С минуту я озиралась, не двигаясь с места. Все внутри было точно таким же, каким мне показалось снаружи: кофейная машина, несколько пурпурных кресел, ковер на полу и огромное кожаное кресло, как у парикмахера, только отделанное полированным деревом и хромированной сталью. И две противоположные стены сплошь увешаны зеркалами, и в них без конца отражается одно и то же – какая-то странная картина, которую я заметила возле двери. Точнее, даже не картина, а кусок ткани, вставленный в рамку под стекло. На нем были словно вытканы синие листья и побеги, среди которых виднелись маленькие птички с пятнистым оперением и мелкие белые цветочки, и все это так тесно переплетено, что у меня даже в глазах зарябило. Я прищурилась, но продолжала смотреть. Самое смешное – я была почти уверена, что уже где-то видела этот рисунок…

Я еще некоторое время вглядывалась в него, пытаясь понять, что же там все-таки изображено. Листья были немного похожи на земляничные; среди них я даже ягоды земляники разглядела и сразу, конечно, вспомнила свою земляничную поляну – только здесь, под стеклом, она выглядела какой-то странной и очень мрачной. И вообще там было столько всего, самых разных вещей всевозможных форм и цветов, что было трудно сосредоточиться на чем-то одном. К тому же этот рисунок на ткани без конца повторялся; казалось, будто птички перелетают с места на место, гоняясь друг за другом в густой листве среди полевых цветов, стеблей вереска и кустиков земляники. А потом этот калейдоскоп-головоломка как бы сам собой разрешился, и я заметила, что в дверном проеме, за которым был проход в заднюю часть магазина, кто-то стоит. Двери там не было, и проем закрывала только занавеска из пурпурных бусин. Из-за нее и появилась та самая дама, которую я видела сперва за стеклом витрины, а потом в виде отражения в зеркалах. Но сейчас она явно вышла из зазеркалья в реальный мир и смотрела на меня с любопытством, словно одна из птичек на картине под стеклом. У этих птичек было пятнистое оперение и ясные глаза; они сновали в густых зарослях и что-то жадно клевали.

Дама была высокого роста, с очень длинными светлыми волосами, но волосы у нее были какого-то необычного серебристого оттенка. На мгновение мне показалось, что она совсем молодая, может, почти моя ровесница, но потом я поняла, что на самом деле она старая – ей лет пятьдесят или даже больше; а то, что я приняла за рукава из яркой набивной ткани, оказалось татуировкой – ее длинные голые руки были сплошь покрыты татуировкой, а пальцы унизаны множеством серебряных перстней. Мне захотелось рассмотреть также ее туфли, но, опустив глаза, я увидела лишь края длинных черных брюк свободного покроя; из-под них, правда, выглядывало что-то похожее на ступни, но я могла бы поклясться, что на самом деле это никакие не ступни.

– Привет, – сказала дама. – И кто же ты такая?

Я издала негромкий галочий клич.

– Выглядишь ты, пожалуй, слишком юной, чтобы посещать подобные салоны. – Она улыбнулась, а мне вдруг снова вспомнилась сорока – сороки ведь тоже ужасно любят всякие блестящие вещи.

Я пожала плечами и еще разок огляделась, потому что никак не могла понять, какой же магазин здесь теперь будет. Потом я снова уставилась на тот кусок ткани под стеклом и негромко вопросительно пискнула по-птичьи.

Дама-сорока опять улыбнулась и пояснила:

– Это один из моих любимых дизайнов. Земляничный вор, работа «Моррис и компания». Я его в антикварном магазине отыскала.

Земляничный вор! Мне ужасно захотелось объяснить ей, почему эти два слова сразу вызвали у меня желание подпрыгнуть от удивления, но я понимала, что смогу это сделать, лишь воспользовавшись своим теневым голосом. А так приятно было бы рассказать, что именно такое прозвище дал мне Нарсис! Я так и не стала ничего объяснять и позволила Баму проникнуть внутрь этих зеркал. Было забавно смотреть, как он там, в зазеркалье, танцует среди всех этих листьев и отражений и охотится за собственным хвостом. А те пятнистые птички (по-моему, это были дрозды) стали гоняться за Бамом, и это выглядело так смешно, что я рассмеялась.

