Сердцеед

Я его узнал сразу, несмотря на сильно поредевшие волосы, одутловатое лицо, растолстевшее тело и то, что мы виделись с ним последний раз лет двадцать тому назад на Грушинском фестивале. Я был там в первый и единственный раз в качестве гостя. А он в ту пору стремительно набирал силу и популярность. Мне показалось тогда, что этот фестиваль – не только смотр художественной и не всегда художественной самодеятельности, но и тотальная пьянка в антисанитарных условиях.

«Ах, он, видите ли, брезгует!» – говорили про меня барды, если я отказывался примкнуть к их компании и, к тому же, не хотел ночевать в палатке. В принципе, они были правы, я и вправду брезговал. Наверное, это ощущалось окружающими, и, естественно, меня больше не приглашали туда, где костры, комары, гитары и мимолетные связи. А с ним, кажется, тогда хотели слиться – и не только в поэтическом экстазе – все исполнительницы тонкой песенной лирики, а также все остальные, которые не пели, а приехали просто так. Чуть ли не первая его песня стала тогда шлягером, а потом обрела статус почти гимна, исполняемого всеми участниками всех фестивалей всегда и в обязательном порядке. «Как хорошо, что вместе мы сейчас и навсегда» – эту задушевную песню знали все, и всем она нравилась.

Испытание так называемыми «медными трубами» Илья Темнов проходил тяжело. Слава обрушилась на него неожиданно, он к ней совсем не был готов. Песня, которой он не придавал никакого значения, вдруг оказалась выигрышным билетом. Почти как знаменитая «Бесаме мучо». Он не ожидал и удивился. Наверное, как и та девушка, которая невзначай взяла и сочинила эту, пожалуй, самую популярную в мире песню.

Илья удивился, но все равно с удовольствием принял как должное все дивиденды, принесенные ему вместе с популярностью: и концерты, и деньги, и подарки, и вдруг появившуюся тьму друзей и приятелей, непременно желающих с ним выпить, и, разумеется, девушек, за которыми уже не надо было ухаживать, только успевай выбирать. Словом, множество приятных вещей, сопутствующих пусть даже кратковременной, но все-таки славе.

На том фестивале однажды ночью, когда все уже угомонились и разошлись по палаткам и темным углам, я почему-то решил пройтись по территории и увидел сюрреалистическую картину: в хлам пьяный Илья Темнов в обнимку с гитарой сидел у давно погасшего костра. То ли думал о чем-то, то ли спал, – я так и не узнал, потому что не подошел. Но, согласитесь, классная была бы картина, жанровая живопись, с названием «Пьяный бард у погасшего костра». Написать такое смог бы только какой-нибудь современный Репин, но таких теперь нет. А картина эта, этот кадр, до сих пор стоит у меня перед глазами.

А сейчас я сижу в своем любимом прибрежном кафе, которое вечером переходит в крытое помещение и превращается в ресторан. Любуюсь на закат. Самый красивый закат в мире, так я считаю, хотя мир объездил далеко не весь и не все закаты сумел увидеть. Видно, такой уж я патриот здешнего пейзажа, однолюб.

Он совершенно не узнает меня, когда входит и этак по-хозяйски окидывает взглядом помещение. Точнее, он не узнает меня того, из давнего периода своей молодости и восходящей славы. А теперь он узнает меня другого, из телевизора, и идет к моему столику. Но я-то думаю, что он узнал того давнего знакомого и готов с ним тепло поздороваться. Через минуту понимаю, что это не так, он пришел познакомиться с телеперсоной.

– Я вас знаю, – говорит он, – вы писатель Алексей Качалин.

– И я вас знаю, – отвечаю я, знакомясь по новой, – вы Илья Темнов, автор и исполнитель замечательных песен.

– Да какой там, – отмахивается он с невеселой усмешкой, – это все уже в прошлом, – и протягивает руку.

Я пожимаю, к моему неприятному удивлению, его вялую и влажную ладонь, которая кажется даже липкой. Словом, рукопожатие оказалось противным, хотя «пожатием» этот протокольный акт можно назвать весьма приблизительно. Ну представьте себе, что вы берете в руки мертвую жабу и слегка ее стискиваете. Однако я легко преодолеваю этот неуместный приступ отвращения, вглядываясь в опухшее лицо кумира 80-х, и предлагаю ему присесть к моему столу.

– Садитесь, Илья, расскажите – как вы сейчас живете. Я что-то давно ничего не слышал о вас…

Он садится. Я предлагаю выпить.

– Не могу. – Он слабо улыбается и мельком, на секунду, останавливает взгляд на графинчике с коньяком. Взгляд недвусмысленно заинтересованный. Нетрудно догадаться, что ему очень хочется выпить или, может быть, опохмелиться. Не знаю, но он почему-то отказывается. Вскоре выясняется – почему. – Я тут теперь работаю, – смущенно произносит Илья.

– Как? Кем?! – недоумеваю я, но он меня успокаивает.

