокой тревоги. А Моргана, стоя в дверях, смотрела, как я иду, и ее страшные металлические протезы были почти полностью скрыты свободными черными брюками. Во что бы там ни верили древние китайцы, а у меня попросту нет причин предполагать, что в Моргане действительно таится зло; однако все в ней вызывает у меня необъяснимую тревогу. И то, что она появилась здесь вместе с переменившимся ветром. И цвета ее ауры у дверей салона. И то, что Розетт туда буквально тянет, несмотря на мои предупреждения и просьбы держаться от этой женщины подальше. А теперь еще и разговоры об индейцах майя – по-моему, это как-то слишком горячо, чтобы казаться просто совпадением.

Вот вам, например, я бы посоветовала что-нибудь маленькое. Какого-нибудь зверька или, может быть, птичку, – но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем. Что она имела в виду? Татуировка способна в равной степени и обнажить, и скрыть многое. Что же она такое увидела во мне? Что заставило ее сделать подобный вывод?

А все-таки долго она здесь не продержится. Ланскне-су-Танн обладает редкостной способностью изгонять тех, кого сочтет чужаком. Мне ли этого не знать: я ведь и сама была одной из таких изгнанниц. Слухи и сплетни здесь так и роятся: малейшего шепотка достаточно, чтобы человек почувствовал, что ему в этом городке не рады. А я уверена: шепотки обязательно будут, ведь шепотки и слухи – это здешняя валюта. И женщину ее возраста – да еще и со всякими татуировками – вполне могут заставить отсюда убраться уже к Пасхе.

Странно, но при мысли об этом я испытала удовлетворение. И снова вспомнила материну колоду карт. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Розетт слишком любопытна, ее надолго не удержишь вдали от этого места. А вскоре из Парижа еще и Анук приедет; моей маленькой Анук вовсе не нужна очередная Зози, способная ее соблазнить. Смерть. Шут. Башня. Перемена. Ну, перемен уже и так было многовато. Я перебирала карты, рассматривая их рубашки, – это всегда помогало мне сосредоточиться. Рубашки, собственно, могут быть любыми, однако в картах Таро заключена все же определенная сила, порожденная многовековой традицией. Смерть. Шут. Башня. Перемена. А что, если мастерство Морганы в чем-то родственно моему? Татуировка способна в равной степени и обнажить многое, и скрыть. На мой взгляд, звучит как некая версия знакомого призыва: Попробуй. Испытай меня на вкус. Проверь.

Я снова посмотрела через площадь на пурпурную дверь, которая теперь была плотно закрыта, чтобы ее не распахнул порывистый ветер.

Что же такое Моргана сумела во мне разглядеть? Зверька или, может быть, птичку, – но непременно что-то живое, с бьющимся сердцем. Мне были слышны шаги Розетт наверху; шаги звучали сердито, похоже, она просто топала ногами по дощатому полу. Интересно, а Моргана заметила Бама? И если да, то что еще она успела заметить?

Я решила пойти на кухню. Аромат какао должен был бы меня успокоить, но этого почему-то не произошло. Знаете, индейцы майя покрывают тела татуировкой, желая умилостивить богов. Если бы это было так просто, вдруг подумала я. Если бы действительно существовал способ умилостивить этот ветер с помощью небольшого кровопролития.

Я попыталась представить, кого в Ланскне можно было бы соблазнить тем, что предлагает Моргана. Здешние жители далеко не сразу сумели смириться с тем, что прямо напротив церкви открылась шоколадная лавка, – да разве смогут они когда-либо принять такую особу, как Моргана Дюбуа?

Я подошла к окну и снова посмотрела в ту сторону: уже и жалюзи опущены. А может, у нее клиент? – прозвучал у меня в ушах чей-то слабенький голосок. Может, и еще до кого-то донеслась из-за пурпурной двери ее песнь сирены? Может, этот «кто-то» всегда втайне мечтал сделать себе тату? Может, она заметила, как эти люди заглядывали к ней в окна? А потом предложила им кофе и рассказала несколько сказок об индейцах майя: «Для вас какой-нибудь зверек или, может быть, птичка…»

Все это не имеет значения, твердо сказала я себе. К Пасхе ее здесь уже не будет.