Глава первая
Суббота, 18 марта
Несмотря на крайне неодобрительное отношение тетушки Анны и ее друзей, Мими была веселым, счастливым ребенком, всегда смеялась и улыбалась. Она любила играть в воде или просто смотреть, как капли дождя падают в лужу или на кусок ржавого железа. Она и сама не отказалась бы помокнуть под дождем и, если б ей позволили, готова была часами сидеть, глядя в небо на капли дождя, падающие ей на лицо, и что-то нежно воркуя на птичьем языке.
Тетушка Анна делала вид, что ее подобные забавы просто в ужас приводят. «Смотри, до смерти доиграешься!» – вечно повторяла она. На самом деле это говорилось исключительно впечатления ради: если бы Мими и впрямь простудилась до смерти, тетушка, по-моему, ничего, кроме облегчения, не испытала бы. Однако Мими, несмотря на бесконечные припадки и судороги, оставалась неуязвимой для простуд или проблем с бронхами. Ей было запрещено играть без присмотра на берегу Танн, и я часто сопровождал ее туда. Смотрел, с каким удовольствием она играет на мелководье, или бросает с берега камешки, или пускает по течению маленькие лодочки из щепок, сбрасывая их с каменного мостика, отделяющего городок от Маро. В общем, если у Мими со здоровьем и было что-то не так, то ребенком она была счастливым. И знаете, Рейно, если какая ревность и могла бы возникнуть между нами, братом и сестрой, будь Мими нормальным ребенком, то у нас подобной ревности не было и в помине. Мими меня прямо-таки обожала, а я был ее вечным защитником – ибо наш отец, хоть и он по-своему любил девочку, постоянно находился в тени тетушки Анны, опасаясь ее злого острого языка.
Я помню, как однажды она его настигла возле амбара, где он играл с Мими. Там после дождя образовалась огромная лужа, просто настоящее маленькое озеро, и я с наслаждением шлепал по воде в высоких резиновых сапогах. А отец, стоя на коленях рядом с лужей – оба его колена украшали нашлепки из подсохшей грязи, – показывал трехлетней Мими, как пускать по воде сложенный из газеты кораблик.
– Видишь? Надо вот так, – приговаривал он, подталкивая кораблик палочкой и заставляя его отплыть подальше от берега. Мими восторженно пищала по-птичьи. Она тогда была еще маловата, чтобы говорить, хотя бы как другие малыши, и умела издавать только такие звуки. Отец, собственно, ничего не имел против – он вообще был человеком тихим, спокойным, – а вот тетушка Анна обращалась с Мими просто безжалостно. За столом вечно звучало: «Сядь прямо, Наоми. Держи вилку правильно. Нет, нет, не так!» А если Мими ошибалась или не понимала, тетушка Анна тыкала острыми зубцами вилки в тыльную сторону ее маленькой ладошки, так что ручки Мими были вечно покрыты красными пятнышками. Если отец пробовал вмешаться, тетя строго возражала: «Как же она сможет чему-то научиться, если вы оба постоянно ей потакаете?» – и, наклонившись к Мими, снова принималась за свое: «Ну-ка, Наоми, скажи: ”вилка”». В ответ Мими была способна лишь пискнуть, как птичка – этот птичий щебет тетушка Анна просто ненавидела, – и тетя в сердцах заявляла, что «девчонка нарочно ее злит».
В тот день, когда тетушка Анна случайно заглянула за угол амбара, голосок Мими звучал особенно громко и возбужденно. Она топала по луже в резиновых сапожках и радостно щебетала, глядя, как плывет ее бумажный кораблик. А потом вдруг очень отчетливо сказала: «Ка-а!»
Мы с отцом тут же удивленно на нее уставились, и я воскликнул:
– Мими сказала «корабль»!
Мими засмеялась.
А у тетушки Анны глаза за стеклами очков вдруг стали совсем маленькими. И зловещий черный крест у нее на шее как-то особенно ярко вспыхнул в обрамлении кружев. Я понял, что она злится. Злится, потому что Мими с отцом так хорошо и весело. Но отец ничего не замечал. Он и сам был увлечен игрой, смеялся и обнимал смеющуюся Мими. И я тоже не выдержал: просто невозможно было хотя бы не улыбнуться, глядя на Мими, такая она была смешная – личико крошечное, а улыбка огромная, как ломоть дыни…
Тетушка Анна подошла к нам и спросила, так плотно сжав губы, что они вытянулись в одну линию и стали похожи на колючую проволоку:
– С какой стати вы такой бедлам устроили? Мне ваши вопли даже дома были слышны.