– Нет-нет, я здесь не официант и не мойщик посуды… Почти по профессии… У меня в этом кабаке программа, – с иронией добавляет он. – Пою каждый вечер в двадцать три часа. Ровно сорок минут. Потом могу и посидеть с вами, если пригласите, если не передумаете, – опять усмехается он.

Я, честно сказать, опасался, что, оставшись его послушать, испытаю разочарование и досаду. По счастью, этого не случилось. Темнов пел и старые песни, и несколько новых, и новые мне особенно понравились. Там были и мудрость, и печаль, и ирония, тем более убедительные, что были подкреплены красивыми и точными мелодиями, которые никак не существовали отдельно, а лишь подчеркивали смысл и суть каждой песни. Словом, я был рад, что потом смог похвалить его программу не из любезности, а вполне честно. Он принял комплименты более чем сдержанно, а скорее – равнодушно. Я почувствовал, что никакие оценки ему сейчас не нужны, он где-то в стороне от любых комментариев, он выше… Но это все было после его выступления…

Впрочем, он и прежде уважал то, что делает, то есть содержание песен, стихи в первую очередь. И если его не слушали, он просто прекращал петь, разворачивался и уходил. И от денег за выступление отказывался. И его перестали приглашать, посчитав, что он слишком капризен. С частными концертами, с корпоративами тоже, конечно, не сложилось. Он считал это лакейством и публично об этом заявлял. Но обо всех этих изгибах его биографии в ту пору я знал, потому что он был мне интересен, мне нравилось то, что он делает, и поэтому я следил за его песенной и непесенной жизнью. Следить становилось все труднее, так как на ТВ и радио его не было. Наверное, не звали по уже указанным причинам. Слишком, дескать, гордый и принципиальный. Казалось бы, такие положительные качества, однако они оборачивались для него чем-то вроде шлагбаума на пути к успеху.

Ну а потом он и вовсе исчез из моего и не только моего поля зрения. Ничего нельзя было узнать о нем: негде, даже в Интернете не было, хотя я время от времени интересовался. Он пропал. И на долгие годы. И вот теперь мы повстречались. Неожиданно и невероятно. То, что мы сейчас сидим в ресторане напротив друг друга и разговариваем, настолько для меня удивительно, что я немного смущен и веду себя на первых порах скованно и неуверенно. Я никак не могу избавиться от мысли, что передо мной – воплощенная биография гордого и, кажется, несломленного человека, который начинал с невеселого объявления, выставленного в окне его квартиры на третьем этаже: «Бесплатно пою свои песни по телефону». Это было объявление абсолютно одинокого человека, которому не с кем было поделиться самым важным, что было у него в жизни. Это как кто-то дал объявление в газете: «Ищу любую женщину для встреч». Грустно, что – «любую». Ну а потом… потом все же – короткая, но громкая слава, а вслед за ней – полное исчезновение из привычного мира, из социума, из бардовского сообщества…

И вот сидим теперь здесь и разговариваем. Вернее, это он просто сидит, а я ни на минуту не забываю, что общаюсь с настоящей легендой. Он с удовольствием рассказывает мне о некоторых эпизодах своей жизни.

– Ну, отчего же не рассказать… – посмеивается Илья, – вы популярный писатель. А кто же откажется от шанса быть увековеченным. Может, вы напишете книгу или по крайней мере рассказ обо мне.

– Конечно, – соглашаюсь я и добавляю, словно цитируя его: – ну отчего ж не написать. Уверен, что услышу немало интересного. Выпьем, – говорю, – за знакомство, – а про себя думаю, «которое было тыщу лет тому назад».

У меня так уже было. Здесь же, в этом же кафе-ресторане, год назад. С одной дамой в белой шляпе. Только в тот раз я ее не узнал, через прошедшие годы, а в этот раз не узнали меня. Ну и слава богу! Он будет, в таком случае, говорить свободнее и честнее. Интересно, проявится ли в его рассказах какая-то женщина?.. Будет ли его рассказ отягчен (или напротив – облегчен) любовью, которая, так или иначе, фигурирует во всех историях, услышанных мною в этом кафе от разных людей, которых эта самая любовь либо измучила, либо осчастливила.

– Я, можно сказать, – говорит Илья, – верой и правдой служил песне… как я ее понимаю, конечно… Чужеродное слово «бард» я бы заменил словом «песенник». Тут было бы что-то и национальное, и уважаемое. Вот как французы уважают своих шансонье. Осмысленное пение, а не тупая попса, понимаешь? – Он резко умолкает и извиняется. – Что это я на «ты» перешел без позволения?.. Но, может, для удобства будем на «ты»?

– Да не вопрос, – отвечаю, – даже с удовольствием. Так ты про французских шансонье, значит? А наш самый популярный жанр, тоже вроде «шансон», – в который ты ну никак не вписываешься?..

Мой вопрос, конечно, носит провокационный характер, и я даже жалею, что эту тему затронул, так как вижу, что у честного песенника Ильи Темнова меняется лицо.