Дама удивленно приподняла бровь – в брови у нее был маленький бриллиантик, который при каждом движении вспыхивал и мерцал, – и спросила:

– Кто он, твой маленький дружок?

– БАМ! – сказала я и прибавила на языке жестов: Значит, вы можете его видеть?

Она улыбнулась.

– Я вообще многое вижу. Я ведь художница.

Как и я! Я даже подпрыгнула пару раз, чтобы выразить свое одобрение. И розовый рюкзачок, висевший у меня за спиной, тоже подпрыгнул.

– Только мой вид искусства требует, чтобы любое изображение было сделано правильно с первого же раза. Второй попытки быть не может. Нельзя ни распустить нитки, ни переделать основу, ни стереть одну линию и нарисовать другую. Если я совершу ошибку, кому-то придется расхлебывать ее последствия. Так что мне приходится быть очень осторожной.

Я снова посмотрела на тот кусок ткани, что висел на стене под стеклом. Теперь рисунок показался мне еще более сложным: птички (я была уже уверена, что это дрозды) действительно гонялись друг за другом в густой синеватой листве, а сама комбинация листьев и ягод земляники все время повторялась, как это делается при изготовлении гобеленов или, может, штор и покрывал. Однако во всем этом просторном помещении была только одна картина: вот эта.

Вы тоже такие вещи делаете? – спросила я на языке жестов, указывая на картину.

Дама-сорока покачала головой:

– Нет, я с текстилем не работаю.

И она извлекла из кармана просторных черных штанов какую-то странную штуковину, совершенно не похожую ни на карандаш, ни на ручку. Больше всего штуковина напоминала некую деталь игрушечного ружья: пурпурная, хромированная, остроконечная. Но, приглядевшись, я поняла: это все же действительно некая разновидность пишущего предмета, что-то вроде ручки-самописки. Я даже догадалась, куда нужно заливать чернила.

– Ты, возможно, никогда ничего подобного и не видела, – сказала дама, демонстрируя мне инструмент. – Это самый последний дизайн. Очень удобный. Работает бесшумно и значительно меньше травмирует кожу.

Я снова посмотрела на нее и на ее руки, сплошь покрытые татуировками. И наконец поняла, для чего предназначена эта «ручка» и зачем нужны все эти зеркала и кресло как у дантиста, которое можно наклонять под разными углами и передвигать по всему помещению…

Протянув руку, я осторожно коснулась пальцем руки дамы, украшенной невероятным переплетением спиралей, роз, пучков листьев, в гуще которого я, присмотревшись, обнаружила и копию того рисунка, что висел на стене, – темно-синие цветы вереска, маленькие белые цветочки и листья земляники. Но рисунок на коже был теплым: я почувствовала это, коснувшись его ладонью. Казалось, можно и даже нужно почувствовать текстуру цветов, листьев, ягод, хотя на самом деле это была просто гладкая кожа, такая же, как у любого другого человека.

– Ты не особенно разговорчива, да? Как тебя зовут?

И я теневым голосом прошептала: Розетт; из осторожности я старалась говорить потише. Дама кивнула.

– Розетт. Какое хорошенькое имя. А меня зовут Моргана. Надеюсь, мы будем друзьями. Ты какой вид искусства предпочитаешь, Розетт?

Я оглянулась на свой розовый ранец. Обычно я не показываю свои рисунки незнакомым людям. Но ведь теперь, узнав, как эту даму зовут, я вряд ли могла считать ее незнакомкой. И вытащила из рюкзака свой альбом в пурпурной обложке, который Анук привезла мне из Парижа. Там целых триста страниц. И пока что хватает места для новых рисунков.