Насчет воплей это неправда. Мы вообще почти не шумели, пока Мими свое первое слово не произнесла. Отцу явно стало не по себе. Он выпустил Мими и поставил ее на землю. У тетушки Анны были очень четкие представления о том, как нужно воспитывать детей: мужчинам следует оставаться в стороне от этой обязанности, ибо она самим Господом поручена женской половине человечества, а дети должны хорошо себя вести и ходить в церковь. Ни на то, ни на другое Мими явно была не способна и, увидев тетушку Анну, тут же принялась щебетать, размахивать ручонками и топать ножками в резиновых сапогах, из-под которых во все стороны летели брызги. То есть продемонстрировала именно такое поведение, которое тетушка Анна больше всего ненавидела.
Я попытался отвлечь тетку и сообщил ей радостную новость:
– А Мими только что сказала «корабль»!
Тетушка Анна с недоверием посмотрела на меня:
– Действительно сказала?
Я кивнул. Мне было ясно, что отец не намерен ничего ей рассказывать. В ее присутствии он вообще редко рот открывал – по-моему, считая, что безопасней помалкивать.
Тетя повернулась к Мими и сказала:
– Ну что ж, прекрасно. Давай-ка послушаем, как ты это говоришь.
Но Мими ничего говорить не стала, только щебетала по-птичьи и топала ножкой.
– Ну же, Мими, скажи «корабль»! Твой брат уверяет, что ты можешь это сказать. Скажи «корабль», Наоми.
Мими посмотрела на тетушку Анну, вся передернулась и так защебетала и затопала ножками, что грязные брызги полетели во все стороны, в том числе и на хорошенькие тетины ботиночки, такие же черные и блестящие, как ее крестик.
Тетушка Анна посмотрела на меня и заявила:
– По-моему, кое-кто все это попросту выдумал.
Я возмущенно помотал головой:
– Но папа тоже слышал!
Тетушка перевела взгляд на отца:
– Ну?
Я с радостной улыбкой повернулся к нему; я был уверен, что уж на этот-то раз он заступится за Мими, а тете прикажет уйти в дом. Но отец, глядя куда-то в сторону и заикаясь, как школьник у доски, пробормотал:
– Н-ну, в-возможно, и с-с-сказала. Н-но я н-не ув-верен…
Тетушка Анна удивленно подняла бровь.
– Ты что же, снова заикаешься, Нарсис? – И я вдруг, совершенно случайно, догадался: отец почти всегда заикается, когда разговаривает с тетушкой – что вообще-то бывает редко, поскольку он человек тихий и предпочитает молчать, – но я не помню, чтобы он когда-нибудь заикался, разговаривая со мной. А тетушка Анна продолжала презрительным тоном: – А люди еще удивляются, почему ты не сумел выбрать себе другую жену, получше. Хотя уж она-то точно не привередничала. Ей спешно требовалось замуж выйти. – Я понял, что тетя говорит о Наоми Зволасковски, моей матери, которая умерла, рожая Мими. И, несмотря ни на что, я сгорал от любопытства: ведь имя моей матери никогда в этом доме не упоминали ни отец, ни кто бы то ни было еще; и похоронена мать была на еврейском кладбище в Ажене, и мы никогда туда не ездили, чтобы положить на могилу цветы, хотя я точно знал, что отцу поехать хотелось.
Похоже, слова тетушки Анны все-таки задели отца, и он сказал довольно сурово:
– Н-Наоми б-была с-совсем н-не такая. И я б-был бы тебе в-весьма признателен, если бы т-ты не говорила о ней в таком тоне. – Я впервые видел, как отец попытался противостоять тетушке Анне хотя бы в малом. Больше всего он любил, когда в доме тишь да гладь, и вздрагивал при первых же признаках даже самого маленького конфликта. Однако сейчас он потребовал, чтобы тетушка Анна не говорила о моей матери плохо. И я был очень горд им.
Но тетушка Анна, видно, была сделана из стали, да еще и со всех сторон колючей проволокой обмотана. Одарив отца одним из своих особых взглядов – жалость, смешанная с презрением, – она сказала:
– Ты как был дураком, Нарсис, так им и остался. Она-то сразу заметила, что ты готов. А ты и рад стараться, по рукам-ногам себя связал… в дом ее привел…
– Пожалуйста, – тихо, но очень четко промолвил отец, глядя на меня, – не надо при детях.