Наш «шансон», догадываюсь я, он ненавидит всем сердцем. Помолчав с минуту и сделав глоток коньяка, Илья говорит, кажется, главное, то, над чем думал и что сделал своим кредо.

– Древний философ Сенека однажды сказал: «Я никогда не стремился угождать массам. Потому что то, что нравится мне, – непонятно массам, а то, что нравится массам, – непонятно мне». Вот и мне, – продолжает он, – непонятно, как могут нравиться звезды, как они себя именуют, «шансона», с их примитивными текстами и еще более примитивными мелодиями. Эти чудесные ребята типа какого-нибудь Гордея Залетного или Васи Кромешного.

– Но массам… – довожу я до окончательного вывода его философию.

– Ну да, конечно… И мне лично очень интересно было бы понять, почему русский шансон выступает в Кремлевском Дворце съездов, а французский – в скромной «Олимпии». И массам, разумеется, нравится, – продолжает Илья с каким-то злым удовольствием. – Вот почему я не с массами, а здесь. С теми, со всеми, не могу, хоть и звали не раз. Что-то внутри не дает, не пускает… Вот недавно, – смеется он,– предложили поучаствовать в одной программе. Приятель, мой бывший поклонник, задумал крутейший проект. Покруче, чем наш «шансон». «Что ты, – говорит, – сидишь в своем ресторане, мурлыкаешь для двух десятков почитателей песенки свои заумные. А мы такое замутим, что от концертов отбоя не будет, стадионы пойдут! Такие бабки будем стричь, что весь наш „шансон“ обзавидуется. Знаешь, как назовем?» «Ну и как?» – спрашиваю без интереса, потому что уже заранее решил отказаться. «Песни десантников и цыган», – победно восклицает мой бедовый приятель-предприниматель.

– И что у них общего? – спрашиваю. Стараюсь не смеяться.

– У кого?

– Ну, у десантников и цыган?

– Как что? Не понимаешь? Нет? Думай! Удаль, блин, понял?! Вольница! Душа нараспашку!

– И цыгане на парашютах с гитарами… – подкалываю я собеседника своего. Но он серьезен.

– «Надо будет – и клип снимем с цыганами-парашютистами». Ну вот, понимаешь, Алексей, ну как мне с ними? Совсем не по дороге, ты же видишь…

– А здесь?

– А здесь два-три десятка человек. Знают – куда пришли, зачем, что услышат. Они меня понимают. А я – их! И нормально!.. На жизнь хватает. И на выпивку тоже. И не дергаюсь больше по жизни, – вроде как подытоживает Илья, но я вижу все же в его глазах и слышу в интонации ледяную тоску по несбывшимся мечтам и, выражаясь с помощью пафоса, – растоптанным идеалам.

Он давно уже пережил крушение надежд, однако чувствуется, что шрамы от этой раны затянулись еще не совсем…

– А хочешь, я тебе сейчас спою, – вдруг предлагает он, – одну из своих любимых, из тех, с которыми начинал. Хочешь? Музыка моя, стихи Гумилева…

– «Жирафа»? – раскалываюсь я, обнаруживая перед ним то, что хотел скрыть, то, что мы давно знакомы.

Но он, не обращая на это внимания, идет на крохотную эстрадку ресторана. Там на подставке его гитара. Он ее берет в руки и склоняется к микрофону. Собравшиеся видят это и одобрительно аплодируют.

– По просьбе нашего дорогого гостя, – пародирует он манеру ресторанных лабухов и, подстроив гитару, начинает петь.

«Сегодня особенно грустен твой взгляд, и руки особенно тонки, колени обняв. Послушай, далёко у озера Чад изысканный бродит жираф». Он поет именно эти стихи Гумилева. Поет превосходно, как и тогда, в ту пору, когда я с ним познакомился в первый раз. Он не потерял ни голоса, ни таланта. К тому же Илья снабдил эти стихи, эти шикарные, что и говорить, слова – очень правильной мелодией, которая подчеркивала очарование этих слов. Получился в результате – отличный романс. Он молодец! Все на его прежнем уровне, а может, даже и лучше.

– Ну скажи мне теперь, – говорит Илья и вновь садится к моему столику, сопровождаемый аплодисментами посетителей, – скажи, ну кому такое нужно на стадионе или, скажем, в «Олимпийском»?

– Да никому, конечно, – соглашаюсь я.

– Вот-вот… А видел, как они, – он кивает головой в сторону ресторанной аудитории, – слушают? Видел? Никто даже вилкой не звякнул. А как хлопали! Вот потому-то я здесь и пою, как говорится, скромненько, но зато с удовольствием.

У него сейчас уже нет тоски в глазах, и я его с этим мысленно поздравляю; с сочинением и исполнением этого романса сегодня. Как-то сразу и рельефно обрисовался смысл жизни Ильи Темнова.

– Давай, за тебя, – поднимаю я рюмку с коньяком. – За талант твой, который ты ухитрился сохранить несмотря ни на что! Давай! Я серьезно.