Моргана открыла альбом и стала рассматривать рисунки один за другим, переворачивая страницы. Она делала это очень медленно, внимательно разглядывая каждый. Пару раз я заметила, что она улыбнулась. Особенно долго она рассматривала тот, где маленькая девочка заблудилась в земляничном лесу. И я подумала: наверное, этот рисунок просто сложнее, чем остальные. А потом, глядя поверх ее плеча на нарисованные мною темные лесные тени и заросли вереска, я вдруг поняла, что все это очень похоже на картину «Земляничный вор», висящую на стене. Прямо как отражение в зеркале!

Но Моргана так ничего и не сказала. Просто перевернула страницу и стала смотреть дальше. Затем наконец посмотрела на меня.

– Знаешь, – задумчиво промолвила она, – твои рисунки очень хороши. У тебя удивительно экономная манера. И столько юмора. Например, эта птица… – и она указала на портрет Рейно в виде вороны – совсем маленький рисунок, всего несколько линий, лишь обозначены глаза, клюв, сутана. – Послушай, это ведь здешний кюре, верно?

Я засмеялась и заставила Бама кувыркаться и танцевать в гуще синей отраженной листвы.

– А хочешь посмотреть кое-какие мои работы? – спросила Моргана. Я кивнула, и она ушла за занавеску из бус в заднюю часть магазина, где, видимо, располагались жилые комнаты, и вскоре вновь появилась с альбомом в руках. В альбоме оказались сотни фотографий людей с различными татуировками.

– Каждая татуировка уникальна, – сказала Моргана. – Я никогда не использую один и тот же дизайн дважды. И всегда прошу моих клиентов прежде очень хорошо по-думать, когда и зачем они намерены ко мне прийти. Потому что тату может быть сделано лишь однажды. Я никогда не повторяю сеансов.

Я пролистала весь альбом с фотографиями, на которых были запечатлены самые разные люди: молодые и старые представители всевозможных рас. У некоторых были сделаны большие и сложные тату. А у других наоборот – очень простые и совсем маленькие. Но даже я уже могла различить во всех этих композициях особую манеру Морганы: плотный, графичный, очень четкий и аккуратный рисунок, как на той картине «Земляничный вор», что висела у нее на стене. Название картины странным образом совпадало с моим прозвищем, а изображенное на ней как-то ухитрилось проникнуть в мои рисунки.

Одна черно-белая фотография меня особенно заинтересовала. На ней была девушка с маленьким тату в виде сердечка, очень простым – казалось, оно возникло в результате одного-единственного прикосновения. И все же рисунок был выполнен безупречно, словно чистейший образец каллиграфии. Но внимание мое в первую очередь привлекло не тату, а сама девушка; на фотографии ей было лет двадцать, и она улыбалась прямо в камеру, специально закатав рукав простой белой футболки, чтобы продемонстрировать маленькое черное сердечко на плече…

Я сразу узнала ее, эту девушку с сердечком, хотя в те времена, когда мы с ней познакомились в Париже, она была уже гораздо старше. Она и теперь иногда мне снится, и маме тоже, я это точно знаю, потому что слышу ее голос в маминых снах и чувствую, как меня зовет тот дикий ветер.

Моргана заглянула мне через плечо и пояснила:

– Это одна из ранних моих работ. В Париже. Я тогда только еще начинала. А знаешь, я ведь их всех помню. Каждого из моих клиентов. И только фотографии остались у меня на память о тех произведениях искусства, которые я для этих людей создала. Потому что искусство – как любовь. Оно дичает, если пытаешься сохранить его только для себя. Искусство создано, чтобы его дарили, а иначе оно просто начинает загнивать.

Я никогда раньше так об искусстве не думала. И снова посмотрела на фотографию Зози де л’Альба. Здесь, на странице альбома, она выглядела такой юной и невинной, а в ее глазах так и плясали огоньки.

Кто это? – спросила я.

– А я и не знаю – не спросила. Просто сделала то, что она хотела, и все.

И тут у входа звякнул колокольчик, отворилась пурпурная дверь, и на пороге возникла моя мама; лицо у нее было сердитое, испуганное и белое, как лист бумаги, а волосы разметаны ветром…