– Ох уж эти дети! – моментально встрепенулась тетушка Анна. – Полудурок и немецкое отродье…
Но договорить она не успела: мой отец, этот тихий человек, начинавший заикаться при первых же признаках скандала, превратился в кого-то совершенно мне не знакомого и решительно сделал три широких шага вперед. Кулаки сжаты, лицо красное и сердитое, ноги в резиновых сапогах подняли в грязной луже настоящие волны. Но тетушка Анна даже с места не сошла – так и стояла, элегантная, в блестящих новеньких ботиночках. Нет, испуганной она не выглядела – скорее уж настороженной, как кошка, когда та столкнется нос к носу с большой свирепой собакой и прекрасно знает, куда именно нужно ударить когтистой лапой, чтобы обратить противника в бегство.
Несколько мгновений они стояли так лицом к лицу, и отец первым не выдержал – отвернулся.
– Ну что ж, – спокойно заметила тетушка Анна, – значит, кровь в тебе заговорила… – Я так и не понял, вопрос это был или нет. – Кровь всегда дорогу найдет, даже если язык едва успевает.
Отец стоял, опустив голову, и разглядывал собственные сапоги, и вот тут-то я не выдержал и заплакал. Не из-за слов тетушки Анны – я и значения-то их не понял, – а из-за того, как выглядел мой отец. А выглядел он как здоровенный неграмотный деревенский дурень, пойманный на каком-то мелком проступке.
– Ну? – снова сказала тетушка Анна, и теперь это точно был вопрос.
– М-м-м… – еле выговорил отец.
– Что «м-м-м»?
– М-м-мне очень жаль, п-п-прости, п-п-пожалуйста, – скороговоркой сказал отец, и я увидел, что он весь дрожит, да так, что от его сапог по воде идет мелкая рябь, словно перед началом землетрясения.
– Очень хотелось бы надеяться, что тебе действительно жаль, – сказала тетушка Анна и чуть улыбнулась, растянув поджатые губы. – А теперь вам, дети, по-моему, лучше пойти вместе со мной домой, пока Наоми не доигралась до смерти. Ну, а тебе, – обратилась она ко мне, – раз уж ты так любишь рассказывать всякие истории, придется переписать двадцать библейских стихов, причем самым лучшим почерком, я проверю.
Это было одно из ее излюбленных наказаний, придуманных специально для того, чтобы, во-первых, заставить меня как можно дольше сидеть спокойно (если бы я случайно сделал хоть одну описку, мне пришлось бы переписать целиком всю страницу), а во-вторых, как можно дольше держать меня под присмотром и в безопасности. Что касается Мими, то ее тетушка Анна попросту заперла в нашей общей спальне, и я весь день слышал ее протесты – но больше она никогда разговаривать не пыталась. Словечко «Ка-а», «корабль», было единственным, какое ей удалось вымолвить.
Свет совсем померк. Я, должно быть, увлекся и читал дольше, чем собирался. Странно, но повествование буквально засасывает меня – а ведь в нем речь идет о людях, многие из которых умерли еще до моего рождения. Но пока история Нарсиса не дочитана, он будет со мной. И я сейчас почти вижу его: он развалился в моем кресле, а глаза, утонувшие в сети перекрещивающихся морщин, так и посверкивают. Возможно, именно поэтому он мне и там, за витриной бывшего цветочного магазина, привиделся. А может, виноват Великий пост? Может, у меня просто пониженное содержание сахара в крови?
Стаканчик бренди в честь Нарсиса. И один в честь меня самого – ничего страшного, если я выпью. Ведь, в конце концов, действительно Великий пост, время духовных исканий и размышлений. За окном дождь, на том конце улицы горит фонарь, и в его свете поверхность мостовой отливает серебром. Я встал, чтобы задернуть шторы, и увидел, как мимо идет какая-то женщина. Воротник ее блестящего черного плаща поднят, чтобы защититься от дождя, и лица ее почти не видно, но я сумел разглядеть очень светлые, какие-то даже серебристые волосы. Она явно была не из тех, кто мне хорошо знаком. Впрочем, сказал я себе, теперь в Ланскне полно людей, которых я либо совершенно не знаю, либо просто не узнаю. Ничего не поделаешь, отец мой, в последнее время я и себя-то с трудом узнаю. Столь многое изменилось с тех пор, как ты умер. С тех пор, как ветер занес в Ланскне Вианн Роше.
Вианн Роше. А о ней-то я почему вспомнил? Та прошедшая мимо женщина была совершенно на нее не похожа. И все же было в ней что-то общее с Вианн: может, походка, или беспечный поворот головы, или то, как выбившиеся из-под воротника плаща волосы сверкают от капель дождя, точно перевитые жемчугом. Я видел ее всего несколько мгновений, и тем не менее она чем-то напомнила мне Вианн; по-моему, я даже уловил некий странный, принесенный ветром запах гари, древесного дыма и бензина.