– Романс этот, – говорит он, слегка смущенный моим пылким тостом, – вообще бы не случился, если бы не одна девушка…

«Оп-па! – тихо радуюсь я про себя. – Вот наконец и она! Заждались! Без женщины, без любовной тематики мы же никак не можем. Так что – вновь вперед, на привычную любовную трассу, точнее – на эту проторенную лирическую тропу, пока она не заросла бурьяном ревности, измен и скандалов».

– Ну-ка, ну-ка, – поощряю я Илью к продолжению, – давай-ка об этом поподробнее. Как звали? Кто она?

– Юля, – охотно соглашается он рассказать. – Юля Быстрова… Романс – это позднéе. А вообще-то именно она меня и познакомила со стихами Гумилева… И не только… Я ведь тогда полным невеждой был. А она боролась… с моей безграмотностью… – Он замолкает.

– Ну? Ну и где же она теперь? То есть тогда и всё? И больше никогда?

– Ну почему «никогда»? Хотя… может, и никогда…

– Как это?

– Да вот так. Может, больше и не встретимся с ней.

Он вздыхает и опять замолкает. Загрустил. Потом сам себе налил коньяк, спросив «можно?».

– Да конечно можно. – Я тоже помолчал, потом спросил. – Не расскажешь?

– Долго рассказывать, – отозвался он, впрочем, не отказываясь.

– А мы разве торопимся? – приободрил я Илью.

А он, наверное, желал втайне высказаться, рассказать – все равно кому, первому встречному, но все-таки хоть немного – подходящему, достойному. И я оказался в этом смысле очень кстати, я подходил Илье в качестве компетентного, как он надеялся, слушателя. Видно, на лице у меня написано, что я тут регулярно и терпеливо выслушиваю исповедальные истории. И он начал…

– Я был тогда – то ли в зените славы, то ли в апогее популярности – хрен ее знает… Концерты, гастроли, чуть ли не двадцать штук в месяц. И пить я начал тогда страшно – запой за запоем. Чёс, помню, был по Дальнему Востоку. Кто-то из команды шутил: «Дальний восторг»… Да какой там восторг! Все будто взбесились с алкоголем, концерты вытягивали с трудом. – Илья неожиданно засмеялся. – С японцами, помню, познакомились. Они балдели от моей музыки и от того – сколько мы можем выпить. Удивляться не переставали от общения с нами и от того, что видели вокруг. Помню, директор мой тогдашний Яшка Шляпман заметил: «Чем ближе японцы подходят к нашим границам, тем более когда пересекают ее и углубляются в нашу территорию, – тем больше округляются их узкие глаза, потому что таких чудес они еще никогда не видели». – Илья снова засмеялся: – Тонкое, однако, замечание. А если бы еще подальше зашли, глаза бы у них вообще стали квадратными.

– Так они и зашли, – говорю я, – и ничего, обошлось. Адаптировались, привыкли, язык русский выучили, торгуют здесь вовсю.

– И со мной, – подхватил Илья, – они ухитрялись проводить время с пользой. Даже записывали что-то, когда вместе сидели в ресторане после концерта моего. Их больше всего интересовало содержание песен и сколько я могу выпить водки этим вечером. А мог я много… И глаза у них все больше округлялись. Уже грамм пятьсот были позади, а я все еще держался и беседу поддерживал. Они сами почти все понимали, и еще переводчик у них был – Тосиро , тезка их знаменитого киноактера. Потом я что-то пожаловался, что голос теряю. Перетрудился. Перебор с концертами. Не знаю, – говорю, – как завтра буду выступать, голос совсем садится. А мой соло-гитарист Славка Сёмин, вкладывая в рот шпроту, задумчиво так сказал: «Да, проблема… Придется петь душой…» «Что-что?» – не поняли японцы. «Это значит „сердечно“, „всем сердцем“, душевно…» Но они все равно не поняли. И тогда я там, прямо за столом, без всякого аккомпанемента, тихо-претихо спел, скорее даже – проговорил своего «Жирафа». То есть я им тогда, как мог, показал, что значит «петь душой». Они снова не поняли, но что-то тем не менее почувствовали.

– Да, – говорю, – японцы в зачет не идут. И тогда не шли, хотя и полюбили потом русские песни… У тебя, помню, было тогда совершенно убийственное воздействие на женщин. «Жираф» твой всех их буквально парализовывал.

– А-а, да брось ты, – отмахнулся Илья, – я тогда его редко пел. А что дамы впадали в какой-то транс под воздействием песен – меня самого сначала удивляло, потом забавляло, а потом я этим стал беспардонно пользоваться… Мерзость!.. Теперь стыдно…

– Да? – якобы удивляюсь я. – Почему?

Я понимаю – почему стыдно, однако мне хочется именно от него услышать ответ, чтобы разобраться в этом бесчестном механизме гитарного обольщения. Илья ведется на мое живое любопытство и отвечает. Видно, он и сам хотел бы дописать и поставить точку в той, позорной, странице своей биографии, когда так цинично пользовался своим талантом для обольщения романтичных девушек с открытым, понимаете ли, для большой любви – сердцем.

– Стыдно, – говорит он, – что я тогда все, чем обладал, что умел – пропил и протрахал… Никаких, знаешь, усилий! Я никого не клеил. Меня клеили. Но временами я все же… В чужой компании, если там сидели те, кто меня знал, и если там была какая-нибудь, кто нравился, – я выжидал время и, если видел, что разговор и мои шутки на нее не действуют, – выкладывал последний козырь: брал гитару и что-нибудь поэтичное исполнял, глядя прямо на нее. Беспроигрышный был ход! И бессовестный! Никогда, знаешь, не подводил. Она смущалась, отводила глаза, понимала, что за ней пошла охота, но не сопротивлялась, и утром мы просыпались вместе… – Илья поморщился. – Стыдно и даже подло – воспользоваться таким оружием массового поражения. Ведь смотри, мастерам спорта по боксу или там по боям без правил просто запрещено пользоваться своим умением в уличной драке, в стычках с простыми людьми. Вот так и со мной, потому что я пользовался, да еще как!.. – Илья опять поморщился, даже сказал «тьфу» и обругал себя, добавив: – Певучий козел!

– По чуть-чуть? – спрашиваю я, беря графинчик с коньяком.

– Не, лучше потом, у меня ведь сейчас программа. Сейчас, – вдруг усмехается он, – такое оружие теряет силу. Остается у считаных людей. А недавно вообще по телику увидел, что, оказывается, существует теперь чемпионат по игре на воображаемой гитаре! Нет, ты представляешь! На воображаемой (!) гитаре! То есть звучит фанера, а парень на сцене якобы берет аккорды и якобы перебирает струны. Он якобы – виртуоз! С ума сойти! И он такими вот финтами, ни черта не умея, действует на женскую аудиторию?! Хотя… время изменилось. Может, и действует…

– Да ведь и девушки другие… – развиваю я его мысль. – Теперь черт знает что их может увлечь…

Мы молчим.

– Ну а Юля-то твоя что? – возвращаю я его к генеральной женской линии в его жизни.

Илья невесело так на меня смотрит и говорит:

– Все-таки выпью сейчас рюмку. Наверное, не повредит.

Мы выпиваем немного, граммов по сорок, и он тихо говорит, почти поет этот прозаический пассаж: «Она ходила по улице, лежала в постели и не знала, что судьба в моем лице уже на пороге».

Он улыбается своим воспоминаниям и помешивает ложечкой кофе. Через минуту выясняется, что воспоминания уводят его в сторону от главной женщины. Престарелый бабник, но все-таки бабник, так как бабники, как и разведчики, бывшими не бывают, – он вспоминает и других покоренных женщин, разных размеров и мастей, некоторые свои скоротечные романы, имена девушек, их манеры и способы ему понравиться. Он медлит с рассказом о своей Юлии, оставляя его, видимо, на десерт. Его устные мемуары замечательны острой наблюдательностью и юмором. Я отмечаю про себя лишь некоторые эпизоды, вероятно, с намерением использовать их впредь в своих прозаических опытах. Да что там намерение! Вот, уже использую.

Например, он вспоминает одну свою восточную любовницу с каким-то танцевальным именем – Джалала. Она, говорит, обладала какой-то феноменальной способностью к терпению, прощению и деликатной предупредительности. Поэтому он долго с ней был, месяца три. Илья иронично хмыкает. Вероятно, по отношению к себе и тогдашнему своему представлению о том – что такое «долго». Остальные романы, стало быть, покороче.

У Ильи особенная, только ему свойственная память о девушке по имени Джалала. Не просто фрагмент мемуаров, а с попыткой философского обобщения. Он не просто говорит сейчас, он ее вспоминает с нежностью и благодарностью.

– Однажды лежу дома на диване, задремал и проснулся вдруг от громкого стука каблуков, от наглых таких шагов. Входит моя восточная красавица, ласково смотрит. А я недоволен. Упрекаю: как громко твои туфли стучат. Разбудила. И знаешь, что она ответила? Отпад! «Это специально, чтобы было слышно, как я иду. На всякий случай. Смотри, я пришла домой и ничего плохого не застала – ни лишнего телефонного разговора, который мне не нужно слышать, ни секретов каких-нибудь». Ты, Алексей, встречал когда-нибудь такую тактичность?! А?! Такую нечеловеческую деликатность?

Я признаю, что не доводилось.

– Вот! То-то и оно! – удовлетворенно констатирует Илья. – И еще, знаешь, у моей Джалалы была своя жизненная установка, своя концепция по поводу взаимоотношений мужчины и женщины, свое представление о любви. Как-то я с ней заговорил об этом, спросил – отчего она такая терпеливая и нетребовательная? Откуда? Воспитание или что-то еще?

А она очень серьезно отвечает: «Я много думала об этом. И уверена, что настоящая любовь, большая, – даже не нуждается во взаимности. Ты любишь человека, и это твое личное дело. Ты хочешь, чтобы любимому было хорошо, и это главное. Если ему когда-то вдруг хорошо без тебя… что ж, пусть так, не доставай его. Тебе нравится не брать, а давать, ну так и давай. А если хочешь что-то получать взамен – я тебе, ты – мне… Это уже похоже на бизнес… Может, это и не так, но я так думаю и живу так… И так живу с тобой…»

Илья замолкает.

– И что, – спрашиваю, – все равно расстались? Отчего?

– А ты что, сам не понимаешь?

– Нет.

– Слишком безупречно – это тоже плохо. Помнишь анекдот про любовника, спрятанного от пришедшего мужа в парфюмерный шкаф?

Я помню этот бородатый анекдот, старше которого только наскальная пещерная живопись, но вру, что не знаю, потому что хочу, чтобы он рассказал и связал анекдот с брошенной пассией.

– Ну как же! – с удовольствием излагает он финал анекдота. – Через два часа терпеливого ожидания среди парфюмерных ароматов, – а муж все не уходил никуда, – он выпал из этого шкафа с мольбой: «Дайте быстро кусочек говна, я больше не могу!» То есть что получается? Такое количество хорошего, в таком объеме – становится невыносимым. Вот мы и расстались. А она на прощание только улыбнулась и, изо всех сил сдерживая слезы, чтобы меня не огорчить (!), лишь повторила свою жизненную установку: «Если тебе без меня будет хорошо, то и мне от этого будет хорошо. – И добавила, отвернувшись: – Только немного позже…» Удивительная она, эта Джалала, – завершил Илья свой рассказ о той своей давней любви – ее, и нелюбви – его.

– Ох! Сколько же их было! – устало хвастается он. Даже нельзя сказать, что хвастается, скорее вспоминает о своих покинутых женщинах, как о грехах, которые хочется отнести к банальным ошибкам молодости и забыть, но все никак не получается, потому что распылять свой дар на случайные связи и мелкие победы, как он все время делал в те годы, – это так же глупо и недостойно, как использовать лазер для открывания пивной бутылки. Этот диагноз Илья вот теперь беспощадно ставит сам себе.

– Пошляк! Самовлюбленный пошляк – вот кем я был тогда. Ведь пошлость что такое? Это своего рода коктейль из банальной амбициозной глупости и плохого вкуса человека, который использует плохой вкус тех, кто его слушает, и тех женщин, которые от него без ума, его так называемых фанаток, мечтающих о близости с ним.

Илья смотрит на часы. Говорит:

– Выступать через двадцать минут. В песнях своих я еще как-то держался… А в жизни… А-а, черт! Вспомнить противно!..

– Успех развращает, – уточняю я. – Тот самый вкус начинает тебе изменять, да?

– А знаешь, что сказал об этом знаменитый и избалованный успехом Версаче? Идол моды, которому поклонялись все бабы планеты?

– И что? – с живым любопытством спрашиваю я, потрясенный широтой интересов моего собеседника.

– Он сказал так: «Стать знаменитым – значит потерять перспективу». Вот я ее и потерял, – резюмирует Илья. – И довольно быстро…

Я сижу рядом с человеком, который в полной мере испытал то, что называют медными трубами, и их оглушающий рев лишил его способности воспринимать музыку в себе и отделять ее от сопутствующего мусора, от очевидно дурного.

– О! Это все такой был соблазн! – вздыхает Илья, не оправдывая себя, но как бы огорчаясь… – Владеть трехтысячным залом, ощущать, что сейчас ты с этими людьми можешь делать что угодно! Они все по-собачьи преданно будут смотреть тебе в глаза, и почти каждая женщина в зале готова отдаться тебе хоть сейчас, в твоей артистической комнате!.. О-о-о! Это особое состояние, эйфория! Власть! Это, знаешь ли, заблудившееся сознание всех наших поп-звезд, которые сразу начинают себя считать именно что – звездами. А по-настоящему все они в это время – обыкновенные плебеи… И я тогда в их числе!.. Получили эту недолгую власть и думаем – вот она, слава! А это не слава, а обыкновенная популярность, и нефига ее переоценивать!

– Да пусть будет такая эйфория! – встаю я на защиту поп- и бард-звезд. – Пусть будет эта короткая радость, будет потом что вспомнить!

– Нет! – вдруг яростно возражает Илья. – Не так! Все они в одночасье начинают чувствовать себя звездами и соответственно себя вести. Потом вдруг их перестают снимать и приглашать. И в окружающем большом мире выясняется, что они, в сущности, – никто и ничто. Но они же привыкли, что они – «звезды»! И это – психологическая травма, понимаешь! – почти кричит Илья о передуманном и выстраданном. – Можно сломаться! Разочарование, злоба! Виноваты все вокруг, а не ты сам. Мол, все эти идиоты меня не ценят, не видят – какой я гениальный! И еще – болезненная зависть к пробившимся новым, которым, как они думают, просто больше повезло, или у них лапа, или деньги на раскрутку, на клипы кто-то дал! А-а! Словом, как только возникают «медные трубы», надо немедленно покупать «беруши», затыкать уши и беречь себя от этих «труб» и фанфар. У меня не очень-то вышло… Но, может быть, хотя бы сейчас, когда ушел из этого «духового оркестра», все пойдет правильно…

– Дай-то бог, – поддерживаю я Илью. Что-то мне подсказывает, что он нуждается в моей поддержке и сочувствии. Совершенно искренне я желаю второй жизни и ему, и его песням.

А дальше он закрывает женскую тему в нашем разговоре. За исключением короткого рассказа о его главной даме сердца – Юле. Но закрывает почти мистически. В том смысле, что он был прощен за свои грехи самими же женщинами, с которыми – в чем он и раскаивался, – поступил подло и эгоистично.

Оказалось, что, когда он слег в больницу на операцию с сердцем, ему ни с того ни с сего позвонили все его бабы («бабы» – это именно он так сказал) – все его бабы последних лет. Он выкарабкивался в жизнь, и они вдруг все ему позвонили, и кто-то пришел навестить. Некоторые не звонили давно, а кое-кто – вообще никогда. А тут почему-то позвонили. Не знали об операции, а все равно позвонили и пришли.

Тут Илья отвернулся и заплакал, хотя, я видел, он и не хотел. Этот рассказ о странных продолжающихся и после разлук – связях с его женщинами и был доказательством того, что все они его простили и продолжали любить. И то, за что он сейчас себя так безжалостно казнит, может теперь отпустить его с миром. Он зла после себя не оставил.

И все же приходит пора вернуться к его Юле и понять, почему она – самая-самая значимая в его жизни. И хотя до выхода на площадку остается всего пять минут, Илью это не останавливает. Он так и говорит:

– Что Юля… Все с ней просто, потому и коротко… Я успею.

Однако без предисловия, преамбулы своего рода, он все равно не обошелся. Вероятно, для того, чтобы противопоставить свою Юлю всему остальному женскому племени.

– Вот, – говорит Илья, – смотри. Мы обычно разговариваем с женщинами, иногда спорим, как с равноценными партнерами по дискуссии. А там обыкновенная логика не работает. Там, у них, совсем другая логика и другая система ценностей, которую мы считаем мелочью и суетой. Причина многих ссор и даже разлук – ошибка с нашей стороны. Мы приводим какие-то разумные доводы, говорим двадцать минут, а она все это время думает – как выглядит, стоя к нему в профиль. Мы подходим к ним со своими мерками, что совершенно неверно.

Он делает грамотную паузу, чтобы уже непосредственно перейти к Юле и ее отличию от всех других женщин.

– Так вот, – продолжает он со своей обычной иронией, – удивительно то, что она абсолютно соответствовала нашей, мужской логике. Любые ее аргументы в спорах или разговорах были убедительными и жесткими. По интеллекту, образованности она превосходила всех окружающих мужиков. И даже на поле юмора она заставляла всех признанных мастеров жанра смиряться с постыдным поражением. А если еще учесть, что она была красавицей, самим своим существованием опровергающей штампованное утверждение о том, что красавицы, как правило, – дуры, то поражение в правах любых мужчин, вступающих с ней в какой-то спор, было для них особенно обидным. «В правах», которые, как они считали, принадлежат исключительно им. Считали это незыблемым, не подлежащим сомнению. Интеллектуальный, да еще и с убийственным юмором – разгром на собственном поле, представляешь, как это было унизительно для сильного пола.

– Представляю, – говорю я, потому что однажды испытал нечто похожее. Но – это уже другая история, а речь сейчас – не обо мне.

– И вот такое совершенство, – продолжает Илья Темнов, знаток женской психологии и в ту пору записной сердцеед, – ухитрилось в меня влюбиться. До сих пор могу только догадываться – почему… Вот как мой гитарист сказал, когда я количеством концертов посадил голос: «Придется петь душой». Вот ее, наверное, при всей ее красоте и уме привлекло мое песенное и стихотворное воплощение души, то есть то, чего ей, наверное, недоставало для полной гармонии. Она никогда не давила, только советовала. Мягко, никак не навязывая своего мнения. Мягко познакомила меня с чудесной поэзией. Чтобы стихийный, так сказать, мой талант (тут Илья хмыкнул, обозначая сарказм по отношению к себе) направить в благородное русло. Ой, там был не только Гумилев, но и Бунин, и Волошин, и Арсений Тарковский, и еще многие, все те, в ком сегодняшняя публика не особо нуждается. Но я на это гуманитарное образование повелся, ступив тем самым на тропу, которая отдаляет от народа и обозначается им же как «кино не для всех».

Эх! Да что там говорить! Ступил на эту тропу, решил, ну так иди и не ной, что меньше денег и меньше популярности. Юленька моя – поводырем оказалась – в элитарную изоляцию. Бунин и романсы на его стихи нужны нашему народу, – тут Илья замолчал, подыскивая какое-нибудь свежее, неизбитое сравнение, и нашел: – Как пирожное «тирамису» – голодному медведю. Она все время твердила, что все у меня будет хорошо, что я иду верной дорогой, что все у меня будет и все исполнится. А ничего не исполнялось и не приходило! Она своим умильным оптимизмом просто убивала меня. Я начал сильно пить, попадал в дикие запои, а она молчала. Даже не упрекнула ни разу, а только смотрела на меня грустными своими глазами, молчала и странно улыбалась. Это еще больше меня бесило, и я начинал возражать ей, хотя она и не говорила ничего. Скандалил… Ты не знаешь, – кричал я ей в лицо, – все ты знаешь, на все вопросы можешь ответить, но ты не знаешь и никогда не узнаешь одного: как и почему пьяницы сочиняют стихи и песни и почему у них получается! И еще – почему у них такое обостренное чувство юмора.

– А-а! – отмахнулся Илья от своих же вопросов. – Да я и сам до сих пор не знаю… – Он посмотрел в зал, потом на часы. – Ну все, пора идти выступать. Ты посидишь? Подождешь меня?

– Да ты что? Я с удовольствием тебя послушаю!

– Лады… – сказал Илья и пошел к своей маленькой сцене. Но, отойдя на несколько шагов, обернулся и добавил к своему рассказу объяснение – почему он расстался со своей, пожалуй, единственной и по-настоящему любимой Юлей. – Знаешь, как-то один из лучших наших юмористов заметил, что на Руси одним из самых тяжких оскорблений считались слова «больно умный». Тонкое замечание. Вот и мой несовершенный организм не смог вынести того, что она настолько лучше и чище меня. Вот так…

Под аплодисменты зала Илья взобрался на крохотную эстрадку и взял с подставки свою гитару.

Его зал, его немногочисленная аудитория, конечно же, совпадала с ним по вкусу, и приоритеты – что у солиста, что у его публики – были одни и те же. Осмысленное пение, базирующееся на высококлассной поэзии, составляло основную, базовую часть его концерта. Не обошлось и без заявки на его «Жирафа», всеми любимый хит, хотя сам Илья Темнов не выносил этой сегодняшней попсовой терминологии. Записка с этой заявкой несколько смутила его. Что-то в записке показалось ему знакомым – то ли почерк, то ли манера обращения… Он ответил, что, дескать, уже исполнил это в начале вечера, еще до концерта. Но кто-то из публики крикнул с места:

– Ну, это вы пели для вашего товарища за столиком. А многие в то время еще не подошли. Так что, если можно, извольте исполнить. Пожалуйста!

Илья усмехнулся и «изволил». Спел, надо сказать, еще лучше, чем в первый раз. Как-то по-особенному проникновенно и нежно. Может, записка с заявкой повлияла на него особенно. И весь его микроконцерт прошел блестяще. Настроение у него соответствующее появилось после нашего разговора, после этого погружения в прошлое, или еще что-то – не знаю, но было здорово.

Илья, вполне довольный своим выступлением, вернулся за наш столик и сказал:

– Вот теперь можно и выпить.

Налил себе полстакана коньяка и выпил одним глотком.

– Поздравляю тебя, – совершенно искренне сказал я и протянул ему руку, – ты вообще форму не потерял, знаешь. А некоторые свои вещи спел даже лучше, чем тогда, в те годы… Годы расцвета, как принято говорить.

Он засмеялся и потом, пожимая мне руку, мрачно пошутил:

– Или заката… Кто теперь поймет…

Рука его в этот раз оказалась совсем другой – не такой, как когда начинался наш вечер воспоминаний, а напротив, – сухой, теплой и крепкой.

– Это ты меня завел сегодня, – сказал он, – и записка… Знаешь, бывают такие моменты, когда ты чувствуешь, что не зря поешь, не зря живешь…

– Знаю, – говорю я, – и у меня было два-три таких момента в жизни…

И тут мы оба видим, что через весь зал к нашему столику направляется улыбающийся метрдотель, а в руках у него… огромный, под два метра, надувной жираф… Жираф был большой и смешной, но с грустными глазами и странноватой ухмылкой. Вроде как специально был выбран именно такой, отражающий суть характера того, кому предназначался.

– Кто?! Где?! – закричал Илья и бросился к выходу. Через полминуты вернулся, растерянный.

– Она передала это и сразу уехала на машине, – пояснил метрдотель.

– Ничего не просила сказать, передать на словах?

– Да вроде… А-а, нет, сказала, что там еще записка для вас.

– Какая? Где?! – всполошился Илья.

– Да вот, между рожками…

Действительно, на лбу жирафа, между рожками, был приклеен небольшой листочек. Илья схватил листок, стал читать, и лицо его начало расплываться в сплошную улыбку. Все лицо превратилось в улыбку! Он дочитал и доверил записку мне. Я прочел:

«Он всегда с тобой… и я…»

– Стало быть, и я у нее – единственный, – еле слышно прошептал Илья.

– Красиво, – отозвался я.

– Еще бы, – ответил он. Потом продолжил дрогнувшим слегка голосом: – Она опять опередила меня. Два года я хотел ее вернуть, найти. Она нашла первая…

Илья легко вздохнул, а потом обнял за длинную шею и поцеловал в нос своего надувного жирафа.